Прага, Бликса и Кафка

Было бы неплохо провести конкурс городов, о которых сказано больше всего глупостей. Список претендентов велик: это и Париж с его «уютными улочками», Эйфелевой пупырлой и поцелуями под мостом, и комически вечный (на самом деле, вечно полуразвалившийся) Рим, и Москва, по улицам которой ходят медведи под лапку с олигархами в бобровых шапках и окладистых бородах, и Лондон, где королева пьет свой вечный чай с Сидом Вишесом (в том самом Лондоне, где этот чудный напиток уничтожен швырянием пакетика в кружку с кипятком!). Но мой фаворит – Прага. Ряженые шарманщики на Карловом мосту. Русские пейзажисты со своей продукцией у Рудольфинума. Потоки пива и горы жирной свинины. Голем, дальний родственник Горлума. Самый большой бордель в Центральной Европе у Вацлавской. Неизменный тошнотворный Муха и печальный Кафка, ненавидевший Прагу всеми туберкулезными фибрами своей души. Память о девяностых, когда, соблазненные дешевизной, запахом свободы, марихуаны и (оказавшимся трагически неверным) уподоблением диссидента-президента Гавела его согражданам ан масс, сюда рванули бэкпэкеры, номады и неизменно подающие надежды бывшие начинающие деятели культуры – чтобы проторчать здесь несколько лет и, разочаровавшись в местной демократии, чешской бюрократии и славянских принципах ценообразования, откочевать в другие, более гостеприимные места. Осталась Zlata Praha, утеха британских пролов, итальянских школьников, скромных русских туристов и пожилых немецких пар, тянущихся к культуре. За пределами этой жизни – совсем другой город, совсем другая жизнь, вяловатая, скуповатая, замкнутая, типично центральноевропейская, как и сто лет назад, несмотря на серьезные этнические изменения, постигшие этот удивительный город.

И шарманка играет – не только на Карловом мосту. Помню, несколько лет назад на Huffington Post нынешнюю Прагу расхваливал небезызвестный Боб Шульман, воспевая то ли «богемный», то ли «богемский» шик, «Луи Виттон» на Парижской улице, гаррипоттеровские фантазии, непременно возникающие на Староместской площади. Все это настолько пошло, что даже красиво. Такие тексты обычно публикуют в рекламных проспектах и журналах, рассованных по кармашкам кресел авиалайнеров; зачем нужно было множить неизбежное зло эпохи массового туризма, да еще и некогда интеллигентном сайте — непонятно. Более того, достопочтенный Шульман не удосужился даже залезть в Википедию: Карл IV «взвалил на себя дополнительную работу» в качестве «императора», а не «короля» Священной Римской империи Германской нации, Карлов мост не похож на London Bridge, Народный музей в Праге начали строить в 1885, а не 1818 году, то же самое можно сказать и о Народном театре, в дате открытия которого действительно есть две цифры «1» и две цифры «8», но совсем в ином порядке – 1881. Все вранье.

Но это — случай банальный; с Прагой и не то происходило. Давно замечено, что описания сего города иностранцам не удаются; даже великий модернист Аполлинер в своей новелле о Вечном Жиде провел читателя по тому же самому маршруту, по которому нынче ходит условный средний турист с закосом под беззаботного гуляку: гетто, Староместская площадь, Карлов мост, Град, собор св. Витта, пивная, бордель. Не избежал туристической чуши даже такой тонкий писатель, как Брюс Чатвин: Прага в его замечательном романе «Утц» состоит из Вацлавской площади и тех же самых гетто, Карлова моста, Града и проч. Если добавить к этому списку некоторые — уже советские, совсем серые и мрачные — детали «Пражских картинок» ирландца Джона Бэнвилла, то картина будет завершена. Но вот вопрос: стоит ли негодовать по этому поводу? Могут ли те, кто видит Прагу снаружи (даже если и живет здесь не один год), рассказать что-то о «настоящей жизни» этого города? Какими антеннами надо обрасти, чтобы уловить ее, настоящую? Не стоит ли вообще бросить потуги и утопить горе в (относительно дешевом еще) пиве?

Я потратил на попытки обнаружить «истинную Прагу» двенадцать с лишним лет – столько, сколько жил там. Извел множество бумаги, тонны килобайтов, дни, недели, месяцы. Сочинил дюжину рассказов, примерно столько же эссе, но к решению задачи не приблизился; в каком-то смысле, моя персональная Прага столь же мало похожа на ту, что некогда лежала за моим окном, сколь и «богемский шик» Шульмана. Лучшее сочинение иностранца об этом городе, которое я когда-либо читал, — «Магическая Прага» итальянца Рипеллино; книга совершенно фантастическая, умышленная, истеричная, как проза Андрея Белого, интонационно и содержательно удаленная от богемской столицы на тысячи и тысячи километров. Здесь, видимо, царит такой принцип: чем дальше, чем непохожее, тем лучше. Или вот еще какой: не надо обобщать. Рассказывай свою персональную историю, довольствуйся малым; город, в котором безумный император Рудольф II собирал пеструю коллекцию причудливостей, сохранит в дворцовой кладовке и твой кунштюк. Что же, ОК, расскажу. Дело было пять лет назад, я тогда еще жил в Праге, но уже знал, что уеду.

Это был очень длинный вечер. После работы я поспешил в небольшую частную галерею, где выставлялся арт Боба Уилсона. Зачем я поехал туда, до сих пор не понимаю: в театр носа не показываю, постановок Уилсона тогда вообще не видел, на выставки стараюсь ходить, когда там нет людей. Впрочем, мой хороший друг вскользь заметил накануне, что посетит мероприятие, а я его не видел уже довольно давно; м.б., поэтому? Не знаю. В общем, я оказался в галерее, там толпилось немало людей, говорили по-чешски и по-английски, на стенах висели актер Калкин, певица Фэйтфул, танцор Барышников и еще какие-то знаменитости и животные; все было очень красиво, портретируемые медленно двигались на больших экранах, кислотные цвета, общая атмосфера эдакого британского псевдобарокко конца тэтчеровской эпохи: Гринуэй и Джармуш. Крупный дядька, похожий на сенатора времен Эйзенхауэра, начал читать речь, оказавшись тем самым Уилсоном; впрочем, владелец галереи поленился даже переводить на местный, заявив, что он уже и так все рассказал посетителям о творениях нашего американского гостя. К счастью для некоторых присутствующих, нашелся переводчик, тихий, скромный человек в желтой кожаной куртке; он необыкновенно серьезно переводил ерунду, благодушно несомую Уилсоном. Девушка в больших сережках (остальное было смутно различимо в полутьме) отважно задала дежурный вопрос, получив на него столь же дежурный ответ — и тяжелый взгляд, который, кажется, раздавил ее, оставив лишь те самые сережки… Рядом со мной стоял основательный господин в костюме без галстука; после окончания представления я повернулся и узнал в нем Бликсу Баргельда. Я нисколько не удивился присутствию великого человека в маленькой галерее, где почему-то показывают любительский кич знаменитого театрального деятеля, да еще и в присутствии самого автора, которого, к тому же, еще и ленятся его переводить. Кое-кто опознал Баргельда, молодая парочка за мной пошушукалась, штатный фотограф мероприятия сделал снимок высокого (в рассуждении роста) гостя. Я пошел разглядывать портреты. Возле Марианны Фэйтфул, изображающей Мэри Стюарт, ко мне обратилось юное создание в кожаной куртке и блестящих легинсах. Да-да, это действительно Мэри, королева скотов. Именно. Вы не ошиблись, да, Марианна Фэйтфул. Стара? Думаю, Уилсон постарался, чтобы сделать ее старухой: все-таки настоящей Марии Стюарт было 45, когда ей оттяпали голову. Фэйтфул сейчас 63, а даме на портрете – все 75. Я похвалил английский язык любительницы высокого, которая явно принимала меня за человека из свиты художника. Нас хорошо учат в архитектурной академии! Вы и вправду хотите стать архитектором? Не знаю. Чем вы вообще хотите заниматься? Я пытаюсь интеллектуально выжить… После такого признания пришла очередь признаваться мне: мол, русский, живу здесь, можно говорить и на чешском (только получится это у меня значительно хуже). Нет-нет, что вы, можно и так. Знаете, если бы я была иностранцем в Праге, то не стала бы учить чешский. Срезав экспата, юная архитектор растворилась в толпе, а я присоединился к группе знакомых, которые только добрались до вернисажа – к шапочному разбору. Через полчаса я сидел с ними в «Старбаксе»; анекдоты о тогда еще новом московском начальнике сменялись историями о тогда еще самоубийственном художнике Мавромати; затосковав, я собрался домой. Однако выйдя на улицу, я тут же потерял всякое желание упокоиться на любимом диване и отправился бродить в Старый город, чуть ли не по аполлинеровско-шульмановским маршрутам. Только без пивных и борделей. Впрочем, нет: я заглянул-таки в знакомую винарню около монастыря святой Анежки и выпил там бокал местного «Божоле», которое чехи называют «Вином святого Мартина» и выпускают в мир примерно на неделю раньше знаменитого французского пойла. В винарне веселились. Три тетеньки, явно только что закончившие смену в музее, хлопали друг друга по плечу и называли «бабами». В углу обнималась невесть как забредшая сюда французская пара. У стойки сидела еще одна парочка, местная; они приканчивали уже вторую бутылку молодого винца, перемежая его фруктовым самогоном, которым потчевал их мой знакомец, живописно красноносый хозяин заведения. Я прислушался. Разговор шел сначала о вине нынешнего урожая, а потом – о неприятных иностранцах, которые тащат в маленькую Чехию не только своих детей, но и свой язык. Так мы скоро на чешском перестанем говорить! Девушка явно не соглашалась с идейными конструкциями своего спутника, но артикулировано высказаться не могла – мешала опрокинутая пару минут назад стопка абрикосовки. Чтобы не доводить дело до этой самой абрикосовки, я расплатился и вышел.

Была прекрасная погода. Я решил прогуляться на ночь глядя. Идя по мосту через Влтаву, я вспомнил лучшее описание Праги, когда-либо сделанное: «Люди на Никласштрассе и на всем мосту растроганно оборачиваются на собаку, которая с громким лаем сопровождает автомобиль добровольного общества спасения». Это Кафка.

***

Первый вариант текста был когда-то опубликован здесь.