На полях АМП

Нижеследующие заметки сделаны мною в процессе подготовки к печати книги «Свободный философ Пятигорский». Оттого речь в них идет не о философии и религии per se, а о них же в связи со всевозможными размышлениями более практического, что ли, свойства.

1. Сны и Упанишады

Какой самый страшный сон видели вы?
Я редко вижу и плохо помню сны, но два сновидения остались в памяти, вероятно, на всю жизнь.
Однажды я видел какое-то золотушное, гниленькое небо, зеленовато-желтого цвета, звезды в нем были круглые, плоские, без лучей, без блеска, подобные болячкам на коже худосочного. Между ними по гнилому небу скользила не спеша красноватая молния, очень похожая на змею, и когда она касалась звезды ― звезда, тотчас набухая, становилась шаром и лопалась беззвучно, оставляя на своем месте темненькое пятно ― точно дымок,― оно быстро исчезало в гнойном, жидком небе. Так, одна за другою, полопались, погибли все звезды, небо стало темней, страшней, потом ― всклубилось, закипело и, разрываясь в клочья, стало падать на голову мне жидким студнем, а в прорывах между клочьями являлась глянцевитая чернота кровельного железа. Л. Н. сказал:
Ну, это у вас от ученой книжки, прочитали что-нибудь из астрономии, вот и кошмар.
Максим Горький, «Лев Толстой»

Я не люблю сны. Они хаотичны, тревожны, бессвязны, глупы, напыщенно символичны – не говоря уже о том, что режиссера их зовут Дурной Вкус. Во сне оказываешься в унизительных положениях, тебе угрожают, тебя преследуют; в конце концов, нередко ты попадаешь в совершенно идиотские ситуации эротического свойства (это особенно раздражает – нет ничего хуже, чем представить самого себя в качестве актера в софт-порно фильме). Но самое ужасное – когда кто-то другой видит тебя во сне, в самых разнообразных ситуациях и видах, – а потом еще и радостно тебе же пересказывает сюжет. В общем, сон есть жизнь в том виде, как мы ее знаем. Жизнь ведь тоже хаотична, тревожна, глупа, бессвязна, напыщенно-символична, в ней нас преследуют, нам угрожают, мы оказываемся в объятиях совершенно чудовищных существ; наконец, нас – безо всякого ведома – используют другие, да еще и трещат об этом на каждом углу.

Сон, как и то, что мы называем «повседневной жизнью», целиком принадлежит к сфере, которую Пятигорский (вслед за древними индийскими философами и Георгием Ивановичем Гурджиевым) называет «психической». Наши алчба, страсти, любови и ненависти, очарования и разочарования, тревоги и страхи – всё это гнездится и разыгрывается там, создавая совершенно завораживающий спектакль человеческой жизни, источник – если верить буддистам – страдания. Его можно называть как угодно, «сансарой» или «покрывалом Майи»; но он, безусловно, есть и он, безусловно, соблазнителен, как ничто иное. По крайней мере, этот спектакль соблазнителен для тех, кто не хочет и не может отодвинуть себя от него, и посмотреть на него со стороны.

Здесь важна именно эта часть предыдущей фразы: «отодвинуть себя от него». Но как? Как можно отодвинуть себя от собственной жизни? Ответ на этот вопрос предлагают – по версии Пятигорского – Упанишады. Ключевой вопрос – отношение сферы психического к Атману, к Я. Согласно Упанишадам, эта сфера никакого отношения к Я не имеет, оттого и так называемая «жизнь» – тоже не Я. А если так (и здесь наиболее интересный разворот), то и сны с их мельканием обрывков разрозненных психических реакций на события внешнего мира тоже посторонние по отношению к Я. Психика (читай, «жизнь») реактивна, а Я (Атман) – это не обусловленное ничем познание, хищный луч, бросающий безжалостный свет на хаос жизни; луч, не имеющий ни источника, ни направления. Понять это сложно, но не стоит забывать: наше желание так называемой «простоты» имеет отношение к той же самой реактивной психической сфере; человек, взыскивающий чего-то попроще и побыстрее, просто выказывает истерическую реакцию на все неподвижно-сложное, что на самом деле существует в мире.

Образ безучастного Атмана, приглядывающего за анимационными сюжетами быстрых хаотических снов, прекрасен; это что-то вроде Льва Толстого, который почесывая бороду, ровно, холодно и пронзительно смотрит на суету разных боборыкиных и бальмонтов. Еще лучше образ Атмана, который бодрствует, пока мы спим без сновидений. Так и получается, что то, что мы считаем «собой», принадлежит всем, а то, что имеет ту же природу, что и Бог, что и та духовная сознательная сила, разлитая везде, которую древние индийцы называли Брахман, – это как раз и есть Я. И вот в этой точке рассуждения – когда сдернуто покрывало Майи, когда сансары, как пылинки, танцуют в резком нестерпимом свете познания – становится страшно. Как всегда страшно, когда лицезреешь нечто неподвижное, сложное, не имеющее, казалось бы, к тебе никакого отношения.

2. Стоики и кошки vs. мышки

Стоики, – говорит Пятигорский, – считали акты восприятия совершенно изолированными, отдельно существующими (точнее, отдельно случающимися) и смысл эти акты могут обрести только в духе каждого отдельного человека. От рождения этот дух нейтрален, он в каком-то смысле «никакой», а разнообразные несвязные акты восприятия накладывают на него следы. Так этот дух «насыщается» конкретным знанием, человек взрослеет, становится «опытным» (именно от слова «опыт»), приобретает необходимый баланс знания, который… И вот тут возникает вопрос: «Что который?»

Здесь в игру вступает идея равновесия внутреннего мира человека. Это цель любого философа, любого человека вообще, стремящегося осмысленно (или даже счастливо? – но об идее «счастья» следует поговорить особо) прожить жизнь. Такое равновесие зависит не только и не столько от правильного расположения следов различного опытного восприятия внешнего мира, но и от иной силы, которая, по мнению стоиков в изложении Пятигорского, находится на совершенно ином уровне, нежели уровень реальности лишь отдельных вещей.

Этот иной уровень – доопытное знание, которое заключается, в первую очередь, в знании конечности мира отдельных вещей. Здесь «реальность» предыдущего уровня «выключается»; или, если можно так сказать, она «включается» во множество других конечных реальностей, обычно не самых обязательных. При этом вовсе не предполагается существования двух несводимых уровней – скажем, в некоторых мистических учениях говорится о духовном и материальном уровнях как о крайностях с внушающей ужас бездной посередке; напротив, один уровень (доопытного знания) оказывает постоянное влияние на мышление тех, кто существует в мире отдельных вещей, как бы помогая справиться с этим «вещественным» хаосом.

Как и в случае понятий из других древних и новых философских школ, само слово «стоик» вошло в обиходный язык, а прилагательное «стоический» вовсю используется в самых разных контекстах: «Он стоически переносил боль», «Он стоически не реагировал на нападки врагов», и т.д. Что значит здесь, в нынешнем расхожем языке, слово «стоический»? Терпеливо умеющий переносить нечто неприятное. «Стоик» в таком случае – человек, обладающий недюжинным терпением и отличающийся высоким психологическим порогом восприятия боли, неприятностей и проч. Отчасти это действительно отсылает к древним стоикам – но лишь отчасти.

Терпеливость исключительно ради самой терпеливости вряд ли имеет отношение к учению Зенона. Более того, когда сегодня говорят о «стоическом поведении» такого-то, обычно имеют в виду, что терпеливость, проявленная этим человеком, «окупится» достижением некоей цели, причем цель эта находится… скажем так, на том же уровне жизни, что и преследующие героя неприятности. Похоже на спорт: если не пострадать на тренировках, не победишь в забеге. Стоики же исключают саму идею «забега». Они не бегут. Они находятся там, где находятся, бросая все силы на то, чтобы жить во внутреннем душевном равновесии.

И вот здесь – главное различие между ними (и многими другими в древнем и новом мире) и нынешним миром. Идеал сегодняшнего поведения и образа жизни – быстрая реакция на внешние раздражители. Главная модель рассуждения современника – система challenge/response. Эта система не предполагает никакой ценности внутренней жизни человека вообще; он состоит из бесконечных хаотичных мгновенных реакций сознания на любую чушь, которая является перед ним и требует ответа на себя. «Быстрота» и «реакция» – вот новейшие Гог и Магог; отказ от любого из этих варварских идолов вызывает у окружающих недоумение, недоброжелательность, презрение, гнев.

Стоики описали бы всё это как действительную, настоящую реальность – но лишь на одном уровне. На другом же их уровне нынешнего мира просто нет, ибо в рассуждении о необходимости побыстрее отозваться на «события в меняющемся мире» доопытное знание отсутствует как идея. Оттого зрелище современников, истерически реагирующих на всё, что (как им кажется) творится вокруг (а ведь творится только то, что мы считаем таковым, происходящим, творящимся) вызывает в памяти «Ну, погоди!» или мультики про Тома и Джерри, где оба героя сосредоточенны исключительно на реакциях на действия друг друга. В этой ситуации нет разницы между волком и зайцем, между котом и мышью, между человеком и морем разнообразных внешних факторов. Хаос неразличения – вот ад, которого стоики хотели избежать. Ад – это игра в кошки-мышки, где все мышки суть кошки и наоборот.

3. Гностики, Хладик, времени не существует

«Винтовки были нацелены на Хладика, но люди, которые должны были убить его, остались недвижны. Рука сержанта замерла, не окончив жеста. На одну из каменных плиток двора падала неподвижная тень пчелы. Воздух стоял как нарисованный. Хладик хотел крикнуть что-то, попытался махнуть рукой. Он понял, что парализован». «…Он окончил драму: не хватало лишь одного эпитета. Он нашел его; дождевая капля поползла по щеке. Он что-то неразборчиво крикнул, лицо его дернулось, залп четырех винтовок свалил его с ног».

Между первой и второй цитатой прошел миг – и целый год. В рассказе Борхеса «Тайное чудо» Яромир Хладик, пражский книжник, поэт и переводчик «Сефер Йецира», приговоренный нацистами к расстрелу, получает от Бога год на завершение стихотворной драмы «Враги». Собственно, год умещается в мгновение между криком «Пли!» и залпом; Бог останавливает время ровно в 09.02 утра 29.03.1939-го. Хладик завершает в уме свое сочинение, в ту же самую секунду пули пронзают его тело.

Этот удивительный рассказ Борхеса (заметим, сочиненный в 1943 году, когда мало кто еще знал – особенно в другом конце Земли ― о Холокосте и прочих нацистских мерзостях) во многом основан на гностической теории искупления. Аргентинский библиотекарь-слепец превосходно знал гностическую литературу, много писал о ней и ее авторах; более того, гностицизм во многом сформировал его собственные взгляды и художественную философию. «Тайное чудо» пропитано всевозможными отсылками к этому философско-мистическому способу мышления; здесь и список трудов Хладика, и сюжет «Врагов», и сны, которые приснились герою рассказа – в ночь вступления нацистов в Прагу и в ночь накануне казни. Впрочем, оставим филологам и борхесоведам это увлекательное занятие и обратимся к предмету нашей заметки, к гностицизму и второй беседе о нем Пятигорского.

Пятигорский говорит о специальной гностической концепции «искупления», которая сильно отличается от привычных нам – прежде всего, от христианских. Искупление это, во-первых, есть результат свободного выбора, а, во-вторых (на самом деле, во-первых), представляет собой знание собственного источника – духовной сферы, «плеромы». Напомню, что согласно гностикам, Демиург, сотворивший наш мир, был крайне невежественным существом: он, не понимая того, использовал в своей работе духовный элемент. Невежество Демиурга есть причина того, что наш мир таков, как он есть (то есть, он вряд ли может уж особенно-то понравиться, не так ли?). Невежество не позволяет человеку осознать: источник его – в «плероме»; волевой акт выбора дает ему возможность получить это знание. К чему же, в свою очередь, это приведет?

Здесь я не согласен с Пятигорским.

К чему приводит у гностиков искупление? К остановке времени. Пятигорский называет это и «остановкой истории», что, на мой взгляд, неверно. «Время» не есть синоним «истории»; есть понятие «исторического времени» и оно вряд ли было знакомо гностикам. Более того, именно христианство создало возможность для появления концепции «исторического времени» вообще; оно как бы «вытянуло» циклическое время античности (и время гностиков тоже) в линейное, которое движется от сотворения мира к концу света и Страшному Суду. Только в таком времени появление Христа имеет смысл, оно единично, хотя позже и должно как бы быть «завершено» Вторым Пришествием. Если же правы, к примеру, гностики, – то Христос должен являться бесконечно, раз в один временных циклов, что превращает мистерию в театр механически повторяющегося абсурда. В мире гностиков нет ничего единичного; особенно если вспомнить, что эта концепция покоится на вере в переселение душ.

Так вот: искупление приводит к выпадению из такого времени, как мне представляется, циклического, неисторического – в поле чистой плеромы. В сущности, это мало отличается как от индуистской, так и буддистской идеи выпадения из круговорота душ, обреченных на переселение. Собственно, перед нами освобождение – только, к примеру, в буддизме это освобождение носит более радикальный характер, ведь выпадение в Нирвану есть выпадение в Ничто. Что же до времени, то его просто нет на самом деле, с точки зрения как индуистов, так и буддистов (да и многие гностики согласились бы).

Но вот что любопытно. В каком-то из эссе Пятигорский утверждал (на мой взгляд, совершенно справедливо): «история есть неотрефлексированнная метафора сознания». В сущности, если продолжить эту мысль, и время (даже неисторическое) есть такая же метафора; в каком-то смысле, когда в результате гностического искупления останавливается время, то останавливается и история. Иными словами, мы убираем метафору истории из нашего сознания – с помощью рефлексии (по Пятигорскому) или знания о плероме как духовном источнике собственного «Я» (как у гностиков). Так что принципиальны лишь «рефлексия» и Знание. Оптимистический вывод.

«Он просил Бога год для окончания своей работы: всемогущий дал ему этот год. Бог совершил для него тайное чудо: его убьет в назначенный срок немецкая пуля, но в его мозгу от команды до ее выполнения пройдет год. Растерянность сменилась изумлением, изумление смирением, смирение – страстной благодарностью».