Ассирийский усач

Вообще-то о Ницше я никогда не помню, разве что когда гуляю по Британскому музею о нем думаю. Там, за древнеегипетскими залами, есть два довольно длинных коридора (у которых, в свою очередь, еще и свои закутки и комнатки) с Древней Ассирией. Вход в древнеассирийские коридоры охраняют чудища из царского дворца в Ниневии; внутри – каменные барельефы, откопанные отважными британскими археологами XIX века. На барельефах – бесконечные бородатые цари и их бородатые вельможи, слуги, солдаты истребляют бесконечных львов (как на лоне природы, так и на специальных аренах, куда несчастных животных, пойманных в лесах и пустынях, привозили в клетках). Еще они же ведут бесконечные войны, осаждая и захватывая вражеские города, убивают их жителей, а оставленные в живых вереницами несут ассирийскому царю дары. Сами несущие дары пленники есть тоже дары. На барельефах соблюдена иерархия размеров: самый большой – царь, чуть поменьше – его военачальники, еще меньше – его слуги и солдаты, а также вражеские солдаты и мирные жители неприятельских земель. Львы ближе где-то к верхней категории – они сильные, мощные, убить льва есть прерогатива царя, как самого сильного и могущественного существа в мире. В этом мире нет людей; пишу безо всякого осуждения или, наоборот, восхищения; исключительно ради констатации. Здесь, в строго иерархическом мире, существуют функции, освященные богами и наделенные отчасти магическими прерогативами. Главный источник власти – и вообще всего мира – это сила, носителями и распорядителями которой назначены цари. Именно в таком качестве они истребляют своих соперников – львов и других царей.

Люди, бродящие сегодня по древнеассирийским залам Британского музея, в большинстве своем, вряд ли понимают, чтó именно видят перед собой. Не по глупости, конечно, или недостатку образования, а по совсем другой причине – просто они живут в совершенно ином мире, где господствует совершенно иная система ценностей. В центре ее – человек, с его страданием, нуждами, с его «психологией» и стремлением к счастью. Главное – с его свободой, которая определяется скорее через рамки ее, нежели посредством наполнения пространства внутри рамок. Современный мир, даже в самом его невыносимо-отвратительном изводе, вроде русской тюрьмы или многонациональной корпорации, сложился вокруг этой системы ценностей – даже в том случае, когда он ее попирает или отвергает. В основе этого мира, сорри за банальность, лежит комбинация античности и христианства («Афины и Иерусалим»), над которой надстроено здание Ренессанса, Реформации и Просвещения. Древняя Ассирия – совсем о другом.

Именно потому совсем другие миры «миры» (обычно очень древние, либо затерянные черт знает где) так привлекали европейских ниспровергателей. Главный из ниспровергателей, безусловно, Ницше; не знаю, посещал ли он Британский музей, разглядывал ли древнеассирийские барельефы, – но если да, то они ему должны были понравиться. На них – его идеальный мир, без людских чувств, без сострадания, без психологии, без Христа, без демократии, тот, о котором он – порождение европейского XIX века, где все вышеперечисленное было – мечтал.

А все дело в поисках так называемых «основ жизни». Когда еще был жив Бог (или «боги», «идолы», по ницшевской терминологии), эта основа была понятна и ясна, особенно ее происхождение. После Века Просвещения понадобилось еще около ста лет, чтобы понять, что надо искать замену. Слабый нервами кабинетный немцеполяк Ницше преклонялся перед силой, которая должна излечить слабый нервами современный западный мир; речь не о том, что излечиться, нет; оказывается, следует заявить, что болезни просто нет, назвать себя древним ассирийцем, древним персом, Дионисом, Заратустрой, кем угодно, лишь бы выйти из надоедливого, душного, вульгарного контекста – ну и стать белокурой бестией. Кьеркегор подобной слабости не допускал; драма, трагедия мира и христианства проходила в его сознании, там он ее и решал. Ницше вытащил на всеобщее обозрение свою истерию и драматизировал ее во вселенском масштабе, на манер вагнеровских опер, с грохотом горных обвалов, мельканием молний и завывающими речитативами. Фридрих оказался лучшим художником, нежели Рихард; влияние последнего сегодня ограниченно исключительно сферой любителей оперной музыки, миром норковых шуб, дорогих духов, смокингов и ледяного шампанского. Ницше же породил армии мелких заратустр самого разного пошиба – гораздо больше, чем Бродский произвел на свет резонеров-графоманов. А это что-то да значит.

Антиэстетизм Ницше – типичное проявление буржуазного эстетизма второй половины XIX века, на переходе от романтизма к позднему романтизму. Ницше называет «эстетизм» одним из факторов, «ослабляющих силу»; однако, как точно сказал как-то Пятигорский, именно Ницше занимался «эстетизацией чувства». Ну а борьба Ницше с христианством (и, в частности, с якобы унижающим нас «состраданием») есть следствие банальной путаницы, случившейся в его голове: свихнувшийся путаник принял лютеранское ханжество за религию любви и страдания.

Все, что я тут наговорил, ни в коем случае не еще одна попытка (среди тысяч других) «развенчать Ницше»; наоборот, я пытаюсь понять его происхождение, как Ницше устроен, что ли. Все-таки, речь идет о философе, который когда-то произвел на меня (и миллионов других) огромное впечатление; да и сейчас, честно говоря, продолжает производить.