Пауль Целан, «Память и мак»

Paul Celan, Mohn und Gedächtnis — переводы Ирины Казаковой (перевод/оригинал).

Сальная свеча

Волосатыми пальцами книгу монахи открыли: Сентябрь.
Ясон первым снегом ложится на всходы посевов.
Ожерельем из рук наградил тебя лес, ты мертва, но легко и так твердо теперь ты шагаешь над бездной.
Мне кажется сумрак лазурный в твоих волосах, я тебе расскажу о любви.
О ракушках, облаке легком, я тебе расскажу, как лодка дрожит на воде.
Жеребенок охотится за движеньем листающих пальцев –
Темнота в проеме ворот – я шепчу:
Как жили мы здесь?

Talglicht

Die Mönche mit haarigen Fingern schlugen das Buch auf: September.
Jason wirft nun mit Schnee nach der aufgegangenen Saat.
Ein Halsband aus Händen gab dir der Wald, so schreitest du tot übers Seil.
Ein dunkleres Blau wird zuteil deinem Haar, und ich rede von Liebe.
Muscheln red ich und leichtes Gewölk, und ein Boot knospt im Regen.
Ein kleiner Hengst jagt über die blätternden Finger —
Schwarz springt das Tor auf, ich singe:
Wie lebten wir hier?

**

Рука, несущая время, такой пришла ты ко мне – я произнес:
Волос твоих выцвела медь.
Так легко приняла ты чашу страдания эту,
хоть она тяжелее того, что принес я собой…
Их корабли приплывают к тебе, наполняются трюмы, они предлагают купить твою боль
в обмен на утехи –
А ты улыбаешься мне из своей глубины, я пла́чу тебе,
пла́чу в своей скорлупе, она остается легка.
Я плачу тебе: волос твоих выцвела медь, они воду морскую подносят,
и ты отдаешь свои пряди.
Ты шепчешь: меня разнесут по миру, и я для тебя останусь
узкой тропинкой к сердцу!
Ты говоришь: оставь для себя листву этих лет – это время,
когда ты придешь и обнимешь меня!

Той листвы темно-русая медь, но не твоих волос.

**

Die Hand voller Stunde, so kamst du zu mir – ich sprach:
Dein Haar ist nicht braun.
So hobst du es leicht auf die Waage des Leids, da war es schwerer als ich…
Sie kommen auf Schiffen zu dir und laden es auf, sie bieten
es feil auf den Markten der Lust —
Du lachelst zu mir aus der Tiefe, ich weine zu dir aus der Schale,
die leicht bleibt.
Ich weine: Dein Haar ist nicht braun, sie bieten das Wasser der See,
und du gibst ihnen Locken…
Du flüsterst: Sie fullen die Welt schon mit mir, und ich bleib dir
ein Hohlweg im Herzen!
Du sagst: Leg das Blattwerk der Jahre zu dir — es ist Zeit,
dass du kommst und mich kussest!

Das Blattwerk der Jahre ist braun, dein Haar ist es nicht.

Осина

В ночной темноте белый отблеск осиновых листьев.
Моей матери волосы белыми будут всегда.

Светлый пух одуванчиков, так зелена Украина.
Моей матери светлые пряди домой не пришли.

Дождливое облако, ты наполняешь колодцы?
Моя тихая мать плачет неслышно за всех.

В небе звезда, ты ленты златые вплетаешь,
Моей матери сердце изранено было свинцом.

Дубовая дверь, кто снял тебя с этих петель?
Моя кроткая мать никогда не сможет прийти.

Espenbaum

Espenbaum, dein Laub blickt weiß ins Dunkel.
Meiner Mutter Haar ward immer weiß.

Löwenzahn, so grün ist die Ukraine.
Meine blonde Mutter kam nicht heim.

Regenwolke, säumst du an den Brunnen?
Meine leise Mutter weint für alle.

Runder Stern, du schlingst die goldne Schleife
Meiner Mutter Herz ward wund von Blei.

Eichne Tür, wer hob dich aus den Angeln?
Meine sanfte Mutter kann nicht kommen.

Крестовник пепельный

Перелетная птица – копье, стену давно пролетела,
уж ветка над сердцем белеет, и море над нами,
просторы глубин занавешены звездами полдня –
зелень без капли отравы, – цве́та к смерти распахнутых глаз….

Мы руки сложили – чтоб сотворить водопад:
воде вечереющих мест, где никто не поднимет кинжала,
и пела ты песню, плели мы решетку в зыбкости нашего дня:
вдруг снова к нам выйдет палач и в сердце ударит,
вдруг рухнет та башня над нами, и с криками висельный столб опять возведут,
космы бород извратят наши лица и светлые пряди окро́пятся кровью…
Бела уже ветка над сердцем, и море над нами.

Aschenkraut

Zugvogel Speer, die Mauer ist längst überflogen,
der Ast überm Herzen schon weiß und das Meer über uns,
der Hügel der Tiefe umlaubt von den Sternen des Mittags —
ein giftleeres Grün wie des Augs, das sie aufschlug im Tode . . .

Wir höhlten die Hände zu schöpfen den sickernden Sturzbach:
das Wasser der Stätte, wo’s dunkelt und keinem gereicht wird der Dolch.
Du sangst auch ein Lied, und wir flochten ein Gitter im Nebel:
vielleicht, daß ein Henker noch kommt und uns wieder ein Herz schlägt;
vielleicht, daß ein Turm sich noch wälzt über uns, und ein Galgen wird johlend errichtet;
vielleicht, daß ein Bart uns entstellt und ihr Blondhaar sich rötet . . .
Der Ast überm Herzen ist weiß schon, das Meer über uns.

Песок из урн

Зеленая плесень – это приют всех забвений.
Пред каждой распахнутой дверью – твой обезглавленный шут.
Он бьет для тебя в барабан из болотного мха и жестких срамных волос;
гноящимся пальцем ноги он выводит в песке твои брови.
Он долго рисует тебя, какой ты была, и рот твоих губ.
Ты наполняешь здесь урны и сердце питаешь.

Der Sand aus der Urnen

Schimmelgrün ist das Haus des Vergessens.
Vor jedem der wehenden Tore blaut dein enthaupteter Spielmann.
Er schlägt dir die Trommel aus Moos und bitterem Schamhaar;
mit schwärender Zehe malt er im Sand deine Braue.
Länger zeichnet er sie als sie war, und das Rot deiner Lippe.
Du füllst hier die Urnen und speisest dein Herz.

Темный глаз в сентябре

Заглушено время. Но только роскошнее вьются
Пряди страданий вкруг тонкого лика земли,
опьяняющий плод, пропитан дыханием
грешного слова: красив и противен игре,
которой они увлеклись
в мрачном отсвете будущих дней.

Опять зацветают каштаны¹
Знамение вспыхнувшей скудно
Надежды на скорое вновь
Возвращенье его – Ориона: к слепым
небесным друзьям зовет его
звездная страсть.

Не спрятан воротами сна
Одинокий сражается глаз.
Что день от дня
Ему остается встречать:
В окне на восток выходящем
В ночи ему мнится прозрачный
Блуждающий образ любви.

Во влажную муть ее глаз ты погружаешь свой меч.

Dunkles Aug im September

Steinhaube Zeit. Und üppiger quellen
die Locken des Schmerzens ums Antlitz der Erde,
den trunkenen Apfel, gebräunt von dem Hauch
eines suendigen Spruches; schön und abhold dem Spiel,
das sie treiben im argen
Widerschein ihrer Zukunft.

Zum zweitenmal blüht die Kastanie;
ein Zeichen der ärmlich entbrannten
Hoffnung auf Orions
baldige Rückkunft: der blinden
Freunde des Himmels sternklare Inbrunst
ruft ihn herauf.

Unverhüllt an den Toren des Traumes
streitet ein einsames Aug.
Was täglich geschieht,
genügt ihm zu wissen:
am östlichen Fenster
erscheint ihm zur Nachtzeit die schmale
Wandergestalt des Gefühls.

Камень из моря

Сердце нашего мира, седое, без борьбы мы теряли его в час желтеющих листьев маиса:
невесомым клубком оно вдруг выскользало из рук.
Что осталось нам – прясть эту новую красную шерсть своих снов у песчаной могилы мечты:
и не сердце теперь, а глубинного камня убогие пряди волос,
обрамление скудное лба, что лишь грезит ракушки и волны.

Может быть, что воле́нием ночи вознесется он ввысь к тем воротам небесного града,
что восточный тот глаз распахнется над домом, в котором лежим,
мрак морской вдруг омоет уста и тюльпаны голландские в прядях.
Они копья несли перед ним, так несли мы мечты, так пред нами
раскрывалось белёное сердце. То, что стало
тонкой пряжей вокруг головы: редчайшая
шерсть вместо сердца.
О, биенье, родилось и замерло! Только стелется дымка вослед.

Der Stein aus dem Meer

Das weiße Herz unsrer Welt, gewaltlos verloren wirs heut um die Stunde des gilbenden Maisblatts:
ein runder Knäuel, so rollt’ es uns leicht aus den Händen.
So blieb uns zu spinnen die neue, die rötliche Wolle des Schlafs an der sandigen Grabstatt des
Traumes:
ein Herz nicht mehr, doch das Haupthaar wohl des Steins aus der Tiefe,
der ärmliche Schmuck seiner Stirn, die sinnt über Muschel und Welle.

Vielleicht, daß am Tor jener Stadt in der Luft ihn erhöhet ein nächtlicher Wille,
sein östliches Aug ihm erschließt überm Haus, wo wir liegen,
die Schwärze des Meers um den Mund und die Tulpen aus Holland im Haar.
Sie tragen ihm Lanzen voran, so trugen wir Traum, so entrollt’ uns das weiße
Herz unsrer Welt. So ward ihm das krause
Gespinst um sein Haupt: eine seltsame Wolle,
an Herzens Statt schön.
O Pochen, das kam und schwand! Im Endlichen wehen die Schleier.

Воспоминание о Франции

Ты в мыслях со мной: в великом безвременьи осени, небо Парижа…
У юной цветочницы мы покупали сердца:
небесного цвета, они распускались в воде.
В нашей каморке тихо накрапывал дождь,
Зашел к нам сосед, его Светлость Мечта, прозрачен и худ.
Мы в карты играли, своих я лишился зрачков;
И пряди волос твоих мы проиграли ему.
За дверью исчез он, и дождь ушел вслед за ним.
Мы были мертвы, и нам удавалось дышать.

Erinnerung an Frankreich

Du denk mit mir: der Himmel von Paris, die große Herbstzeitlose . . .
Wir kauften Herzen bei den Blumenmädchen:
sie waren blau und blühten auf im Wasser.
Es fing zu regnen an in unserer Stube,
und unser Nachbar kam, Monsieur Le Songe, ein hager Männlein.
Wir spielten Karten, ich verlor die Augensterne;
du liehst dein Haar mir, ich verlors, er schlug uns nieder.
Er trat zur Tür hinaus, der Regen folgt’ ihm.
Wir waren tot und konnten atmen.

Шансон дамы в тени

Когда молча она придет, обезглавит тюльпаны:²
Кто победит?
Кто потеряет?
Кто подойдет к окну?
Кто первым имя ее назовет?

Это кто-то, у кого мои волосы.
Он несет их как мертвых несут на руках.
Он несет их как небо несло мои волосы в год, когда я любил,
Когда видел не дальше себя.

Тот победит.
Тот не потеряет.
Тот не подойдет к окну.
Тот не назовет ее имени.

Это кто-то, кто видит моими глазами.
Видит с тех пор, как ворота сужают проем.
Он несет их на пальце кольцом.
Он несет их как горсть черепков удовольствий, осколков сапфиров.
и когда-то он был моим братом
он считает теперь дни и ночи.

Тот победит.
Тот не потеряет.
Тот не подойдет не окну.
Тот имя ее назовет самым последним.

Это кто-то, у кого мое слово
Он несет его, к сердцу прижав,
Он несет его так, как часы – свои тяжелейшие дни.
От порога несет до порога, он не бросит его.

Тот не победит.
Тот потеряет.
Тот подойдет к окну.
Тот первым назовет ее имя.
Тому, как тюльпанам, своей не сносить головы.

Chanson einer Dame im Schatten

Wenn die Schweigsame kommt und die Tulpen köpft:
Wer gewinnt?
Wer verliert?
Wer tritt an das Fenster?

Wer nennt ihren Namen zuerst?

Es ist einer, der trägt mein Haar.
Er trägts wie man Tote trägt auf den Händen.
Er trägts wie der Himmel mein H aar trug im Jahr, da ich liebte.
Er trägt es aus Eitelkeit so.

Der gewinnt.
Der verliert nicht.
Der tritt nicht ans Fenster.

Der nennt ihren Namen nicht.

Es ist einer, der hat meine Augen.
Er hat sie, seit Tore sich schließen
Er trägt sie am Finger wie Ringe.
Er trägt sie wie Scherben von Lust und Saphir:
er war schon mein Bruder im Herbst;
er zählt schon die Tage und Nächte.

Der gewinnt.
Der verliert nicht.
Der tritt nicht ans Fenster.

Der nennt ihren Namen zuletzt.

Es ist einer, der hat, was ich sagte.
Er trägts unterm Arm wie ein Bündel.
Er trägts wie die Uhr ihre schlechteste Stunde.
Er trägt es von Schwelle zu
Schwelle, er wirft es nicht fort.

Der gewinnt nicht.
Der verliert.
Der tritt ans Fenster.

Der nennt ihren Namen zuerst.

Der wird mit den Tulpen geköpft.

Хвала отдаленности

В глубине твоих глаз
Для безумцев расставлены сети.
В глубине твоих глаз
Море хранит свой зарок.

Здесь брошу я
Сердце, уставшее биться
между людей,
Одежды с себя и глянец клятвенных слов:

В черном чернее, теперь обнаженнее я.
Мятежному только я предан.
Я – это ты, если я – это я.

В глубине твоих глаз
я бьюсь и грежу добычей.

Сетью опутана сеть:
мы расстаться не в силах сплетясь.

В глубине твоих глаз
повешенный душит петлю.

Lob der Ferne

Im Quell deiner Augen
leben die Garne der Fischer der Irrsee.
Im Quellen deiner Augen
hält das Meer sein Versprechen.

Hier werf ich,
ein Herz, das geweilt unter Menschen,
die Kleider von mir und den Glanz eines Scwures:

Schwärzer im Schwarz, bin ich nackter.
Abtrübung erst bin ich true.
Ich bin du, wenn ich ich bin.

Im Quell deiner Augen
treib ich und träumе von Raub.

Ein Garn fing ein Garn ein:
wir scheiden umschlungen.

Im Quell deiner Augen
erwürgt ein Gehenkter den Strang.

Глубоко и поздно

Злорадство как речь золотая начнет эту ночь.
Мы вкушаем безмолвия плод.
Мы корпим над твореньем, что обычно судьбе отдают;
в осенней листве наших лип мы стоим пламенеющим ликом –
посланцы горящие с юга.
Мы клянемся пред Богом тому, что настанет, мы прах обвенчаем со прахом,
птицу – бредущему вдаль сапогу,
наше сердце – приливу воды.
Мы клянемся пред миром священною язвой песка,
с легким сердцем клянемся ему,
Во весь голос клянемся пред ним с колоколен невидящих снов
и времени пряди седые полощем по ветру…

Взывают к нам: богохульство!

Мы знаем об этом давно.
Мы знаем об этом давно, так что же теперь?
Вы молотите в мельницах смерти пыль предсказаний,
Вы наших сестер и собратьев кормите этим –
Мы времени пряди седые полощем по ветру.

Взывают к нам: богохульство!
Мы знаем об этом, мы знаем,
пусть будет над нами вина.
Пусть будет над нами вина всех знаков, нас стерегущих,
Пусть будет безжалостным море,
раздирающим – ветер, грозящим всё обратить,
сумрачным – день,
Да пусть будет то, что прежде еще не случалось!

Взойдет человек из могилы.

Spät und tief

Boshaft wie goldene Rede beginnt diese Nacht.
Wir essen die Äpfel der Stummen.
Wir tuen ein Werk, das man gern seinem Stern überläβt;
wir stehen im Herbst unserer Linden als sinnendes Fahnenrot,
als brennende Gäste vom Süden.
Wir schwören bei Christus dem Neuen, den Staub zu vermählen dem Staube,

die Vögel dem wandernden Schuh,
unser Herz einer Steige im Wasser.
Wir schwören der Welt die heiligen Schwüre des Sandes,
wir schwören sie gern,
wir schwören sie laut von den Dächern des traumlosen Schlafes
und schwenken das Weiβhaar der Zeit…

Sie rufen: Ihr lästert!

Wir wissen es längst.
Wir wissen es längst, doch was tuts?
Ihr mahlt in den Mühlen des Todes das weiβe Mehl der Verheiβung,
ihr setzet es vor unsern Brüdern und Schwestern –
Wir schwenken das Weiβhaar der Zeit.

Ihr mahnt uns: Ihr lästert!
Wir wissen es wohl,
es komme die Schuld über uns.
Es komme die Schuld über uns aller warnenden Zeichen,
es komme das gurgelnde Meer,
der geharnischte Windstoβ der Umkehr,
der mitternächtige Tag,
es komme, was niemals noch wahr!

Es komme ein Mensch aus dem Grabe.

Корона

Осень кормит с руки меня своим мертвым листом. Мы – друзья.
мы вынимаем время из его скорлупы, мы учим его идти.
Оно снова стремится в свой кокон.

В зеркале – воскресенье,
предано сну,
истина в наших устах.

Женщина вдруг предо мной – в любимой моей:
мы глядим друг на друга,
мы что-то бормочем себе,
мы любим друг друга как память и мак,
мы спим как томится вино в своих тесных сосудах,
как море, стыдясь, багровеет в истечении лунного света.

Мы стоим сплетены в открытом проеме окна, нас видят оттуда:
Время, чтобы узнать!
Время, чтобы заставить камень цвести,
сердцу – биться в судорогах,
Время – времени стать.

Время.

Corona

Aus der Hand friβt der Herbst mir sein Blatt: wir sind Freunde.
Wir schälen die Zeit aus der Nüssen und lehren sie gehn:
Die Zeit kehrt zurück in die Schale.

Im Spiegel ist Sonntag,
im wird geschlafen,
der Mund redet wahr.

Mein Aug steigt hinab zum Geschlecht der Geliebten:
wir sehen uns an,
wir sagen uns Dunkles,
wir lieben einander wie Mohn und Gedächtnis,
wir schlafen wie Wein in den Muscheln,
wie das Meer im Blutstrahl des Mondes.

Wir stehen umschlungen im Fenster, sie sehen uns zu von der Straβe:
es ist Zeit, daβ man weiβ!
Es ist Zeit, daβ der Stein sich zu blühen bequemt,
daβ der Unrast ein Herz schlägt.
Es ist Zeit, daβ es Zeit wird.

Фуга смерти

Черное молоко рассвета мы пьем его на закате
мы пьем его днем и утром мы пьем его ночью
мы пьем его пьем
мы в воздухе роем могилу там будет не тесно лежать
В доме живет человек он играет со змеями пишет
он в Германию пишет как только стемнеет золото волос твоих Маргарита
он пишет пред домом встает и звезды сияют он свистит своим псам
он свистит евреев наружу велит рыть могилу в земле
он велит нам играйте а ну-ка давайте танцуйте

Черное молоко рассвета мы пьем тебя ночью
мы пьем тебя утром и днем мы пьем тебя на закате
мы пьем тебя пьем
в доме живет человек он играет со змеями пишет
он в Германию пишет как только стемнеет золото волос твоих Маргарита
пепел волос твоих Суламифь мы в воздухе роем могилу там будет не тесно лежать

кричит он глубже вгрызайтесь в землю одним а другим пойте играйте
хлыщ железный срывает с ремня глаза у него голубые
втыкайте глубже лопаты одним он кричит а другим играйте дальше танцуйте

Черное молоко рассвета мы пьем тебя ночью
мы пьем тебя днем и утром мы пьем тебя на закате
мы пьем тебя пьем
в доме живет человек золото волос твоих Маргарита
пепел волос твоих Суламифь он играет со змеями

Он требует слаще играйте мне смерть смерть из Германии мастер
мрачнее играйте темнее потом вы подниметесь в воздух как дым
потом вы получите гроб в облаках там будет не тесно лежать

Черное молоко рассвета мы пьем тебя ночью
мы пьем тебя днем смерть из Германии мастер
мы пьем тебя на закате и утром мы пьем тебя пьем
смерть из Германии мастер его глаза голубые
он пулей свинцовой встречает тебя он метко встречает тебя
в доме живет человек золото волос твоих Маргарита
он своих псов натравляет на нас он дарует нам в воздухе гроб
он играет со змеями и грезит смерть из Германии мастер

золото волос твоих Маргарита
пепел волос твоих Суламифь

Todesfuge

Schwarze Milch der Frühe wir trinken sie abends
wir trinken sie mittags und morgens wir trinken sie nachts
wir trinken und trinken
wir schaufeln ein Grab in den Lüften da liegt man nicht eng
Ein Mann wohnt im Haus der spielt mit den Schlangen der schreibt
der schreibt wenn es dunkelt nach Deutschland dein goldenes Haar Margarete
er schreibt es und tritt vor das Haus und es blitzen die Sterne er pfeift seine Rüden herbei
er pfeift seine Juden hervor läßt schaufeln ein Grab in der Erde
er befiehlt uns spielt nun zum Tanz

Schwarze Milch der Frühe wir trinken dich nachts
wir trinken dich morgens und mittags wir trinken dich abends
wir trinken und trinken
Ein Mann wohnt im Haus und spielt mit den Schlangen der schreibt
der schreibt wenn es dunkelt nach Deutschland dein goldenes Haar Margarete
Dein aschenes Haar Sulamith wir schaufeln ein Grab in den Lüften da liegt man nicht eng

Er ruft stecht tiefer ins Erdreich ihr einen ihr anderen singet und spielt
er greift nach dem Eisen im Gurt er schwingts seine Augen sind blau
stecht tiefer die Spaten ihr einen ihr andern spielt weiter zum Tanz auf

Schwarze Milch der Frühe wir trinken dich nachts
wir trinken dich morgens und mittags wir trinken dich abends
wir trinken und trinken
ein Mann wohnt im Haus dein goldenes Haar Margarete
dein aschenes Haar Sulamith er spielt mit den Schlangen

Er ruft spielt süßer den Tod der Tod ist ein Meister aus Deutschland
er ruft streicht dunkler die Geigen dann steigt ihr als Rauch in die Luft
dann habt ihr ein Grab in den Wolken da liegt man nicht eng

Schwarze Milch der Frühe wir trinken dich nachts
wir trinken dich mittags der Tod ist ein Meister aus Deutschland
wir trinken dich abends und morgens wir trinken und trinken
der Tod ist ein Meister aus Deutschland sein Auge ist blau
er trifft dich mit bleierner Kugel er trifft dich genau
ein Mann wohnt im Haus dein goldenes Haar Margarete
er hetzt seine Rüden auf uns er schenkt uns ein Grab in der Luft
er spielt mit den Schlangen und träumet der Tod ist ein Meister aus Deutschland

dein goldenes Haar Margarete
dein aschenes Haar Sulamith

Из синевы

Из синевы, что глаз его так ищет, я первым пью.
Из следа от твоей ноги я пью и вижу:
сквозь пальцы катишься ты, жемчуг, и растёшь!
Растёшь, как всё, что отдано забвенью.
Так черные горошины тоски
Спадают в шаль, седую от прощаний.

Vom Blau

Vom Blau, das noch sein Auge sucht, trink ich als erster.
Aus deiner Fußspur trink ich und ich seh:
du rollst mir durch die Finger, Perle, und du wächst!
Du wächst wie alle, die vergessen sind.
Du rollst: das schwarze Hagelkorn der Schwermut
fällt in ein Tuch, ganz weiß vom Abschiedwinken.

Кристалл

Не на моих губах ищи свои уста,
не у ворот – пришельца,
не на глазах – слезу.

Семи ночей превыше за светом ходит свет,
Семи сердец сильнее стучится в дверь рука,
Когда семь роз увянет, заплачет тот родник.

Kristall

Nicht an meinen Lippen suche deinen Mund,
nicht vorm Tor den Fremdling,
nicht im Aug die Träne.

Sieben Nächte höher wandert Rot zu Rot,
sieben Herzen tiefer pocht die Hand ans Tor,
sieben Rosen später rauscht der Brunnen.

Я один.

Один, я ставлю пепельный цветок
В стакан созревшего настоянного мрака. Уста сестры
Мне слово говорят, и воплощенный мрак перед окном
Безмолвно вьется вверх по мне, как я сновидел.

Стою на лепестках опавших дней,
живицу я храню для поздней птицы:
когда она сквозь лето принесет
на крыльях снег, во рту – крупинку льда.

Ich bin allein

Ich bin allein, ich stell die Aschenblume
ins Glas voll reifer Schwärze. Schwestermund,
du sprichst ein Wort, das Schwärze fortlebt vor den Fenstern,
und lautlos klettert, was ich träumt, an mir empor.

Ich steh im Flor der abgeblühten Stunde
und spar ein Harz für einen späten Vogel:
er trägt die Flocke Schnee auf lebensroter Feder;
das Körnchen Eis im Schnabel, kommt er durch den Sommer.

Сон и пища

Дух ночи – твоя простыня, сумраком ляжет к тебе.
Чуть тронет лодыжки, виски, для жизни пробудит и сна,
он в слове отыщет тебя, в желании, в мыслях –
он дремлет во всем, стремясь тебя выманить в ночь.
Ресниц твоих вычешет соль и тихо тебе поднесет,
часов твоих сцедит песок, пред тобою поставит.
И все, чем он будет – розою, тенью, водой –
подарит тебе.

Schlaf und Speise

Der Hauch der Nacht ist dein Laken, die Finsternis legt sich zu dir.
Sie rührt dir an Knöchel und Schläfe, sie weckt dich zu Leben und Schlaf,
sie spürt dich im Wort auf, im Wunsch, im Gedanken,
sie schläft bei jedem von ihnen, sie lockt dich hervor.
Sie kämmt dir das Salz aus den Wimpern und tischt es dir auf,
sie lauscht deinen Stunden den Sand ab und setzt ihn dir vor.
Und was sie als Rose war, Schatten und Wasser,
schenkt sie dir ein.

Вечность

Древа ночного кора, изъеденный ржавчиной нож
шепчет тебе имена, время и лики сердец.
Слово, что в час тот дремало, когда мы внимали ему,

сокрыто листвой:
заговоренная осень,
рука, говорящая осень, ее же сбирает,
свежи, как забвения мак, уста, что целует она.

Die Ewigkeit

Rinde des Nachtbaums, rostgeborene Messer
flüstern dir zu die Namen, die Zeit und die Herzen.
Ein Wort, das schlief, als wirs hörten,

schlüpft unters Laub:
beredt wird der Herbst sein,
beredter die Hand, die ihn aufliest,
frisch wie der Mohn des Vergessens der Mund, der sie küßt.

Прибой

О, час, как мечешься ты в дюнах.

Играет время россыпью песка в моей ладони:
и я стою при нем, ножом в деснице.

Волна, вскипай же! Рыба, рвись наружу!
Там, где вода, там снова можно жить,
там вновь со смертью в хоре мир воспеть,
еще раз из теснины бросить крик: Смотрите,
мы родили́сь,
тот мир был наш, смотрите,
как для звезды мы проторили путь!

Brandung

Du, Stunde, flügelst in den Dünen.

Die Zeit, aus feinem Sande, singt in meinen Armen:
ich lieg bei ihr, ein Messer in der Rechten.

So schäume, Welle! Fisch, trau dich hervor!
Wo Wasser ist, kann man noch einmal leben,
noch einmal mit dem Tod im Chor die Welt herübersingen,
noch einmal aus dem Hohlweg rufen: Seht,
wir sind geborgen,
seht, das Land war unser, seht,
wie wir dem Stern den Weg vertraten!

Из сердец и мозгов

Из сердец и мозгов
Пробиваются стебли ночи.
Ударом косы изреченное слово
Казнит их на жизнь.

И также безмолвно
стоим на миру мы распяты,
лишь взглядом
сцепившись на миг, чтоб покой обрести,
на ощупь крадемся
влекомые дном темноты.

Безликим
молчаньем твой глаз окунается в мой,
устав от блужданий
губам поднесу твое сердце,
свои поднесешь моему:
что пьем мы сейчас,
то жажду веков утолит,
что есть мы сейчас,
то время в часы разольет.
Сможем ли выпить?
Ни звука, ни света
меж нами,
чтоб сверить ответ.

О, ваши стебли. Ваши побеги ночи.

Aus Herzen und Hirnen

Aus Herzen und Hirnen
sprießen die Halme der Nacht,
und ein Wort, von Sensen gesprochen,
neigt sie ins Leben.

Stumm wie sie
wehn wir der Welt entgegen:
unsere Blicke,
getauscht, um getröstet zu sein,
tasten sich vor,
winken uns dunkel heran.

Blicklos
schweigt nun dein Aug in mein Aug sich,
wandernd
heb ich dein Herz an die Lippen,
hebst du mein Herz an die deinen:
was wir jetzt trinken,
stillt den Durst der Stunden;
was wir jetzt sind,
schenken die Stunden der Zeit ein.
Munden wir ihr?
Kein Laut und kein Licht
schlüpft zwischen uns, es zu sagen.

O Halme, ihr Halme. Ihr Halme der Nacht.

Вода и огонь

И бросил я в башню тебя, и обратил свое слово к тисам,
Вырвалось пламя из них – будто платье тебе,
твое подвенечное платье:

Светла эта ночь,
светла эта ночь, что измыслила наши сердца,
Светла эта ночь.

Она освещает безбрежное море
Она для меня пробуждает все луны из многих веков
и их воздвигает на пенный бурлящий престол,
и их омывает в проливе
Воспрянь же, мертвое серебро, стань кубком морским, незабвенною чашей!

Качается пенный престол, часы пронизая,
Ветер собой наполняет бокал,
Море на берег выносит пищу – дары:
Блуждающий глаз, навостренное ухо,
Рыбу, змею.

Качается пенный престол от ночи до ночи,
И плывут надо мною знамена народов,
И рядом на веслах сплавляют гробы в направлении суши,
И небо, и звезды плывут подо мной – как в праздник Иванов!

Я взгляд обращаю к тебе,
объятая солнцем,
Помни то время, когда с нами на гору ночь поднялась,
Помни то время,
помни меня, что я был, кто я есть:

мастер темниц и башен,
дыхание в тисах,
бражник морской
слово, в которое ты изгоришь.

Wasser und Feuer

So warf ich dich denn in den Turm und sprach ein Wort zu den Eiben,
Draus sprang eine Flamme, die maβ dir ein Kleid an, dein Brautkleid:

Hell ist die Nacht,
hell ist die Nacht, die uns Herzen erfand
hell ist die Nacht!

Sie leuchtet weit übers Meer,
sie weckt die Monde im Sund und hebt sie auf gischtende Tische,
sie wäscht sie mir rein von der Zeit:
Totes Silber, leb auf, sei Schüssel und Napf wie die Muschel!

Der Tisch wogt stundauf und stundab,
der Wind füllt die Becher,
das Meer waltz die Speise heran:
das schweifende Aug, das gewitternde Ohr,
den Fisch und die Schlange –

Der Tisch wogt nachtaus und nachtein,
und über mir fluten die Fahnen der Völker,
und neben mir rudern die Menschen die Särge an Land,
und unter mir himmelts und sternts wie deheim um Johanni!

Und ich blick hinüber zu dir,
Feuerumsonnte:
Denk an di Zeit, da die Nacht mit uns auf den Berg stieg,
denk an die Zeit,
denk, daβ ich war, was ich bin:
ein Meister der Kerker und Türme,

ein Hauch in den Eiben, ein Zecher im Meer,
ein Wort, zu dem du herabbrenst.