Пирамида Платона, игра Витгенштейна, верёвка Гирца

Евгения Анатольевича судят за то, что трахнул Оленьку.

Судья говорит: ну, как вы, педагог, могли изнасиловать свою ученицу?

А он отвечает: вы же её видели, она такая секси, её всё равно кто-нибудь бы изнасиловал, уж лучше я, чем какая-нибудь сволочь.

В соответствии с этим, крайне важным для меня и часто мной практически применяемым, тезисом, кто-то должен рассказать молодёжи о платонизме, так что лучше я, чем какая-то сволочь. Но вообще-то я собирался показать на пальцах, как игра Витгенштейна превратилась в верёвку, а потом в афтерзефэкт Гирца, который меня и интересует больше всего.

Под платонизмом имеется в виду примерно следующая конструкция. Вот есть чашка, у чашки есть форма, это небольшой контейнер с ручкой, эта форма придана глине, можно сказать, что надавил большой пресс и выдавил эту форму из глины. У пресса есть матрица, которая чашку и отпечатала. Платон представлял себе, что это форма витает над каждой конкретной чашкой. Конкретная чашка несовершенна, а вот её абсолютная форма лишена изъянов. Платон назвал эту идеальную форму эйдосом чашки, от этого слова проистекает слово идея.

А где форма чашки обитает?

Если вы такие умные и считаете, что умнее Платона, который был супермегаобердревним греком 2500 лет назад, то можете сами попробовать ответить на этот вопрос – где находится форма чашки? Или форма чего угодно, или скажем квадрат иди круг, или число три, например.

Наверное, вы подумали, что «в голове», но если разломать голову, то никаких форм чашки, круга, никакого числа три мы там не обнаружим. Можно сказать «в нашем восприятии» и иметь в виду, что число три, круг и форма чашки существуют помимо нашей головы, вот Платон умер, а числу три, ему безусловно знакомому, хоть бы хны.

Платон понимал, что камнетёс, вырубающий статую из мрамора, «видит внутренним взором» то, что хочет вырубить, он понимает, какую форму хочет придать, форма существует до появления статуи и от неё независима.

Иными словами, форма как-то привязана к мастеру, к его сознанию, к его разуму, ко всему такому. Дальше Платон спрашивает, ну, хорошо, форма чашки совершенна, но ведь чашка сама по себе не самая крутая форма! Маленький контейнер с ручкой есть частный случай просто контейнера, а тот – частный случай более крутого (мы бы сказали – более абстрактного) эйдоса, который есть то, что включает в себя других.

ПИРАМИДА

Таким образом, сама собой выстраивается иерархия эйдосов, пирамида, потому что чем выше мы поднимаемся по ней, тем эйдосов становится всё меньше, а они оказываются всё более совершенными. Эйдос того-что-включает-в-себя-что-то-другое просто так в мраморе ил глине не высечешь, он слишком чересчур умопостигаемый, его уже можно назвать «абстрактным понятием».

Вовсе не в каждой голове есть такие понятия, или что то же самое, вовсе не каждый чел способен их созерцать, себе представлять, значит, такой чел не дорос, не довзабрался по пирамиде. (Кстати, есть тавтологический ответ на главный вопрос мироздания: форма чашки, как и все прочие представления, находится внутри пирамиды Платона, то есть проще сказать, живёт на горе)

Платон представлял себе дело так, что забирательству по пирамиде помогает образование и расширение кругозора, сама метафора расширения кругозора предполагает, что мы смотрим с более высокой точки, с более высокой точки пирамиды Платона. Система образования устроена так, что сначала изучают простые и понятные вещи, а потом излагаемое становится более сложным и более универсальным, так что система школьного-университетского образования есть реализация пирамиды Платона, впечатывание этой пирамиды в серый асфальт и цемент нашей жизни. Стопка учебников по какому-то предмету, вырастающая по уровню сложности, есть зримая пирамида Платона, Миша Вербицкий составил список тем, которые следовало бы изучать в курсе университетской математики, этот хоррор-список есть тоже план восхождения по пирамиде. Миша не сомневается, что математик, ползущий вверх по его списку, становится умнее, разум альпиниста становится всё совершеннее, цель жизни есть забраться на пирамиду Платона как можно высоко.

ОК, всякая пирамида имеет вершину, что за вершина у пирамиды Платона? Что за эйдос сияет в максимально верхней точке? В этой точке сияет благо, красота, совершенство, справедливость, разум, счастье, знание. В этой точке всё это становится одним и тем же. И эта точка называется словом логос. Метафора «свет разума» имеет в виду именно это самое.

До сих пор наше мышление и наш язык устроены стихийно платонически. Даже наше мировоззрение платонично. Содержание важнее формы, форма поверхностна (вообще разговор о поверхности и глубине – уже ползучий платонизм). Есть вещи, а есть смысл вещей – платонизм.

Кто-то считает, что существует мировая литература. И вообще существует литература, и она куда-то движется, развивается, переставляет ноги и мотает головой (это умственное недомогание называется культурфетишизмом – воспринимать весьма абстрактные понятия как реально существующие организмы). Или искусство. Кто-то считает, что существует народ, тем более народ с какими-то заранее заданными свойствами.

Это ещё полбеды. Ещё одна беда связана с тем, что мир Платона абсолютен, в нём не течёт время, времени вообще нет, ничего не изменяется, только разрушается или создаётся. В этом мире большие сложности с превращением одного в другое или с возникновением того, что раньше не существовало.

Другая беда связана с тем, что идеи-концепции-представления-понятия не организуются иерархически.

Другую беду можно проиллюстрировать на примере хипстеров: нынешние хипстеры не новы, они существовали ещё в 40х и даже выглядели похоже (в джаз-сцене Нью-Йорка), в конце 60х вокруг Энди Уорхолла бегали самые настоящие хипстеры, они же изображены в фильме «Блоу-ап» Антониони, они и выглядели так же, и назывались хипстерами, сокращенно хиппи. Проблема только в том, что в 90х хипстеров не было, не было вот нынешних мальчиков в узких штанишках с чубами и небритой щетиной, очочках и тп. Не было. Нынешние хипстеры – не наследники старых, даже если они внешне похожи и называются так же. Нынешние никакого отношения к старым не имеют, никакой непрерывной цепи передачи традиции, моды, вкуса, манеры поведения нет. Ошибку считать всех, кто называется авангардистами, за представителей одного и того же явления, всех хипстеров родственниками, всех гопников носителями одной и той же ущербности и дикости и тп, заставляет нас делать платонизм. Он же заставляет нас мыслить или как минимум говорить в иерархических терминах, вот есть дикари и есть цивилизованные люди, интеллигенты, культурные. Дикарь же дик, правда?

А если он не дик? А дик наоборот цивилизованный? Тогда надо звать на помощь Аристотеля.

Короче, нетрудно поверить, что платонизм – зараза крайне цепкая, история мировоззренческой мысли (то есть философии) есть фактически история попыток от платонизма уйти. А с представлениями-восприятиями-концепциями-идеями-понятиями надо разбираться крайне внимательно, потому что коварная пирамида Платона как пылесос засасывает нас вверх – к обобщающим понятиями, реализацией которых (якобы) являются более частные понятия или конкретика уже просто предметов и фактов.

ИГРА

Существует много разных игр: игра в карты (много разных игр), футбол, игра в куклы или в железную дорогу, дети играют со спичками, можно прятаться и искать, прыгать на ноге или через верёвку, есть ещё театральная игра и игра в любовь.

Витгенштейн спрашивает, что объединяет все эти вещи, есть ли что-то у них общее? То есть, стоит ли какое-то содержательное понятие за словом «игра» (есть ли у него эйдос в смысле Платона)? Тяжело задумался Витгенштейн и понял, что как бы мы не описали игру, как бы не сформулировали то, чем является игра, можно будет найти примеры игр, которые под это определение не попадут.

То есть если мы формулируем определение ААА, то под него попадают игры А, Б и В.

Чтобы попала и игра Г, надо сформулировать определение ООО, но тогда играми окажутся Б, В и Г. Но не А. Ну, например, можно сказать, что игра что-то изображает, игра моделирует большой и настоящий мир, игра в куклы тут прекрасно подходит, а также театр и обманная любовь. Но что моделирует игра в футбол? Может, войну? А ребёнок, бегающий с мячом? Или что моделирует котёнок, играющий с клубком? Нам нужно иное определение, но тогда в них не войдёт театр или покер. У нас есть много игр, и несколько (не так много) интуитивных определений, но нет единого.

И не надо! — говорит Витгенштейн. Конкретные игры держатся друг за друга (входят в одно неформальное множество) посредством локальных определений. И эти связи держат все игры вместе. Есть много частных игр, но нет никакой игры-самой-по-себе, слово игра ничего определённого не значит, или его значение меняется в зависимости от ситуации.

ВЕРЁВКА

Это похоже на верёвку, говорит Клиффорд Гирц (может, сказал тоже Витгенштейн, но я прочитал у Гирца). Верёвка состоит из переплетающихся ниток, но они держатся вместе вовсе не потому что какая-то форма верёвки держит их вместе, никакой формы верёвки нет, нет и центрального стержня, к которому эти нитки прикреплены. Жизнь устроена по-другому, из каждой нитки торчат мелкие, не видные глазу, ворсинки, и нитка цепляется ими за соседние нитки, вгрызается в них. За нитку, находящуюся на расстоянии в пять промежуточных ниток на противоположном конце среза верёвки наша веревка не держится, до неё слишком далеко, но она держится за ближайшую, та за следующую, та ещё дальше, и наконец цепко обхвачена и самая далёкая. Локальных связей оказывается достаточно, глобальная связь возникает сама, она нам, скорее всего, только кажется, мы видим, что верёвки стиснуты общей силой, вжаты друг в друга, но на самом деле, они держатся за пару соседок своими ложноручками.

Точно так же и понятия-идеи-концепции-представления.

АФТЕРЗЕФЭКТ

Каждый знает, что такое лето, или что такое дружба, или кто такой полицейский или кто такой ты сам. Но встаёт вопрос, можно ли описать лето? Или войну? Как рассказать Миклухо-Маклаю, что мы называем летом? Что именно и как подробно описывать?

Или вот с дружбой – можно попробовать определить что такое дружба вообще, но тогда сразу придётся говорить, что вообще-то настоящих друзей-то и нет, а что есть? А есть разные примеры того или иного дружеского поведения, дружеских ситуаций. Я расскажу инопланетянину несколько таких примеров, как вёл себя я сам или как я сам был поражен чужим дружеским поведением, но инопланетянин во-первых не поймёт, где именно тут дружба (каждый отдельный эпизод можно проинтерпретировать по разному), а во-вторых он не поймёт, почему я все эти эпизоды объединил вместе. А чем больше я буду приводить примеров дружеского поведения, тем меньше будет шанса найти общий принцип – как с игрой Витгенштейна. Хуже того, чтобы описать, кто такой Саша Силкин и почему я расстроился от его как мне тогда показалось недружеского жеста, мне придется рассказать, почему мне дружеский жест вообще понадобился, то есть предысторию распада моей жизни и моих попыток найти работу и более дешевую квартиру. Количество того, что следует принять во внимание будет катастрофически увеличиваться, и там будут появляться слова и понятия, которые в свою очередь инопланетному антропологу будут неочевидны.

Иными словами, верёвка Гирца вплетена в другие, в которыми сцеплена вовсе не иерархически или логически, а часто просто силой обстоятельств или силой моей памяти (я могу что-то забыть про себя рассказать, или забыть вспомнить важный момент в определении того, что такое дружба, кстати, мне и самому не очень понятно, как функционирует моё ожидание дружбы, я могу и об этом рассказать с некоторыми примерами, но тогда длина рассказа ещё больше увеличится).

Точно та же ситуация, когда я начну рассказывать, кто я такой.

Собственно, Гирц в своей книге «After the fact» вёл речь об описании незнакомых исследователю народов – и пример того, что такое дружба у аборигенов тут неплохо подходит. Гирц фактически говорит, что нам ничего не дано непосредственно, до всего надо докапываться, все, за что не возьмись, это верёвки, сплетённые с другими верёвками и сами состоящие из более тонких нитей.

И ты можешь следовать вдоль этих нитей в прошлое (при этом подвергаясь опасности, что ты перескакиваешь на совсем другую нить), либо переползать с нити на нить вбок или зумить взад или вперёд. Короче, ты ищешь смысл слова или понятия, ищешь событие, которого нет самого по себе в его сияющей очевидности, ты восстанавливаешь его вдоль твоей траектории преследования его фантома.

Ты следуешь за фактом, преследуешь факт, как полицейский преследует вора.

Верёвку Гирца можно почувствовать еще вот как – попробуйте рассказать, кто вы такой, вы же себя знаете? Ну, и попробуйте описать. Даже и начинать не хочется, потому что тут же выяснится, что слова, применимые к другому, ко мне не очень подходят, я и не смелый, но и не трусливый, не гибкий, но и не пластичный – я могу привести примеры и того, и другого, но мне придётся делать массу корректировок «но» и «если». Для меня важны всякие предыстории, но чтобы их рассказать, придется писать бесконечные телеги, из которых всё равно будет ничего не ясно. Даже весьма частный вопрос о моём отношении с женщинами, или какой то одной женщиной, или тем более с рисованием – моментально разрастается в гору частных соображений, примеров, контрпримеров, параллельных потоков, догадок и воспоминаний. И это всё не схлопывается вместе, не редуцируется к чему-то простому типа «художник» или «творческий человек, но не художник» или «блядун» или что-то ещё. Я могу отправиться в антропологическое путешествие в себя самого (по моему, Гирц к этому и призывает) и что-то навспоминать или увязать вместе, но вот сказать кратко и понятно, кто есть ХХХ, я могу только если я этого ХХХ практически не знаю и нас ничего не связывает. А чем больше я ХХХ знаю, тем безнадёжнее ситуация его дефинирования или хотя бы описания в общих чертах.

Вот в этом состоит урок Гирца – нет никаких общих черт, это наследие платонизма, верёвку Гирца не удержишь в стакане общих черт и понятий, она выползает, она существует одновременно и за границами любого стакана, этот стакан сам оказывается верёвкой, уходящей в прошлое.

Это хуже чем Ктулху для мореплавателя. Верёвка Гирца – афтерзефэкт, который мы придумали вместе с Пашей Тропининым, означает не то, что вообще ничего нет, но то, что всё устроено и взаимосвязано совсем не так, как говорит нам язык и система известных с детства понятий. Скажем, внутренняя жизнь человека устроена совсем не так, что есть внутри меня комната, в которой развешаны на стенах воспоминания, окрашенные эмоциями, а внутрь врываются чувства и страсти, и пол ходит ходуном от воли. Не просто перемещаться внутри такой комнате прислуге, выходящей из стен – то есть мыслям.

Ничего этого нет, есть только фрактальная верёвка афтерзефэкта. И знать её невозможно, иногда удаётся вдоль неё следовать, расковыривать что-то, идя по следу. Нам реальность дана не в непосредственном виде, но в виде следов, о происхождении, смысле и предыстории которых мы лишь можем догадываться в силу своей памяти или интеллекта, как правило, неправильно догадываться, делая огромные платонические ошибки.

ЛАО И СУПЕРСПИНОЗА

много лет назад мы с пашей тропининым писали два романа и вели живую переписку, в которой были сформулированы многие перлы, некоторые из которых в последние полгода всплывают в моём фб

я при этом рисовал плакаты, принуждавшие пашу становиться великим русским писателем и многа думать

вот один из них — изображены герои наших дум: лао и суперспиноза в виде рабочего и колхозницы

не надо гадать кто из них я, а кто паша

оба они я, а паша стоит внизу напротив монумента маленький

скульптура изображает короче величие и победоносность моего духа и мировоззрения

УСКОЛЬЗАНИЕ

проблема же в том, что всегда есть ускользание, есть какая-то скользкость материала,

как кажется, ты прижал какую-то тему или обстоятельство или человека своим определением, своим пониманием, своим определением, а он выскользнул с самодовольным или угрюмым или игривым «а я не то, что ты решил, и вообще слона-то ты и не приметил», и это беда всех размышлений — непримечание слонов

и с этим связаны и «субьективное мнение» и «твой личный вкус» — у тебя есть субьективное мнение и личный вкус, когда ты не замечаешь очевидных посторонним слонов

В прошлом году я ходил по омерзительно скользкому дну неглубокого Азовского моря — ты проваливаешься в упругую тёплую глину, неприятно гладкую и органическую, как идешь по поверхности мозга соляриса