Le Siecle

Уже несколько месяцев я потихоньку (в день по паре страниц) читаю вышедшую чуть меньше года назад книгу Роберто Калассо La Folie Baudelaire  (в английском, конечно переводе, итальянского, увы, не знаю). Как видно из названия, речь в ней идет о … ну, скажем так, об «эпохе Бодлера». Если точнее, о времени «Второй империи» во Франции, с которым – по концентрации и насыщенности всяческой художественной, литературной, артистической и научной жизнью – вряд ли может сравниться с какая-то другая эпоха Нового времени. Еще живы и активно работают герои предыдущих поколений – Энгр, Делакруа, в разгаре художественная карьера Курбе, ведет наступление на живопись первая волна импрессионизма. В литературе, с одной стороны, главные лица романтической революции — Готье, Мериме, Дюма-отец, с другой – основатели современной (в прямом смысле этого слова) литературы – Бодлер и Флобер. Ну и вечный Гюго. Надар делает первые снимки Парижа с воздуха.

 

Барон Осман затевает великую перестройку Парижа.

Позже, почти сто лет спустя, Вальтер Беньямин примется за безразмерный «Проект аркад» о том самом бодлеровском Париже – и назовет этот город «столицей XIX века». Наконец, столь милый русскому политическому уху термин «бонапартизм» изобретен Марксом по поводу Второй империи Луи-Наполеона. Роберто Калассо сплел книгу из нескольких эссе (об Энгре, Делакруа и других), но в центре довольно сложного эссеистического сюжета Бодлер – поэт, сын, пасынок, любовник, арткритик. Бодлер, который не только лучше других в то время выразил дух «модерна», точнее – «модерности», «современности»; он отчасти и отчеканил само это понятие, наполнив его странным, темным (для середины XIX века) смыслом. Ключевой эпизод книги Калассо – огромная цитата из самого Бодлера, где тот пересказывает сон, приснившийся ему 13 марта 1856 года. Сновидение было прервано любовницей Бодлера Жанной, которая в пять утра отчего-то принялась двигать мебель в квартире. Проснувшись, поэт бросился к письменному столу и тут же изложил сновидение в письме приятелю по фамилии Асселино. Калассо называет этот сюжет «Сон о борделе-музее». Здесь я его частично перескажу, частично же переведу.

Во сне Бодлер где-то между двумя и тремя часами ночи идет по улице и встречает знакомого по имени Кастиль. Они берут экипаж, так как выясняется, что у Бодлера есть не терпящее отлагательств дело: ему надо подарить экземпляр своей книги содержательнице борделя. Оставив приятеля дожидаться на улице, поэт входит в дом, но обнаруживает две неприятные вещи. Первая – его ширинка расстегнута и оттуда наружу свисает его член. Вторая – он отчего-то бос. Решив, что нехорошо в таком виде появляться даже в не столь респектабельном месте, Бодлер сильно смущается. Более того, он забывает о цели своего визита. Внутри борделя он продвигается бесконечными коридорами, проходами и плохо освещенными галереями, девушки стоят группками и ведут разговоры с клиентами.

В какой-то момент Бодлер вдруг видит, что обувь на его ногах появилась, отчего он обретает некоторую уверенность в себе. По мере продвижения, поэт обнаруживает на стенах этих проходов, коридоров и галерей рисунками, «и не все из них непристойны», что было бы естественным в подобном месте. На некоторых из них изображены архитектурные планы, кое-где – египетские фигуры. Бодлер забывает даже о первоначальном своем намерении заняться здесь сексом с какой-то из девушек и принимается изучать картинки. В отдаленной части одной из галерей Бодлер видит странную коллекцию рисунков, гравюр и фотографий. На них изображены птицы, с очень живыми глазами; впрочем, кое-где – только половинки птиц. Кое-где можно разглядеть уже совсем странные аморфные существа, похожие на метеориты. В углу каждой картинки подпись: «Такая-то девушка выносила этот зародыш в таком-то году». «Мне пришла в голову мысль, что подобные рисунки ни в коей степени не могут вдохновить никого на мысль о любви» – пишет Бодлер в письме Асселино, после чего следует пассаж, который я хотел бы процитировать целиком:

«Еще одно соображение: в мире существует только одна газета, Le Siecle, настолько глупая, чтобы открыть дом проституции и в то же самое время поместить внутри него музей медицины. На самом деле, я внезапно сказал себе, что этот Le Siecle профинансировал замысел создания такого борделя и что музей медицины может быть объяснен манией этой газеты к прогрессу, науке и распространению просвещения. Затем я подумал, что современные глупость и высокомерие мистическим образом бывают полезны, и что довольно часто, в результате воздействия спиритуальной механики, то, что было сделано во зло, превращается в добро».

После этого размышления поэт встречает в коридорах борделя странного монстра с огромным  хвостом, который растет из его головы и несколько раз оборачивает тело. Монстр стоит на пьедестале, с которого, по его словам, сходит только для того, чтобы пообедать в столовой. Чудище, судя по содержанию беседы с Бодлером, было печально; особенно его расстраивало, что за столом он вынужден сидеть рядом с высокой и красивой девушкой, будучи при этом безобразным; более того, огромный отросток мешает монстру выглядеть прилично.

Это действительно странный сон, даже более странный, чем обычные странные сны. Конечно, он просто обречен на всяческие интерпретации – чем Роберто Калассо с наслаждением занимается. Но меня здесь интересует только тот эпизод, когда Бодлер вдруг начинает рассуждать о прогрессе, науке и газете Le Siecle. Если отвлечься от – на самом деле, исключительно интересной – концепции Калассо (отсылаю читателя к его замечательной книге), то первая мысль, которая приходит в голову такова: бордель ли был основан для прикрытия музея, или музей и бордель являются одним и тем же по сути? Отчего популярная газета решила поддержать идею создания медицинского музея – понятно. Как и печать, наука являлась частью «прогресса», а «прогресс» (точнее, его идея) – важнейшая составная того, что называлось (и до сих пор называется) «современностью». Музей, как таковой, есть маркер «современности», чего не скажешь о борделе – подобные рода заведения существуют многие тысячелетия. Принципиальный вопрос: либо модерная институция нуждается в своего рода прикрытии для оправдания своего существования – и использует для этого институцию древнюю, либо древняя институция в условиях модерности может существовать лишь как поставщик первичного материала для современной институции, занимающейся наукой и двигающей вперед прогресс?

Сколь бы экзотичным ни выглядело мое рассуждение, оно имеет вполне рациональный – и даже прикладной – смысл. Если верен первый вариант (бордель есть оправдание для музея), тогда следует задаться таким вопросом: по-прежнему ли мы живем в эпохе, которую Бодлер (и многие иные – как известно, первым термин modernite ввел в оборот Теофиль Готье в 1852 году; впрочем, за три года до него Шатобриан так писал о некоем мелком происшествии на почтовой станции в Вюртемберге: «Вульгарность, эта современность эпохи таможен и паспортов») определил как «современную»? Является ли сегодня «музей», «наука», «просвещение» и проч. безусловной ценностью, не требующей оправдания? Думаю, что нет. От науки, от знания вообще требуют сегодня одного – полезности и возможности применить в условиях рыночной экономики.

В таком случае, странный сон Шарля Бодлера еще более современен. В нынешнем западном (и околозападном – Россия и все такое) мире никто не может сказать, зачем наука и просвещение (и образование) вообще-то нужны. Старые мотивы и побуждения исчерпались вместе с концом традиционных для XIX века идеологических схем (прежде всего, национализма и марксизма). Морального урока из научного знания не дистиллируешь, даже из гуманитарного, а ведь в нынешние а-религиозные времена «прошлое», «культура» и иные некогда столь высоко ценимые вещи могли бы занять место церкви. Отсюда неловкие попытки «пристроить» непонятных гуманитариев к некоему «практическому делу». Самый смешной вариант такого пристраивания я обнаружил в статье Юрия Зарецкого «С точки зрения историка моего поколения» в 122 номере «Нового литературного обозрения» . Говоря о довольно узком и специальном сюжете, о том, что именно влияет на нынешнее всесилие «антропологии» в западном гуманитарном знании, Зарецкий приводит такой сюжет:

«В Америке, например, антропология самого разного толка сегодня исключительно востребована в университетах в силу специфических культурных, исторических, социальных и политических обстоятельств, о которых тут нет возможности говорить. Эта востребованность в немалой степени диктуется тем, что студенты выбирают ее своей специальностью, поскольку она дает им возможность найти работу. В частности, проводить вполне прикладные исследования, о которых недавно поведал миру на страницах The London Review of Books все тот же Маршалл Салинс (…): Национальная академия наук США (NAS) занимается набором антропологов для поиска наиболее эффективных способов ведения боевых операций армией США».

Вот эта история и заставила меня вспомнить про сон Бодлера. В середине позапрошлого столетия наука пока недостаточно самоценна, а идея прогресса еще не у всех вызывает энтузиазм и поддержку – оттого респектабельная газета строит публичный дом, где секс за деньги сопровождаются естественнонаучным просвещением. В начале нынешнего тысячелетия наука уже настолько потеряла моральные основания в качестве отдельной, отвлеченной сферы деятельности, что она сама превращается в бодлеровский бордель, где под прикрытием бессмысленных (с точки зрения жрецов новой прагматики) развлечений готовят военных специалистов. История, надо сказать, печальная. Утешает лишь Бодлер, его та самая чудная фраза из письма Асселино: «Затем я подумал, что современные глупость и высокомерие мистическим образом бывают полезны, и что довольно часто, в результате воздействия спиритуальной механики, то, что было сделано во зло, превращается в добро».