«Смерть и девушка»

Сначала кажется, литература ― такой механизм, который постоянно надо подмазывать: деньгами, славой, участием в литературном процессе, сплетнями, чем-то ещё ― без этого он никуда не поедет. Читатель ― и тут мы становимся перед ним на колени ― берёт только то, что ему дают ― а то, что он взял, и будет названо литературой.

Но потом выясняется, что литература и так никуда не едет, и значит, подмазывать её не нужно; а читатель, чья рука одинаково крепко сжимает рулон туалетной бумаги, газету, Толстого и фаллос, здесь вообще ни при чём и как фактор отсутствует. Поднялись с колен, отряхнулись, дышим свободно.

ЗАМЕТКИ О ЛИТЕРАТУРЕ (СМЕРТЬ И ДЕВУШКА)

Есть правда жизни и есть правда смерти ― это разные правды. Правду смерти порой называют искусством. О чём ни пишешь, пишешь о смерти. И «Гости съезжались на дачу», и «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына» ― только о ней.

О смерти родителей ― ты заговариваешь её какими-то другими словами; бабушки и дедушки ― ты помнишь о них; и в итоге о своей ― теперь она не так страшна.

Главное ― не писать о главном, не выдавать читателю секретов. Всё, что нужно, ― в подтексте; а о чём ему знать не нужно, о чём знаешь только ты ― ещё глубже.

«Дальше от реализма ― ближе к правде» ― кажется, не мы это придумали. Правда жизни ― обеими руками за реализм. Требует его от нас и всегда получает своё. Мы прыгаем перед ней на задних лапках, как цирковые собачки, и ждём за это кусочка сахару. Реализмус ― коварная штука, он сидит в нас, как рак, и грызёт. Грызёт нас страхом смерти. Мы запуганы ею с самого рождения, у нас связаны руки и всегда в горле ком: ни проглотить, ни выплюнуть.

Но если обойтись без реализма, если начать врать и врать напропалую ― то путь свободен. Нет лучшего способа справиться со смертью, чем наврать ей с три короба. Бог ты мой, как же она любит наши сказки! Вроде ничего особенного, у всех одно и то же: большой яркий мандарин на Новый год; двор за углом; асфальт, расчерченный в классики; стенгазета, твоя фотография с пририсованными усами; речка, а дальше ― от острова к острову. Ну что тут такого? Всё слышано-переслышано, читано-перечитано по тысяче раз. А всё равно, посмотрите, ей интересно, она развесила уши, боясь пропустить хоть слово. И что ей за дело до наших житейских мелочей, прошлогоднего снега, в котором мы барахтаемся, барахтаемся и так и будем барахтаться всю жизнь? Нам сладко, мы вспоминаем, о чём напрочь забыли: летние кинотеатры, детские площадки с массовиками-затейниками и призами за верно данный ответ, крик «Мо-ло-ко!» с утра под окном, но ей-то, ей-то, ей-богу, какая радость? Отчего у неё-то слезится в глазах, как будто бы с ней, а не с нами всё это происходило, как будто бы это её воспоминания?

Но полноте, наши ли? Мы же всё это выдумали. Не было ни массовиков-затейников, ни молока под окном. Было что-то похожее: квас на углу, бидончик, а вместо детской площадки ― дядь-Колина голубятня ― волшебный домик, ныне не существующий, оставшийся в памяти.

Здесь я отвлекусь, чтобы обратиться к литературоведам. Занимайтесь текстом, старайтесь нигде не трогать автора. Это священная корова, и никто не знает, что у него там, между рогов. Не «Автор говорит…», а «В тексте говорится…», не «Автор нам хочет сказать…» ― ничего он не хочет сказать, он просто пишет, а хочет чаю, борща, рассольника.

Как голубятня превращается в детскую площадку, а крик «Мо-ло-ко!» в бидончик с квасом ― не наше дело и не важно. Важно, что все мы врём и чистого реализма ― вот так чтоб один в один с происшедшим ― не бывает.

Зачем же мы врём? Самым честным, прямым ответом, наверное, будет: просто так, от полноты жизни, ― но он не приоткроет завесы. Как не приоткроет её, или приоткроет лишь на чуть-чуть и такой ответ: чтоб приукрасить действительность, сложив по-другому картинку. Я думаю, отвечать нужно так: чтоб испытать чувство свободы.

Правда жизни ― сплошные законы: хронологические, этические, географические, для кого-то ― религиозные. Пробираться по ней надо ощупью, каждый шаг сверяя по карте, и не выходить за пределы. Подразумевается, что за ними ничего нет. Но литература, искусство заходят ― и вытаскивают оттуда сюда, с того света на этот, когда потихоньку, а когда и всех скопом чудовищ.

Но вот наступает момент, а он наступает обязательно, когда чудовища одни и те же. Ты научился, ты знаешь, где они водятся, и ходишь только туда: твои фирменные приёмчики, стиль, интонация становятся всё более фирменными ― ave, Maria, радуйся, ты узнаваем. По двум-трём строчкам, скажет любой.

Но ты не рад. Ты знаешь, что повода радоваться нет, что тебя, как пса, тянет на свою блевотину, и она раз за разом всё хуже на вкус. Хорошо бы, ты думаешь, попастись в лугах дальних, неведомых, но пасёшься где привык, потому что прекрасных чудовищ не бывает, все они поначалу ужасные, и пугает мысль: а что если вместо нового и интересного ты в свой текст запустишь чёрт знает что. Тем более, что такое уже случалось ― вон сколько черновиков.

Конец первой части

Писать без замысла, без плана, без единой заготовленной мысли. Не помыкать процессом творчества и не подгонять кнутом заготовленной идеи. Посмотреть, куда сама выведет мысль и получится ли из всего этого что-нибудь складное.

Ни о чём как ни о чём. Захочет идея ― вылупится где-нибудь; не захочет ― и бог с ней.

Итак, без ошейника?

Без ошейника. Иначе не будет чистого эксперимента. Пишешь и пишешь, ничего тебя не сковывает и не принуждает. Вроде как ни к чему не обязывающий трёп. Можно я это вычеркну? Нельзя. Но я ведь умнее. Кто спорит.

Интересно, как изо всей этой стыдобищи, что вертится в голове, получается что-то более-менее пристойное? Как действует механизм переплавки внутреннего сора и внешних раздражителей во что-то художественное, само по себе самостоятельное и цельное, живущее по собственным законам и образующее целый мир? А ну-ка, ну-ка. Допустим, решил я написать… о чём? О кроте (привет, Кафка, привет, Андерсен, и тебе привет, кто ты? Бианки. Ладно, пусть ты будешь Бианки, хотя я уверен, что ты никакой не Бианки. А с другой стороны, что я имею против Бианки и почему бы мне ему не передать привет?). Откуда в моей голове только что взялся крот? Клянусь, ни разу в жизни не писал о кроте и не собирался. И не думал о нём. Откуда крот в моей голове? Я даже живьём его никогда не видел ― и в зоопарке тоже (представляю крота в зоопарке: пустой вольер и табличка «Кротус тривиалис. Живёт под землёй. Из-под земли не показывается. Питается дюймовочками»). Где я видел крота? На картинках. Какой он? Слепой, маленький, чёрненький, похож на сухое собачье дерьмо, если оно вдоль, а не калачиком. Какой вывод следует? Что собачье дерьмо я себе представляю хорошо, а крота ― нет.

Шутки шутками, а действительно, откуда взялся в моей голове крот? Я не зоолог, не… не… не… да и вообще никакого отношения к кротам не имею.

Почему крот? Почему не Толстой, не Чингачгук, не массажист, не грузин? (Кстати, а почему Толстой, Чингачгук, массажист и грузин ― они-то откуда, почему не… стоп, иначе… о кроте так о кроте. Ошейничек? Ну, совсем маленький. Сам видишь, сознание без поводка надыбало крота.)

Послушай, литература (и прочее, что мы читаем), твоим вечным вопросам я противопоставляю свой, самый важный вопрос: почему крот? Все твои «что делать?», «кто виноват?», «камо грядеши?», «что дальше?» и «что с нами происходит?» ― вторичны. Ты всё сводишь к социальным причинам, всё объясняешь обществом, а надо ― кротом, и всё откроется. Что делать? Искать крота. Кто виноват? Крот и только крот, без спроса возникающий в голове человека. Камо грядеши? Да, тут неувязочка вышла, но умный читатель сам что-нибудь придумает, например ― от крота к кроту. Что дальше? Крот. Что с нами происходит? А происходит с нами крот. Болезнь крота. Не было крота в голове, и никто не думал, что крот существует. И вдруг бац ― возникает у человека в голове, и вся жизнь, вся история страны насмарку: адвентист насилует собственную бабушку, враг переходит границу, я убиваю, меня убивают, как это часто не совпадает.

И в литературоведении та же, тот же петрушка. Фабула, сюжет, композиция, архитектоника, статьи, диссертации, научные школы… А поезда, бегущие друг другу навстречу по одной колее, так и не встречаются. Почему? Не судьба. Не судьба, а крот. Александр Сергеевич, почему дядя заболел? Фёдор Михайлович, почему Мышкин, а не Кошкин, Блошкин, Вошкин? Лев Николаич, Иван Сергеич, Михал Афанасьич… Джеймс Джонович. Да спросите любого, в лоб, и он разведёт руками ― не знаю, так вышло. А что вышло-то? Крот.

Ползает по извилинам, копает что-то, норы, проходы, и вдруг как вылезет, а читатель ― «ах!»; а критик ― «ого-го!»; а Фрейд ― «Это вы, голубчик, мамочку в детстве недолюбили».

― Давно крота видели?

― Не знаком-с.

― Как часто его поминаете?

― Упаси боже, и не думал.

― Может, чего хотели?

― Не хотел.

― Может, намекали?

― И в мыслях не было.

Врёшь, гад. Был в мыслях крот. Раз вылез, значит, был. Только где? Почему крот?

Гули-гули, цыпа-цып, кис-кис, покажи мордочку усатую, дай рассмотреть тебя. Нет крота. Показался и спрятался. А история ― раз и поворот на сто восемьдесят. А судьба ― хряп и вдребезги. А мозги ― кувырк и набекрень. А роман ― плюх и получился. Роман есть, а крота уже нет.

Критики потом наперегонки: и мифологическое мировоззрение, и исторический момент, и отголоски биографии. А писатель сидит: «ага, ага, ага». Неудобно ему в кроте признаться, не поверят, засмеют, да и забыл он уже о кроте, думает, и правда ловко получилось, ай да я, кротов сын. Каждый писатель ― кротов сын. Все мы кротовы сыны.

А теперь представим, если б крота не было. «Это я написал, потому что… вот». «А это я написал, потому что… да». «Под буквой “а” я подразумевал…», «Говоря о… я имел в виду». И всё ясненько, аккуратненько так и тоскливенько, потому что всё понятненько.

И вдруг ― «чёрт его знает». Это крот вылез. «Чёрт его знает» ― это всегда крот. Все кричат «гениально!» и ничего не понимают. И писатель смущённо ножкой шаркает, тоже ничего не понимает.

Осанна кроту, маленькой слепой зверюшке, хорошенько подтачивающей корни нашей жизни, имя которому ― необъяснимый и неосознаваемый произвол творчества.

Конец второй части

Ориентация страницы книжная. Это значит давай поднимай задницу садись что-нибудь напиши. Неважно что, какая разница, будет ли это рассказ о мухах или о пчёлах. День не выдался для прогулки, солнце, может, ещё появится, может, его будет даже много, но ты не думай о нём. Две-три фразы, две-три фразы, пусть и одна. Ты начнёшь то, что не закончишь, качнёшь просто так. Всё нечестно ― рассказ с сюжетом, рассказ с концовкой, всё это так нечестно. Если бы мозги двигались, если голову оторвать, я написал бы такое, где не было б ничего прошлого, ничего человеческого, литературного. Я б не боялся. Всё свёл бы к простой формуле, где ― раз ― мир открылся ― раз ― и закрылся. У простой формулы всё просто, нужно выражаться простыми формулами, нужно, чтобы они находились везде. Посмотрел на дерево ― там простая формула; посмотрел рядом ― там ещё одна. Я знаю, что голову не оторвёшь, но знаю и то, что если оторвёшь, ― всё получится: простая формула. Вот она.

Тихо-тихо где-то очень далеко, словно птица, словно рыба, словно что-то ещё, плывёт пароход. Напиши о нём. Ты ведь ничего не знаешь, кто там, куда он плывёт и доплывёт ли. Расскажи себе о нём, придумай ему имя. И узнаешь. Или о пионерах: они идут строем, строй обрывается, все прошли, один остался ― кто он? Или сукарабда ― как ты её видишь: ноги, если ноги, хвост, если хвост, голова. Сукарабда ― вечернее животное? Две сукарабды, три, война сукарабд. Птицы вьют гнёзда, свей и ты, давай, что-нибудь. Относительную правду. Правду в отношении того, чего нет. Замечательно, что хвост сукарабды длинный, что он есть, что глаза вечно слезятся, что ноги растут до самой смерти.

Кстати, о птицах ― их нет в природе. Ни птиц, ни деревьев. Хочешь, придумай их. Пусть что-то растёт, что-то летает, и что-то рождается у тебя в голове. Где, казалось, не развернуться. От птиц и деревьев, от того, что видишь вокруг. Кстати, что это? Да, фигурки, да, что-то напоминают и о чём-то тебе говорят. Но ты их не слушай. Иди в рост, начинай забывать.

О чём ты хорошо помнишь, его больше нет, ушло из памяти. Счастливое свойство ― всё забывать. Ты думаешь ― учишься жизни, таланту, ― ты учишься забывать.

Несуществующее сильней тебя, оно вообще всемогуще. Именно потому, что его нет. Оно убьёт тебя и поднимет, но ты ведь жив. Ты ищешь причину. Конечно.

Абстрактная мысль так честна, так забавна, и не мысль, а чувство. Абстрактная птица не птица, а больше, абстрактное «я» говорит обо всём. И о том, что молчит, если хочешь.

Но и это ещё не предел. А предел ― вы готовы? ― абстрактное чувство. Не счастье, не радость, не ужас, совсем ничего не похоже. Но чувство громадное, чувство такое, что тебя уже нет, а оно остаётся. И потом из него уже ― всё. И реки, и ветер, и птицы.

Ты можешь ничего не написать, и будет лучше, если не напишешь. Но если напишешь, то ладно. Хорошее чувство всегда впереди. А и если ушло, нестрашно, всё равно впереди.

Что ж, а день-то проходит. С написанным, без. Распогодилось, можно гулять. Можно ещё погулять.

Конец третьей части