Здесь ostatnia niedziela 

«Голос прошептал мне прошлой ночью — не существует такого явления, как голос, шепчущий в ночи», – Хаид Ансари из одной книжки Идриса Шаха. Это танго, конечно. Ну, танго дервишей, так и что. Если эти слова переместить в Европу, то это будет песня Jerzy Petersbursk’ого, Ta ostatnia niedziela, «Это последнее воскресенье». Её пели многие, Marian Demar, скажем, а в новое время — Piotr Fronczewski; каноническим считается вариант Mieczysław’а Fogg’а. Сейчас она, её текст будет, но другой дервиш рекомендует (ну, переводы уж какие попались): «В пространстве мы пребываем в каком-то месте. Не громозди опознавательных знаков вокруг него; используй лучше тот материал, который прилепился к этому месту, пока он ещё тут». В общем, если куда-то попал, то не надо думать о том, как бы это приспособить, не надо решать, что это может значить для тебя, на что это похоже, какие теоретические или эстетические связи оживляет в тебе. А ощущай и бормочи, что попало, когда оказался там. Это и будет сейчас происходить, что сообщается для настройки на историю, которая сейчас начнется, а пока ещё непонятна.

Вот, первое, что прилепилось к истории (ну, её пока нет, так что к её ощущению) и оказалась ostatnia niedziela. Текст Zenon’а Friedwald’а:

To ostatnia niedziela / dzisiaj się rozstaniemy, / dzisiaj się rozejdziemy / na wieczny czas.

To ostatnia niedziela, / więc nie żałuj jej dla mnie, / spojrzyj czule dziś na mnie / ostatni raz.

На русский это нельзя перевести. Потому что танго уже переложено, но в варианте Альвека все обрушилось в глупость утомлённого солнца, что не о том. На английском (может, это сделала машина, перевод чуть механистичный, но и хорошо), так:

This is the last Sunday, / today we will part ways, / today we will separate, / for all times.

This is the last Sunday, / so spare it for me, / look tenderly at me / for the last time.

 

Тут просто: идёшь куда-то, а потом идёшь, но ― уже чуть под углом к исходной траектории, условно прямой линии. Началась кривая, она (а если в самом деле идёшь — тогда зачем-то перешёл на другую сторону улицы, свернул в проходной двор, одно за другое зацепляется: зачем-то куда-то туда, без явной цели) незаметно отклоняет. Будто тут уже ещё одна гравитация, склоняет и ведёт к точке, о которой пока не знаешь. Точка даже не так, что на листе бумаги, но как дырка в этом листе, в себя засасывает: фактически танго, его начало, безо всяких пока еще кружений, только первая фраза — искривление движения, начало долгой кривой, постепенно накапливающей поворот, а партнером будет не то, чтобы неизвестное, но всё, что тебя окружает. А когда линия поворота накопится, то чуть сбоку что-то передёрнется, будто хрустнет косточка в ключице/шее, и тогда тут будет уже другая, незнакомая территория – неважно, что именно там, а там почти наяву тихо поёт эта песенка. Там может оказаться что угодно.

По факту песенки: это тридцатые XX века; долговременное такое счастье – ну, для автора, меня – я видел эти интерьеры, успел их увидеть в их последний час, обветшания; где-то они ещё есть, возможно. Тут не песенка сама по себе, она здесь как паровозик, игрушечный, который привезет в такое полутёмное помещение, где уж всё вокруг станет видимым: всякое такое, что было в 20-ые — 50-ые, ну — до середины 60-ых. Она туда привезла, паровозик, джанниродари.

Не так, что там всё это стоит, но у некоторых штук гравитация такая, что всё расставит сама, что в ней положено быть. Есть такие штуки, что ли большие вещи (какие-то большие, неопределенные, внятные), замкнутые своим влиянием. Снаружи они иногда видны, мельком: в случайных щелях или демоверсиями, spojrzyj czule dziś na mnie, что ли; а когда у них внутри, то там уже всё, что им свойственно – вот такое это и есть большая штука.

Они, большие, что ли как стиль или тип жизни, только не связаны ни с государственным строем, ни с методами хозяйствования, ни с геополитикой, ни с хронологическим временем, даже. Они уже вне рамок, вне описывающих сеток. Да, они связаны со временем, потому что в каком-то конкретном когда-то возникли, но потом лежали в и последующих, сумели обособиться: так переводные картинки съезжают с подложки и переходят куда их сведут. Это уже не пространства-пространства с твёрдыми осями, они существуют только в движении, как внутри этого танго и всякого такого. Обособились, делают своё время и сами его держат: не хронологическое, как-то иначе.

Хронологическое же время сейчас такое, что всё проходит быстро. Теперь у времени слабые связи, всё исчезает через неделю; вертикали не держатся, долгота увянет сразу, а что возникнет — останется только пятнами тут и там, неподалёку. В этом нет ничего такого; такие, значит, теперь обстоятельства. По их поводу переживать незачем, они же просто место, куда на сегодня определили на постой. Все меняется быстро, надоедает — так новое кафе через полгода испортится или закроется, никогда не станет личным, чтобы ходить в него годами, по крайней мере через день. В больших городах уже никто не хочет, чтобы что-то было надолго. Почему-то не хотят или не хотят хотеть, понимая, что долго тут уже ничего не продлится, так что лучше такого и не хотеть, а то будет печаль. Уж лучше сетевые, они типовые, они всё равно где: хоть такое постоянство.

 

Тогда в этой поверхности виднее прорехи, сквозь которые мелькают штуки другого рода. Если приглядеться, то заметны уже не только их отдельные куски: это там они, большие штуки, существуют на своих других основаниях. Никакой романтики, понятно, всё так и есть – вот, ostatnia niedziela всё играет же. За подкладкой, за упаковкой, которая блестит под уличными фонарями.

Большие штуки, отдельные времена забыли территориально-исторические основания своих обстоятельств, они производят отчуждённое, что-то уже отдельное. Делая, например, вот этакую сладкую медленную горечь, как бы даже и чрезмерную, как moje sny wymarzone – но это только когда со стороны, а внутри-то тебе уже иначе. Да, niedziela – это «воскресенье», или это уже было? Воскресные, что ли, места, вечерние, а всякое воскресенье в осязаемом времени всегда последнее и, конечно же, все расстанутся навсегда, да.

Всякие помещения, запах пыли, приглушённые звуки, слова «окно», «туман», что-нибудь чёрно-белое и «осень». Вещи, предметы и ощущения такие, как если бы они несли на головах что-то очень важное и не записанное: то есть — ходят прямо и медленно, слова произносятся тихо и они не очень длинные. Повторы, возвращения во всё те же кофейни, в их бедность и пустоту, которые и не ощущались: неважно, жили в этой Польше тогда именно так или это ощущение сейчас стало ключом оказаться там. Сумеречные, чёрно-белые пространства, гнутые спинки стульев, окна, силуэты растений в окнах, всякое такое. Вещи, которые просто вот и вот, без особой нужды в них. Собственно, нужда в них именно та, чтобы они там там были, а большая штука не так, чтобы из них соберётся, она себя ими предъявит, заставив думать о себе наглядно; этакая настройка на несуществующий, вроде, субъект. Это просто: вот, например, в этом тексте ещё не было синего цвета, пусть — как настройка на, например, тёмно-синий — тут появится слово «индиго».

 

Если бы мы жили тогда там, у нас всё было бы хорошо. Но нам и теперь хорошо, как-то иначе и вне связи с тем, как получилось бы тогда, но получилось бы и тогда, потому что это были бы те же мы, а ещё и список слов знакомый: «осень», а также «зима», «снег», «окно», «свет в окнах» – какая разница, что уличные лампы тогда были электрические, на проводах поперёк: жёлто-белые, которые раскачивает ветер или раскачиваются сами. Всякие ещё клочки по закоулочкам, в хорошем смысле, то есть – хорошие, хотя и невесть чего, не так, чтобы именно времени. Да, собственно, живём и там тоже.

Звук в песенке как бы без особых верхних и нижних, шелестяще-усреднённый. Это не совсем верное уточнение, потому что немного отсылает к деталям того, хронологического времени, чуть ли не включая ностальгию, а она в больших историях не при чём. Там другая машинка. Кружащаяся, как дервиши, музыка, то есть — не машинка, а какая-то единица, представляющая частный рай — что ли промежуточный, но долговременный и воспроизводимый, не внезапный. Таких много, этот — вот такой. Конечно, это не помещение и даже не место, а всё равно где торчит какая-то штука и его излучает. Излучение чуть подправляет, корректирует мозг за пределами черепа, вот и всё.

Теплота какая-то, пятна света на полу, жёлтые окна, тени. Вы там и нигде, Is England and nowhere. Never and always. И всё время жёлто-белая линия, бело-жёлтый луч, вроде бы ровный, но вибрирующий в себе, а желанием можно менять частоту его вибраций, направлять его куда захочешь, а можно и не направлять, тогда он сам тебя направит, куда захочет. Скорее белый, чем жёлтый, что ли как гоголь-моголь, или hex #ffff73, или Corn (hex#fbec5d), но еще чуть белее, в обоих случаях. А, вот ― #ffff99 (Pale Canary Yellow).

Там (тут, в буквах, сейчас тоже) постоянный акт расставания, нереализуемого. Расставание производится, но только не происходит, что-то. Что ли именно потому, что его факт зафиксирован, расписан и расписывается всё время: отчего давно уже есть точка, которая как шарик сопровождает всех, тут расстающихся или просто висит чем-то отдельным над каждым таким фактом. Дервиши тут бы кружились и кружились, а жёлто-белая нитка то чуть пропадёт, то снова виднее – изгибаясь как голос, пришедший ночью и говорящий, что его не бывает, да.

Что с этим делать, а ничего не делать, оно же есть. Вот же, тут все умирают, dzisiaj się rozstaniemy, dzisiaj się rozejdziemy na wieczny czas, уже умерли, ах. Но это не место памяти, и даже не шорохов живших когда-то. Тут всё двигается и обволакивает тебя собой; или как кинуть щепоть праха в озеро — он быстро, как щепотка марганцовки, разбежится в малиновое по всей поверхности, а потом ещё и засветится своей глупой маджентой, как бы намекая, что потустороннее враждебно человеку: тем самым его и определив от противного — есть, значит, что-то в человеке, чему отвратительна magenta, светящаяся как упаковка. А пусть тогда она будет рекламой на входной двери, а за ней, внутри озера, все уже сами по себе, кто умер, кто пока нет. Ну как-то так, понятно же о чём и что. Мы там как неизвестно кто, кто ― как скат, другая – что ли, угорь, тоже электрический, ещё — медуза, а на ней иероглифы, карминовые; алая морская звезда; что-то неповоротливое и гладкое в иле; облако мелких рыбок-рыбок-рыбок, блестящих, их вместе что-то держит. Все узнаваемы и все, конечно, дышат, пусть даже как-то и инше.

Песенка там как водоросли, колышутся, сама по себе она ничего не значит, мало что. Просто что-то возникает на входе, а настроек всегда много, вот есть и эта, dzisiaj się rozstaniemy, dzisiaj się rozejdziemy. В ней место для постоянного расставания, эта точка всё обострит — ровно для удержания навсегда того, с чем расставание сейчас будет. Что ли сварка точечными ниточными бледно-жёлтыми линиями, пульсирующими без бликов, потому что ничего не отражают, ничто извне ими стать не может. Нет, всё же, не ровно Pale Canary Yellow, ещё бы чуть белее. Ага, у бледных канареек в shades есть #ffffce (можно кликнуть: http://ffffce.hex-code.com , уже почти то, за вычетом того, что как краска он не светится, как это на самом деле. Ну, это легко представить: светится, тоньше или больше.

 

То есть, в начале этой истории заходишь внутрь в свой мозг, там полумрак и все эти штуки, какие-то коридоры, переходы, двери, что-то ещё: лестницы, наверное. Неважно. Когда идешь, на них не обращаешь внимания, а только на пульсации этой линии и т.п.; то они плавные, то тебя дёргают. Где-то там внутри дальше поют эту песенку, идёшь на звук, чтобы он делался слышнее, вдоль Pytasz co zrobię i dokąd pójdę. Dokąd mam iść? Ja wiem! Dziś dla mnie jedno jest wyjście, Ja nie znam innego, Tym wyjściem jest, а шарик, тот какой-то шарик, крутится перед лицом, он со снегом внутри, а что там в нём ещё – из-за снега не видно,. Откуда шарик взялся и что он, всё же, такое — ну, взялся откуда-то, понятно, что имеется в виду, незачем расписывать. Шар, внутри него падает снег, там вечер, внутри сумерек светятся светло-жёлтым окна, окно.

В этот раз играет вот это, ничего не означает специально, ну вот просто она сейчас. Идёшь по коридорам, не зная куда, не знаешь даже, кто именно ты в этот раз там и как вообще выглядишь. В небольшом зале там кто-то поёт со сцены, тут знакомые люди — махаешь рукой: всё ок, мы тут пришли сюда, чтобы снова расставаться и расстаться здесь; опять пришли сюда, чтобы снова увидеть друг друга в ostatni raz. И т.д., здесь ostatnia niedziela, / moje sny wymarzone, / szczęście tak upragnione / skończyło się: а голос ночью шепчет, / что голосов же нет, / чтобы ночью шептали… / ну как же нет.