Торчки и жулики: к истории викторианских денег
Безупречный зачин в русской прозе звучит так: «Айза Уитни приучился курить опий». А вот одна из лучших финальных фраз: «Пожалуй, я действительно приношу кое-какую пользу. “L’homme c’est rien – l’oeure c’est tout”, как выразился Гюстав Флобер в письме к Жорж Санд». Первая цитата – начало рассказа Артура Конан Дойля «Человек с рассеченной губой», вторая – конец его же истории «Союз рыжих». Оба текста переведены на русский Мариной и Николаем Чуковскими. Не собирался скандализировать русского литпатриота словами «безупречный» и «лучший», просто переводы есть часть той словесности, на язык которой переводят; как известно, переложение нередко оказывается лучше оригинала – и что тогда? Списать его со счетов? Оставить в музее литературных курьезов?
Нет, в таких случаях перед нами совершенно отдельный текст, который существует сразу в нескольких контекстах (в отличие, скажем, от написанного на своем языке – и прежде всего своей культуре принадлежащего), а это всегда, как минимум, хорошо. А иногда даже и отлично. Не буду множить банальности, но чем была бы русская литература без великих переводов романов Дюма-старшего, Жюля Верна, Пруста (оба варианта), Диккенса (особенно прекрасен буквалистский перевод «Пиквикского клуба» Кривцовой и Ланна)? Без Готье/Гумилева и Апулея/Кузмина? А сегодня – без Дубина/Борхеса, финнегановых кусков Анри Волохонского и Роберта Вальзера/Анны Глазовой? Даже думать об этом скучно.
В случае Конан Дойля, достаточно сравнить оригинальное начало «Человека с рассеченной губой» с чуковским. “Isa Whitney, brother of the late Elias Whitney, D.D., Principal of the Theological College of St.George’s, was much addicted to opium.” Исключив из описания покойного брата несчастного Айзы Уитни – Элиаса, принципала теологического колледжа Св. Георгия, переводчики много способствовали стилистической четкости, логике, равномерному ходу парового механизма этого рассказа. Они же – тем самым – и слегка поменяли сюжет, не фабулу, а именно внутренний сюжет этого сочинения. В том же первом абзаце и Артур Конан Дойл, и М. и Н. Чуковские сообщают: Айза пристрастился к опиуму еще в колледже, когда интереса ради подмешал его (в оригинале – не «опий», а «лауданум») к своему табаку – сделал он это, подражая Томасу де Куинси, незнаменитому автору знаменитой до сих пор «Исповеди англичанина, едока опия» (русские переводы названия этого сочинения разнятся от переводчика к переводчику).
В русском тексте, впрочем, есть небольшая оплошность, там де Куинси назван «курильщиком опия», тогда как великий писатель потреблял наркотик в жидком виде, капая лауданум в виски (см. «Приписку о Томасе Де Куинси» в конце этого текста). Для сюжета (для английского и русского сюжетов) упоминание «Исповеди англичанина, едока опия» несет совершенно разные функции. У Конан Дойля — разительный контраст между почтенным семейством (ветхозаветные протестантские имена, брат-теолог, колледж Св. Георгия) и возмутительной книжицей отщепенца, которой зачитывается студент Айза. Это история о новом поздневикторианском поколении, пропитанном декадентством, как табак студента Уитни был пропитан лауданумом. О расплате за грех вольномыслия и распущенности и повествует первые четыре страницы «Человека с рассеченной губой».
В русском же переводе старший Уитни давно умер, теологический колледж стоит Бог знает где и не мешает городской обывательской драме, вполне русской: муж где-то загулял (какая разница, опиум или водка), жена бежит к соседям с просьбой вытащить благоверного из притона. Сосед, доктор к тому же, кряхтит, скидывает домашние тапки, складывает «Известия», за которыми продремал вечер, вызывает такси и мчит в Марьину рощу выручать бедолагу.
Но, собственно, я не о переводчиках и не о переводах. Речь об идеологическом сюжете «Человеке с рассеченной губой» и «Союза рыжих», исторически ограниченном – хотя, кстати говоря, имеет смысл спросить себя и насчет протяженности и цельности этих границ. Но сначала – краткое изложение содержания обоих текстов – и для тех, кто их подзабыл, и для тех, кто хорошо помнит, ведь пересказ известных сюжетов часто наводит на всякие новые мысли. Итак, «Союз рыжих». Ватсон женат и живет семейной жизнью где-то за Гайд-парком. Заглянув как-то вечером к своему другу, он обнаруживает там заурядного толстячка с огненно-рыжими волосами. После непременной демонстрации величия дедуктивного метода (татуированная рыбка с розовой чешуей, масонские запонки и перетруженная правая рука клиента), посетитель (заметим, тоже с ветхозаветным именем Джабез, явно из семьи методистов или даже баптистов) рассказывает свою историю.
Мол, недалеко от Сити у него ломбард. Мелкий бизнес, ничего особенного. Нанялся к нему недавно ловкий помощник, за половинное жалование, что приятно. Два месяца назад помощник прочел в газете сообщение о некоем Союзе Рыжих, где есть вакансия – чтобы ее занять, нужно только быть рыжеволосым, прочее пустяки. Контора Союза на Флит-стрит; в назначенный день там образовалась толпа претендентов, как художественно выразился клиент Холмса (в переводе М. и Н. Чуковских): «Попс-корт был похож на тачку разносчика, торгующего апельсинами». Странным образом Джабеза Уилсона мгновенно берут на службу; не обошлось, впрочем, без комических проверок истинности его рыжизны. Работа непыльная и совершенно абсурдная – приходить в контору Союза и переписывать «Британскую библиотеку». Оплата – выше всяких ожиданий; к тому же, на время отсутствия хозяина за лавкой присмотрит тот самый помощник Винсент Сполдинг, ловкий малый. Джабез переписывал-переписывал, пока однажды, придя, как обычно, на работу, не обнаружил закрытую дверь и на ней объявление, что Союз Рыжих распущен.
Попытки навести справки и найти концы успехом не увенчались – липовые адреса, несуществующие конторы и имена (одно из них, заметим, Уильям Моррис).
Халява кончилась. Расстроенный мистер Уилсон прибежал жаловаться к Холмсу. Дальнейшее разворачивается стремительно: Холмс с Ватсоном отправляются гулять по окрестностям лавки Уилсона, Холмс обозревает колени Сполдинга, стучит тростью по мостовой, обнаруживает за углом от ссудной кассы огромный банк, потом они едут слушать скрипача Сарасате (здесь следует аматерский психологический пассаж о «двух Холмсах» – меломане и ищейке), после чего расстаются до вечера. Холмс просит Ватсона заехать за ним на Бейкер-стрит, чтобы поучаствовать в развязке истории. В старой-доброй квартире миссис Хадсон Ватсон обнаруживает полицейского инспектора и надутого банкира; по мере продвижения на кэбе к Сити, он узнает, что шайка мошенников обманула наивного Джабеза, что они придумали абсурдную работу на Союз Рыжих (и сам Союз Рыжих), чтобы удалить хозяина из лавки – пока мистера Уилсона не было, они вели подкоп в подвалы банка за углом. В подвале – и тут в разговор вступает надутый финансист – хранится огромная сумма в золотых наполеондорах, которую его банк занял у французов.
Преступники — а главный из них тот самый Сполдинг (на самом деле – сбившийся с истинного пути аристократ, выпускник Итона и Оксфорда Джон Клей) – хотят наполеондоры украсть. И точка. Меж тем, компания уже переместилась в банковские хранилища, темнота, запах нагретой лампы, закрытой шарфом, стук в подполе, луч света, белая аристократическая рука появляется в черном проеме, мышеловка захлопнулась, финал, Флобер пишет Жорж Санд о том, что «человек – ничто, дело – все».
«Человек с рассеченной губой». Айза Уитни приучился курить опий. Ватсон уже очень глубоко женат, живет в Кенсингтоне (это давно было, примерно за сто двадцать лет до того, как там поселились русские оли- и минигархи плюс арабские принцы). Июньский вечер 1889 года, доктор отдыхает после тяжелого трудового дня. Вбегает жена несчастного Уитни, просит помощи и вынуждает Ватсона отправиться в опиумный притон в Сити и привезти оттуда Айзу. Добропорядочный благородный доктор мчится на другой конец города, спускается в адово подземелье, которое содержит некий малаец-ласкар. Следует живописное описание притона, этого мрачного средоточия порока.
Ватсон встречает там переодетого Холмса,
Вытащив любителя де Куинси из курильни и отправив его на кэбе домой, доктор присоединяется к своему другу. Холмс засел в притоне (хотя, утверждает он, если его там узнают, расправа неизбежна), пытаясь выяснить судьбу некоего пропавшего Невилла Сент-Клера. По дороге в загородный дом Сент-Клера, где Холмс устроил полевую штаб-квартиру, он рассказывает Ватсону суть дела. Сент-Клер – благополучный представитель среднего класса, жена, дети, все такое. Пару раз в неделю он по делам ездит в город, в Сити. В один из дней там же случайно оказалась его жена; идя по улице, она неожиданно посмотрела наверх и увидела – о, ужас! – своего мужа в окне одного из домов: Невилл с расстегнутым воротом, без галстука с изумлением смотрел на нее, делал странные жесты руками, после чего его будто мгновенно отдернули от проема.
Далее последовала рутина: отчаяние несчастной, полицейский обыск в доме (том самом, в подвале опиумный притон), ласкар и обитатель комнаты, где только что был Невилл Сент-Клер: отвратительный рыжий (!) нищий с рассеченной губой, известный всем, кто когда-либо бывал в Сити – веселый, наглый, зловещий. Всё на месте, но никакого мистера Невилла там не было. Его не было нигде. Нашли только утопленный в реке пиджак Сент-Клера с туго набитыми мелочью карманами. Ласкар арестован (но вскоре выпущен за отсутствием улик), нищий арестован и ничего не знает, Холмс с Ватсоном едут на кэбе в пригород, где ждет вестей испуганная мать семейства. Сказать им ей нечего. Ночь. Несколько часов молчаливого потребления крепкого табака и Холмс будит Ватсона (4:20 утра, меж тем); они мчатся назад в Лондон. Заявившись в полицейском участке, где содержится рыжеволосый попрошайка, Холмс требует мокрую губку и входит в камеру со спящим арестантом.
Одно движение руки – и сыщик театрально представляет почтенной публике мистера Невилла Сент-Клера, того самого, пропавшего навеки, утопленного ласкаром, съеденного всеми нищими Сити.
История проста и гениальна одновременно: лет за десять до того молодой журналист Сент-Клер, выполняя задание редакции, прикинулся нищим (вот она, заря эпохи «репортажей с поля»). Оказалось, что дневная выручка попрошайки равна недельному заработку репортера. Устоять невозможно и Невилл Сент-Клер тайно становится профессиональным нищим, используя макияж и прикид не хуже самого Дэвида Боуи. О его промысле не знал никто, кроме ласкара, который сдавал ему комнату в том самом зловещем доме. Однажды, закончив попрошайническую смену, Сент-Клер зашел переодеться и случайно оказался у окна. О, ужас – по улице шла жена и она увидела его. Все остальное понятно. Финал истории прост: Невиллу Сент-Клеру ужасно стыдно, он больше так не будет делать никогда. Его отпускают домой к жене, дело закрывают, рыжий нищий с рассеченной губой исчезает навеки. Никто не помнит ничего.
Перед нами – несмотря на разные детали – один и тот же сюжет. Это сюжет об опасностях неправильно заработанных денег. Джабез Уилсон клюнул на легкий заработок и оказался в дураках. Невилл Сент-Клер клюнул на легкий заработок и в прямом смысле этого слова «потерял лицо», не говоря уже о тратах общественных денег на полицейское расследование и прочую параферналию. Миру неправильного заработка противостоит мир заработка правильного, освященного общественной моралью, традицией, дисциплиной, скромностью и трудолюбием. До рокового увлечения перепиской «Британники» Джабез Уилсон вел не шибко приятные ломбардные дела по правилам – пусть и едва сводил концы с концами, зато честно (или, скажем так, привычно). Невилл Сент-Клер получил хорошее образование, много путешествовал и работал журналистом, пока его не попутал бес.
Положительные персонажи этих рассказов, напротив, подпирают трудовые и идеологические устои общества — взять хотя бы практикующего доктора Ватсона, усталого по вечерам, но всегда готового помочь заблудшим. Деньги, как таковые, представляют угрозу этому буржуазному викторианскому миру; сам он, конечно, стоит на деньгах – но их в его системе не видно, они где-то внутри, неспешно перемещаются по его кровеносным сосудам. Как только они всплывают наверх, на всеобщее обозрение, начинается беда. По субботам Джабез Уилсон обнаруживает на своем переписчьем столе четыре полновесных золотых соверена. Идея ограбить «Городской и пригородный банк» возникает у Джона Клея, когда туда привозят тридцать тысяч золотых наполеондоров, аккуратно уложенных в корзинах. Невилла Сент-Клера свел с ума вид 26 шиллингов и 4 пенсов, вырученных за день попрошайничества.
Средний класс, буржуазия мелкая, средняя и крупная попадает в неприятности при первом же столкновении с шальным кэшем, грубым и реальным воплощением денег, этого столпа буржуазного строя. Перед нами общество, которое, хоть и вынуждено использовать деньги в качестве универсального знаменателя, не шибко-то их любит, даже стыдится самого их вида. Викторианизм – не про деньги, а про сословия и социальные классы, про устои и правильное моральное отношение к жизни.
Любопытно также, что эта угроза викторианскому обществу возникает из-за его символических и географических пределов. Потешный Союз Рыжих создан якобы эксцентричным американским миллионером-филантропом (а кем же еще, если не американцем?). Золотые наполеондоры прибыли из Франции. Убежище Невилла Сент-Клера содержит малаец. Чужесть, нелепость быстрого заработка подчеркивается ярким рыжим цветом – волос Уилсона и напарника Джона Клея, а также парика Сент-Клера. Наконец, важна и топография этих причудливых историй. И там, и там дело происходит в Сити (или рядом с ним). Уже тогда это был финансовый центр Лондона и всей Британской империи; однако, в отличие от сегодняшнего дня, в конце XIX века с банками и офисами компаний там соседствовали и мелкие лавки, и подозрительные заведения, и просто трущобы.
Рядом с Сити – район Уайт-Чэпел, где орудовал Джек Потрошитель. В нем самом – еще действующие верфи и доки. Идеальный символ тогдашнего Сити — описание окрестностей лавки Джабеза Уилсона на «маленькой сонной» Сэкс-Кобург-сквэр: «Разница между Сэкс-Кобург-сквэр и тем, что мы увидели, когда свернули за угол, была столь велика, как разница между картиной и ее оборотной стороной. За углом проходила одна из главных артерий города, соединяющих Сити с севером и западом. Это большая улица была вся забита экипажами, движущимися двумя потоками вправо и влево, а на тротуарах чернели рои пешеходов. Глядя на ряды прекрасных магазинов и роскошных контор, трудно было представить себе, что позади этих самых домов находится такая угрюмая, безлюдная площадь». На самом деле, никакой Saxe-Coburg Square никогда в Лондоне не существовало; энтузиасты-шерлокианцы утверждают, что, скорее всего, речь идет о Чартерхауз-сквэр – что еще не Сити, а район на запад от него, рядом со Стрэндом («одна из главных артерий города»). Интересно также, что набор в Союз Рыжих и контора организации находилась возле Флит-стрит, этого сердца лондонского газетного мира.
И все же, перед нами именно Сити – условный, «широкий» Сити, мир больших денег и страшных социальных контрастов, мир, где из грошовой лавки можно докопаться до тридцати тысяч золотых. Там и опиумные притоны, и верфи Св. Павла, где стоит дом с потайной дверью, через которые в черные безлунные ночи выбрасывают в реку трупы: «Да, Уотсон, трупы. Мы с вами стали бы миллионерами, если бы получали по тысяче фунтов за каждого убитого в этом притоне». Обратим внимание, как привычная для лондонского Сити идея «миллионеров» сопрягается с «трупами». Деньги и преступления – вот гений этого места.
Викторианский мир жестких сословных различий, добропорядочности, устоявшихся ритуалов общественной и прочей жизни … нет, не сталкивается, а включает в себя опасный и чуждый, крайне экзотический мир быстрых, легких, больших (больших в зависимости от запросов каждого отдельного человека, конечно) денег. Только с его помощью сознание обывателя может легитимизировать такие неправильные деньги, чтобы они получили право на существование – как нечто не совсем настоящее, странное, страшное, но привлекательное. Они – грех, но грех волнующий, помещающий законопослушного подданного королевы Виктории в иные рамки. В них – там, за пределами своего привычного окружения – грешить в общем-то можно; стрёмно, но можно. Оттого и Невилл Сент-Клер, и Джабез Уилсон физически отправляются туда, чтобы не осквернять собственного дома грехом алчности.
Бедный же торчок Айза Уитни ездит в Сити лишь для того, чтобы выкурить там трубочку-другую опия. Ему наплевать на быстрые деньги. Он читал де Куинси и ему и так хорошо (или плохо, что в данном случае, неважно) – безо всяких золотых наполеондоров. Меня сильно занимает следующая мысль: Ватсон направился в опиумный притон в Сити, чтобы найти там Айзу У., а ушел оттуда с Шерлоком Х. Искусство – а здесь мы ведем речь об искусстве слова и искусстве дедукции – во времена протестантской этики капитализма водилась именно в подобных местах; сейчас же оно мне мнится на кладбище этой придуманной Максом Вебером этики. Прав был Флобер: дело все, человек — ничто.
Приписка о Томасе Де Куинси
Современный биограф Де Куинси Роберт Моррисон скрупулезно посчитал: так как его герой имел привычку к алкогольному раствору опия под названием «лауданум» (от латинского ”laudare” – «восхвалять», «превозносить»), то в среднем он выпивал в день – в пересчете на более понятный сегодня виски – больше полулитра крепкого. Тот же Моррисон не поленился вычислить, сколько Де Куинси тратил на опий в год – оказалось, около 10 тысяч нынешних фунтов стерлингов. Биография Томаса Де Куинси “The English Opium Eater”, сочиненная Моррисоном, опубликована три года назад.
В моей домашней библиотеке — уже третье жизнеописание Де Куинси. Хронологически, первая из них – «Де Куинси» некоего Дэвида Мэссона, напечатанная в Лондоне в 1881-м. Это совершенно замечательная книга, имеющая (и сохранившая в свои почти сто тридцать лет) все прелести викторианской биографии. Из 200 страниц 134 посвящены, собственно, подробнейшему жизнеописанию героя, и только потом Мэссон переходит к рассмотрению вопроса о месте Де Куинси в современной ему словесности и к краткому очерку его невероятного по объему литературного наследия.
Вторая биография издана в 1969 году уже в Нью-Йорке; ее автор Джадсон С. Лайон (в те годы, преподаватель местного университета), так же как и Мэссон, поступил в духе своего времени – только вот конец шестидесятых двадцатого века сильно отличался от восьмидесятых века девятнадцатого. Потому в книге Лайона тематическое соотношение совершенно обратное – из примерно двухсот страниц жизнеописанию Де Куинси посвящено ровно семьдесят, остальное – его сочинениям. Моррисон – тоже вполне в духе уже нашего эклектичного времени, когда биография стала популярным жанром – растворил литературоведение в биографии, как опий в алкоголе, и хорошенько перемешал. Получилась очень современная книга.
Я ни в коем случае не специалист по творчеству Томаса Де Куинси, и уверен, что биографических работ о нем гораздо больше тех трех, что стоят теперь в моем книжном шкафу. Прихоть библиофила-любителя собрала только то, что подвернулось под руку, не считая, конечно, книги Моррисона, которую мне подсунул неугомонный Amazon.com. Но и эта выборка кажется мне довольно представительной… нет, скорее убедительной, ибо подкреплена она еще одним – на этот раз, основательным, солидным – свидетельством. Рядом с тремя биографиями Томаса Де Куинси на полке моего шкафа красуется двенадцатый, заключительный том его Собрания Сочинений, затеянного в Америке в середине пятидесятых годов позапрошлого века. В нем – почти шестьсот страниц, в предыдущих одиннадцати – не меньше. Получается, что наш опиофаг и алкоголик, который продышал на ладан 74 (!) года, написал не меньше семи тысяч страниц.
Вот этого и невозможно понять ни из одной из имеющихся в моем распоряжении его жизнеописаний. Несчастья детства и юности, наркомания, скандальный успех «Исповеди», скверный характер, нищета, борьба с роковой привычкой к лаудануму – все это совершенно заслоняет невероятное количественное и качественное изобилие собрания сочинений Томаса Де Куинси. Более того, если Мэссон и Лайон вполне открыто сочувствуют писателю, то Моррисон более сдержан – и в отношении пагубных привычек своего героя, и касательно его политических, социальных и даже бытовых воззрений. Нет, он не свергает Де Куинси с пьедестала (тот никогда на нем и не был), но всячески пытается показать, что речь идет о крайне неуравновешенном, больном человеке, враге демократии, чуть ли не самозваном аристократе, плохом друге, ученике и муже.
Эту иногда неодобрительную (но, все-таки, сдержанную) интонацию довели уже до прямого осуждения рецензенты, так в «Таймс» некий Джон Кэри утверждает: взгляды Де Куинси «кровожадные», зарабатывал литературной поденщиной он всего лишь себе на опий, в то время как его многочисленные дети плакали от голода; наконец, «есть немного книг, которые убивают, но очевидно, что ”Исповедь” относится к этой категории. Моррисон прекрасно осознает, что герой его биографии столь же болен и деструктивен, сколь и талантлив». Все так: народ не любил, колониальные захваты поддерживал, опиум потреблял, Бодлера и многих других последующих деструктивных гениев подталкивал к дальнейшей деструкции. Все так. Но вот где тогда разместить семь тысяч страниц потрясающей английской прозы обо всем на свете: от переселения калмыков в XVIII веке до «Макбета», от Канта до описания Цейлона?
Вот, к примеру, оглавление того самого последнего, двенадцатого тома американского (далеко не полного) собрания сочинений Де Куинси, где собрано, что называется «Разное» — публикации россыпью, не попадающие под одну тематическую разновидность. «О бегстве одного татарского племени». «Испанская монахиня». «Китай». «Революция в Греции». «Сулиоты». «Современная Греция». «Разговор». «Французские и английские манеры». «Сверхъестественное знание». «Присутствие сознания». «Зарисовка о профессоре Уилсоне». Предыдущие одиннадцать томов составлены по тематическому принципу; за «Исповедью» и сопровождающими ее текстами следуют и «Философские опыты» (или, если перевести по-другому, «Эссе о философии»), и «Литературная критика», и «Опыты об античной истории и древностях», и – конечно же! – «Политика и политическая экономия» (в этом томе можно прочесть знаменитую в свое время книгу «Логика политической экономии», которую упоминает Маркс). Многовато для деструктивного джанка. Ну и, конечно, чтобы все-таки не засохнуть от древней истории и современной политэкономии — XI том с веселым названием “Romances and extravaganzas”.
Хорхе Луис Борхес, в 1930—40-е тоже, как и Де Куинси, литературный поденщик, сочинил маленькую рецензию на книгу француженки Арвед Барин «Неврозы». Собственно, это даже не рецензия, а один большой абзац, в котором Борхес издевается над благонамеренными ахами по поводу несчастных и испорченных героев этой книги – Жерара де Нерваля и Де Куинси. Барин жалеет последнего, утверждая, что если бы не опиум, то он стал бы великим писателем. Борхес с какой-то даже (несвойственной ему) ледяной ненавистью устраивает выволочку литературной даме: «Она забывает, что Де Куинси действительно был великим писателем, что сами его кошмары стали известны благодаря блестящей прозе, в которой он оживил или сочинил их, и что литературные, критические, автобиографические, эстетические и экономические сочинения этого “сломленного” человека составляют четырнадцать томов, и все это недаром прочитано Бодлером, Честертоном и Джойсом». Как мы видим, в отличие от автора этих строк, в распоряжении Борхеса было английское, четырнадцатитомное собрание сочинений Томаса Де Куинси.
Дополнение к приписке о Томасе Де Куинси
Вот так сегодня выглядит Манчестер, город, где родился певец лауданума:
А это дом, где была сочинена «Исповедь». В назидание потомству – памятная доска.
