Они – есть

Рунапс-младший не понравился доктору Курлайсу совершенно; больше того — парень его даже слегка разъярил своим бессмысленным бормотанием. Все же, не желая тревожить родителей – те выглядели совсем легкоранимыми – он попробовал довести до них свой диагноз (если, кончено, мнение, возникшее за время пятнадцатиминутного разговора, можно назвать диагнозом) в самой мягкой и завуалированной форме.

— С парнишкой все в порядке, – сказал Курлайс, понимая, что мужчина и женщина, с   претенциозной на его вкус двойной фамилией Сигрия-Рунапа, ждут от него именно этих слов, – разве что слегка вялый и замкнутый. Сомневается в себе. Мысли-мыслишки кипят в кастрюльке воображения, тут бы вовремя снять крышку, чтобы лишний пар выпустить. Пусть слоняется, где хочет, делает глупости, устраивает всякие проделки – ничего страшного не натворит. Главное, чтобы не торчал в четырех стенах. И еще эти мрачные шторы на окнах… Что удивительного, что пацан, сидящий наедине со своими мыслями, выдумывает всяких странных созданий.

На самом-то деле Курлайсу хотелось сказать, что Рунапс-младший чрезмерно распущен – вот именно, что не сам распустился, а распущен. Вину следовало искать не в нем, а в родителях. Им бы загрузить парнишку хорошенько – пусть сад копает или спортом займется. В крайнем случае, пусть учится играть на каком-нибудь музыкальном инструменте – музыка тоже учит концентрироваться и контролировать фантазию. Да хоть модели автомобилей собирает или лимонадные банки. Плоские камешки на берегу моря пусть подбирает и тащит домой. Проблема не в избытке фантазии — тем более, что оригинальностью юноша человек не отличается – а в обстоятельствах, которые не дают фантазиям зацепиться за реальность. Сидит себе в комнате на втором этаже с утра до вечера, листает комиксы, пялится в телевизор (заботливые родители и ужин наверх доставят, ну а уж завтрак – наверняка в постель), цепляет свои мыслишки одну за другую, пока не составится уже полный бред. Когти и жала, крылья и глаза… Кошмары так замылят глаза, что и белого света не разглядишь.

— Возможно, что не помешало бы показать его детскому психиатру, – осторожно, словно бы между делом, обронил Курлайс. – Кто знает, что за конфликты и комплексы у него внутри. Внешне он ничего не проявляет. Не хочет.

— Ты хочешь сказать, что Сиджук может… сойти с ума? – Виола подалась вперед, и вытянула шею, будто захотела склевать со стола булочку. Она сохранила девичью фамилию Сигрия и теперь курьезно именовалась Виола Сигрия-Рунапа, ну а мальчику где-то откопала имя Сигрий, уменьшительное – Сиджук (Курлайс подумал, что любой из этих вариантов прекрасно годится как кличка для пса). Эти родословно-этимологические упражнения вполне характеризовали Виолу, так что ее реакцию на свои слова доктор предвидел, и ответ у него был наготове. Ясно же, что уважаемые родители беспокоятся за репутацию – к психиатру попадают только маньяки, садисты и полные болваны.

— Нет, не так. Сейчас мальчик задает себе вопросы и сам же на них отвечает. Ответы не сходятся с вопросами – начинается конфликт. Мальчик этого не осознает, он чувствует только последствия скрытого конфликта. От этого и происходят всяческие кошмары, беспокойство и страхи. Он от чего-то пытается избавиться, спрятаться. Скорее всего, от самого себя. Вообразил себе какую-то нелепость и теперь убегает от нее, внушив себе, что она угрожает ему реально. Но что я говорю, я же никакой не психиатр, за последние лет пятнадцать я только раза три-четыре заглядывал в справочник по психиатрии. К тому же детская психиатрия – совсем другая опера. На самом-то деле  психиатр, это такой же терапевт как я, разница в том, что я могу чуть-чуть привести в порядок плоть, если с ней что-то разладилось. А психиатр разложит по полочкам и приведет в порядок мысли. Никаких пилюль, никаких больниц. Детский психиатр ответит на  детские вопросы Сигрия, поможет разобраться с его детскими комплексами, о которых ни у меня, ни у вас нет ни малейшего представления.

«В первую очередь детский психиатр должен разобраться с проблемами родителей» – обрадовавшись удачно сложившемуся афоризму, доктор Курлайс эту мысль сохранил при себе и запомнил, чтобы потом занести в записную книжечку. Он был ценителем иронических афоризмов, но знал, что они уместны в нужное время в подходящем  месте, не сейчас.

— Эти дурацкие шторы, — продолжал доктор, чтобы обогатить разговор и медицинским советом — их лучше снять. Они такие тяжелые и мрачные, что мальчику действительно может показаться, будто за ними кто-то спрятался и вот-вот оттуда выскочит. А то еще сквозняк их пошевелит, зашуршат в ночной темноте. Они же как занавес сцены: никогда не знаешь, что там, пока не откроется. Всю комнату делают мрачной и угнетающей.

— Но Сиджук сам попросил, чтобы по ночам перед окном были плотные и непроницаемые шторы! – воскликнула Виола – К тому же ему кажется, что кто-то стоит не между шторами и окном, а за окном, снаружи.

— Да, а потом он еще попросит, чтобы окна закрывались ставнями. Вы и их установите?

Вопрос прозвучал слишком иронично, поэтому и был оставлен без внимания. На самом-то деле Курлайс был сильно разочарован и скучал. Дело было так: пару дней назад в своей поликлинике он столкнулся с давнишним одноклассником, к тому же тезкой – Карлисом Рунапсом, которого не видел, не сказать сколько лет. Чрезвычайно тронутый встречей Рунапс пригласил доктора в гости, поболтать о «старых добрых временах» и, заодно, «взглянуть» на его парня, который боится темноты так, что по ночам без света спать не может. Вот только «старые добрые времена» остались на помойке памяти, а в центре визита оказался распущенный неженка Сиджук, который доктора совершенно не интересовал. Говорили Курлайс и Виола, Рунапс-старший целеустремленно поглощал булочки, старательно запивая их кофе. Дешевый бренди, который выставил Рунапс, пил только доктор, злясь на попусту потраченный вечер. Ему хотелось встать и уйти, но Карлис и Виола, казалось, ждали чего-то еще.

— Парнишка слишком заторможен, — продолжил Курлайс. — Ему не хватает… как сказать… живости, что ли. Непоседливости. За все время нашего разговора он даже не пошевелился. Другие мальчишки его возраста уже бы все извертелись, раз десять, не заметив, обежали бы комнату, а он – сидит, скрестив ноги и в окно смотрит. «Да». «Нет». «Не знаю» – все, что я от него услышал. Самое простое, я вам скажу – холодный душ и хорошая порция свежего воздуха. У вас же дом – простор, сад – пусть бегает, водит сюда друзей, пусть строят в сирени шалаши, играют в индейцев, землянки роют, ну я не знаю, чем занимаются сейчас дети его возраста – да хоть дрова колет. Но что я тут говорю, все так элементарно, проще не бывает!

— Сиджук – Виола слегка протянула «и» – так что получился уже Си-и-иджук – очень болезненный ребенок, с рождения. На следующий год мы даже не хотим его в школу пускать. Пять раз в году грипп, что уж о кашле и ангине. Лучше мы договоримся с домашним учителем.

— Это все последствия, а не причина, – пробурчал Курлайс, выпил виски и сам же налил себя снова. «Мямля, тюфяк» — добавил он про себя.

Больше всего его поразила странная церемония, которой было обставлено его появление в апартаментах  Рунапа-младшего: не так, что Сигрия позвали вниз, нет – все они втроем, оттаптывая друг другу ноги, взошли на второй этаж, сгрудились на узкой лестничной площадке и долго стучали в дверь мансардной комнаты. Виола громко поясняла, что она пришла с «дядейдоктором», который хочет чуть-чуть поговорить с Сиджуком. Затем Курлайс услышал, как в замке дважды повернулся ключ, в дверях приоткрылась узкая щель, он был тщательно исследован (Виола понимающе отодвинулась в сторону) и только после этого молодой господин соизволил «дядюдоктора» впустить.

Вся эта консультация ему не понравились, едва он появился у Рунапов. Выяснилось, что Сигрию уже восемь лет. Курлайс-то думал, что мальчонке три-четыре года, и он просто боится оставаться один в комнате и вопит, мешая родителям заниматься любовными утехами. Карапуза можно было бы успокоить парочкой добросердечно-угрожающих фраз, произнесенных густым басом большого и коренастого дяди доктора. А восьмилетний жеребенок, который панически боится темноты и требует плотных черных штор – это уже работа для психотерапевта.

— Каждое утро, когда я стучу в дверь Сиджука, мне страшно, что однажды он не отзовется – рассказывала Виола. – Наверное, это звучит глупо, но у меня действительно такое чувство, что случится что-то ужасное, и он не сможет впустить меня внутрь. Вот как он меня далеко завел своими рассказами. Да-да, я понимаю, детские фантазии, но теперь мне страшно смотреть в темное окно. А если вдруг за оконной рамой увижу что-нибудь ТАКОЕ? Иногда я думаю, что и нижние окна следовало бы завесить такими же плотными шторами, как и в комнате Сиджука. – Она смущенно хихикнула, но Курлайс понял, что сказано было всерьез.

В своей практике доктор повидал множество мнимых больных, для которых лучший досуг состоит в недомоганиях и коллекционировании хворей. Обычно в таких случаях Курлайс сочувственно кивал головой и, соглашаясь со всем, что ему говорят, ждал, пока иссякнет поток их речей — ведь для мнимых больных разговор куда важнее самого лечения, они просто хотят привлечь к себе внимание. Затем Куралйс выписывал более-менее безвредные и самые дорогие лекарства, по возможности — с самыми пышными названиями, и мнимые больные уходили удовлетворенными и даже растроганными таким внимательным врачом. Мальчик, конечно, не то же самое, что эрудированный и повидавший виды мнимый больной, но кое-что из этой методики могло пригодиться и тут. Начать надо с того, чтобы крайне внимательно выслушать рассказ Сигрия – парень должен поддаться на провокацию.

Оба Рунапса, не переступив даже порог комнаты Сигрия, торопливо направились вниз.

— Ну, молодой человек, что болит? – прогудел улыбающийся доктор, пожав мягкую, безвольную руку Рунапа-младшего

— Ничего – безразлично ответил тот. Он подошел к кровати, сел, подобрал ноги под себя и принялся смотреть в окно. Перекормленный хомяк в своей норе.

— Как же так? Твои родители говорили другое.

— Не болею я.

— Ну ты скажешь! Да посмотри на себя в зеркало – ты же совершенно зеленый. Разве здоровый человек так выглядит? Круги под глазами, будто ты уже несколько ночей не спал. Что ты по ночам делаешь? — действительно, глаза Сигрия просто ввалились в полное лицо.

Мальчик на провокацию не отреагировал и продолжал безразлично смотреть в окно, за которым ветер медленно покачивал ветки. Уже начинало смеркаться. Ветки принадлежали старым яблоням, росшим в саду; почки уже основательно набухли, почти распускались. «Через неделю, когда расцветет, отсюда будет фантастический вид» – завистливо подумал Курлайс. Сейчас, впрочем, голые и серые, чудно изломанные ветви  выглядели немного призрачно. Комната Сигрия была стерильно чиста – совсем как кабинет врача в поликлинике. Кровать, письменный стол, маленькая книжная полка у стены, на которой, похоже, стояли только школьные книжки. Однодверный платяной шкаф, пара стульев, переносной телевизор напротив кровати. Тканая дорожка от дверей точно разделяла комнату на две равные части; половичок у кровати почти в точности повторял  ее контур. На кровати — светлое покрывало без единого пятнышка. Совершенно голые стены, никаких плакатов с ниндзя, вандамами, сталлонами, гонщиками Формулы-1 или хотя бы микимаусами, которым полагается быть в комнате созревающего отрока. Если не считать пачку комиксов на стуле возле кровати, в комнате не было ни одного предмета, который бы свидетельствовал о том, что Сигрий вообще чем-то интересуется. Гостиничный номер, в котором почему-то оказался школьник. Ограниченный, скучный мямля, который не выделяется ничем, кроме своего тупого взгляда, упершегося в окно.

— А как у тебя в школе? – Курлайс попробовал подобраться с другой стороны.

— Хорошо.

— Учиться много заставляют? Не устаешь?

— Нет.

— А чем ты дома занимаешься?

Мальчик молчал

— Книжек много читаешь?

— Нет. Мне нравятся комиксы.

— А по ночам хорошо спишь? – не будучи дипломированным психологом, доктор все же знал, что если точно сформулировать вопрос, то многое можно извлечь даже из односложных ответов.

— Да.

А вот это было уже полное вранье. Виола же рассказывала, что мальчуган по ночам вовсе не спит, а боится. Так боится, что даже глаза закрыть не может. «Интересно, кстати» – задумался доктор – как она это может знать, если мальчик по ночам запирается?»

— Плохие сны не снятся?

— Бывает.

— Какие? – минуту промолчав и, не дождавшись ответа, Курлайс уточнил – А от каких тебе страшнее всего?

— Не знаю. Не помню. Мне не страшно.

Диалог становился бессмысленным. Иди, куда хочешь, всюду упрешься в кирпичную стену.

— А темноты ты не боишься?

— Нет.

— Погоди, а твоя мама сказала, что ты темноты боишься. Она напутала, да?

— Не знаю. Что тебе от меня надо? Уходи!

— Ого! Молодой человек, скажу тебе сразу, что к взрослым людям надо обращаться на «вы». Во-вторых, если дядя доктор что-то спрашивает, то тебе надо рассказать все, что дядя доктор хочет узнать. В третьих, так как на самом деле с темнотой? Ты боишься или нет?

— Я ж уже сказал. Убирайся! Тебе же лучше будет.

Так, теперь мы будем проявлять агрессию против чужого – лишь бы сохранить мир своих фантазий. Кирпичная стена: едва к ней прикоснется чужой, тут включается сигнализация и жди агрессивную контратаку. Доктор немного помолчал. Мальчик взглянул в окно, за которым уже почти темнело, и заговорил, Курлайс на это и рассчитывал. Никто ведь не может защищать пустое место – этот абсурд подсознательно ощущал даже Сигрий. Чужому надо дать понять, что охраняемый объект действительно существует, только тогда есть смысл его охранять.

— Я не боюсь темноты. Я не испугался войти, когда лампочка перегорела. Я немного боюсь войти в подвал, но я это могу сделать, потому что там никого нет. Я знаю. Я боюсь темноты, когда в ней кто-то есть.

— Что же там такое ужасное, в этой темноте? – Курлайс пытался поддерживать отеческую интонацию.

— Не знаю.

— Ты боишься того, что не знаешь?

Мальчик, похоже, не понял вопроса и повторил:

— Я боюсь темноты, когда в ней что-то есть. Но иногда не страшно. Мне страшно смотреть в темноту, но самой темноты я не боюсь.

— А ты видел… ну то, что находится в темноте?

-Да. Один раз. Давно уже. Я забыл закрыть шторы. И еще раньше, когда был маленьким. Тогда штор не было, и я совал голову под подушку. Но теперь мне уже не так страшно, потому что я с ними разговариваю. Мне только страшно на них взглянуть.

— А кто это – они?

— Не знаю. Они большие и живут только в темноте. Днем их нет. Они летают, а некоторые и ползают. Но они не как птицы, они намного больше аистов, и крылья у них другие. У них когти и перистые лапы. И на конце каждого крыла по толстому и голому ногтю. Во рту много мелких, острых зубов. У многих длинные клювы, в клювах тоже зубы – как у пилы. Мне так кажется, но я точно не знаю, не видел. У некоторых точно есть жала, как у ос, только намного длинней. Похожи на копья. Рога тоже есть. Ну, один рог, зато очень острый. А из жала все время капает яд…

Теперь фантазия мальчика раскочегарилась и не собиралась угомониться; слово вырастало за словом и азартно катилось вперед. Сигрий говорил таким тоном, будто хотел проткнуть доктора жалом за то, что тот вторгся на чужую территорию. Возможно, что мальчик надеялся запугать Курлайса: первые защитные слова не помогли, и теперь он атаковал злыми фразами. Сигрий бы еще долго продолжал, если бы Курлайс его не прервал.

— Погоди, погоди – как ты можешь знать, как он выглядят, если сам их четко не видел? – только краем глаза заметил в темноте за окном? – доктор особенно выделил слово «четко».

— Я их вовсе не обязан видеть, хватит и того, что знаю, что они есть и царапают когтями по оконной раме. Какие они на самом деле – я придумал. И они именно такие – мальчик в свою очередь нажал на слово «именно» – каким я их придумал.

Курлайс  покачал головой. Словесная эквилибристика. Если пацан придумал, что они есть, то они есть, а, поскольку они есть, то они именно такие, какими он их выдумал. Метафизика в детских  пеленках. Может, именно здесь зацепка? Обвести его вокруг пальца, загнать в угол такой же эквилибристикой? Задавать вопросы, на которые он не сможет ответить?

— А мама и папа их тоже видели? – спросил доктор, пытаясь выглядеть совершенно серьезным и заинтересованным. Он с трудом подавил кривую усмешку, представив себе, как что-то такое рогатое, когтистое и с жалом скребется в окно Виолы.

— Нет. Я их ночью в свою комнату не пускаю. Но они знают, я рассказывал.

— А тебе не кажется, что они существуют только потому, что ты выдумал, будто они существуют?

Мальчик какое-то время сосредоточенно думал, по-прежнему уставившись в окно. Наверное, пытаясь понять, что именно Курлайс хочет разведать. Потом отрицательно покачал головой:

— Они есть. И они точно такие, как я их представляю. Я знаю.

— Но послушай. Если бы ты сказал себе: их нет, за окном никого, совершенно никого нет – да и что может быть за окном второго этажа – тогда бы они тут же исчезли, со всеми своими когтями и рогами. Попробуй как-нибудь вечерком. Уверяю тебя, там нет никого. Потом посмотри в маленькую щелочку  — и увидишь, что там никого нет. Ты же мальчик сообразительный!

— Он есть. Каждую ночь я слышу, как они когтями, клювами и жалами так царапаются по моему стеклу, что скрежет стоит. Скоро они будут тут. Оставь меня в покое, я не хочу с тобой разговаривать!

— Что они тогда от тебя хотят? Съесть?

— Нет. Они ничего не хотят. Они есть. Я с ними разговариваю. Они хотели бы войти в мою комнату, но я говорю, что мне страшно на них смотреть, и они остаются снаружи. Со мной они дружелюбны.

— А чтобы они сделали, если бы, например, увидели меня?

— Не знаю. Возможно, они сначала бы спросили у меня. Он сделают так, как я им скажу.

— И что бы ты им сказал?

— Я сказал бы им, чтобы они тебя сожрали. Со всеми потрохами, костями и кожей, чтобы от тебя вообще ничего не осталось. Ты противный и лезешь мне ВНУТРЬ! Уходи!

Голос мальчика делался все более истеричным, хотя он и продолжал сидеть неподвижно, подвернув под себя ноги, только лицо немного порозовело. Доктор Курлайс представил себя в возрасте Сигрия, в одиночку скорчившимся на стерильно белой кровати в давяще-стерильной комнате, годящейся только на то, чтобы быть ареной для иллюзий; вообразил жутких выродков, царапающихся с той стороны оконной рамы. Все равно, были это ветви яблонь или просто на карниз опустился голубь. Мальчик сконцентрировался на своих выдумках в помещении, полностью отгороженном от внешнего пространства. Скорее всего, правы те, кто утверждает, что человек строит свое окружение, как проекцию сознания. Сознание мальчика замкнулось в себе, вот и его комната ограничена тяжелыми мрачными шторами и запертыми дверьми. Мысли заводятся друг от друга. Снаружи МОЖЕТ БЫТЬ все, что ты себе вообразишь. И, как только ты вообразишь, ТАМ ОНО И БУДЕТ. Питаясь собой, каждая выдумка распухает до гигантских размеров. Достаточно лишь раз спросить себя: а что за окном ночью, кто там? – и потом этот «некто» будет приходить каждую ночь. Самое нелепое именно в том, что фантазии возвращаются. Доктор припомнил свои детские страхи – он боялся большого черного пианино в гостиной, которое, по его мнению, напоминало гроб. Ночью крышка пианино открывалась, звякали струны – и изнутри пианино медленно выбиралось ЭТО. Поэтому по ночам двери в гостиную должны были всегда быть закрыты. После смерти родителей, когда Курлайсу было уже лет тридцать, он пианино продал, уверяя себя, что избавился от совершенно ненужного предмета. На самом-то деле он освободился от детских страхов – вместе с пианино он продал и то, что жило там внутри. Пройдет лет пятьдесят, и внуки Рунапса-младшего будут удивляться, отчего дедушка каждый вечер задергивает плотные шторы. Наверное, старичок к тому времени придумает какое-то логичное объяснение, но в действительности он будет по-прежнему бояться тех, кто пор ночам царапается за окном, пусть даже в этих страхах себе не признается. Кого-то убивает инфаркт после того, как он понял, что ненароком съел волос. Потому что в детстве  услышал дурацкую страшилку: если съешь волос, то он обовьется вокруг сердца и тебя  задушит. И вот, волос ДЕЙСТВИТЕЛЬНО обвился вокруг сердца и удавил. От детских страхов избавиться невозможно – они возвращаются каждую ночь. Доктор Курлайс, самый обычный, не хватающий звезд с небес терапевт из поликлиники, тут ничем помочь не может. Это дело психиатров, пусть Куралайс и считал их немного шарлатанами. В конце-концов, не его это дело. Свои обязанности врача – «посмотреть мальчика» — он выполнил. Обратиться к коллеге – посоветовал, а дальше пусть уж милые предки действуют на свое усмотрение. И точка.

— Уходи! – медленно и угрожающе повторил мальчик. – Они скоро будут здесь.

— Знаешь, что я тебе скажу? Никаких «их» нет. Нет и все.

— Они есть!!!

Безнадежно. Не говоря ни слова, доктор Курлайс подошел к двери и медленно пошел вниз по лестнице, усмехнувшись, когда ключ дважды повернулся в замке. А теперь он второй час торчал в обществе Рунапса-старшего и Виолы, пил из маленькой стопки дрянной бренди и лениво рассуждал о том, что все же следовало бы сводить мальчика к психиатру. Но это было безнадежно. Мальчик продолжит жить со своими страхами, мелкий мямля станет большим мямлей, а родители так и будут делать вид, что все в полном порядке.

На дворе уже совсем стемнело: время приближалось к половине десятого. Пора было идти – с этой окраины автобусы в центр ходили по расписанию, хорошо, если раз в два часа. Курлайс подчеркнуто уважительно – как и подобает врачу – распрощался с Виолой, подал руку скорбному тезке (ну старина, уж в другой-то раз мы уж как следует…) и вышел из дома. К калитке вела дорожка, выложенная из узких бетонных плашек, освещенных лампочкой над входными дверями. Подождав, пока Рунапс вернется  в дом, Курлайс, сам не зная зачем, сошел с дорожки и быстро обогнул угол дома, выпачкав туфли в мягкой, только пошедшей в рост траве. Было полнолуние, так что свежие цветочные рядки удалось обойти стороной. Оказавшись напротив окна Рунапса-младшего, Курлайс, чтобы было удобнее, отошел назад, в сад под яблони, и посмотрел наверх. Как он и предполагал, окно Сигрия было темным.

«Задернул шторы и снова в кровати сидит, – подумал Курлайс. — Разговаривает со своими чучелами».

И вот тут-то он и увидел – он не знал, что, но ЧТО-ТО он точно увидел. Что-то толстое и тяжелое копошилось на карнизе второго этажа. Что-то длинное забралось на карниз над окном и наполовину свесилось перед рамой. Что-то, нет, много «чего-то», вроде гигантских мух, шныряло по вертикальной стене по обеим сторонам окна. Что-то металлически сверкнуло в лунном свете. Вспыхнули маленькие огоньки.

«Глаза, это глаза» – подумал Курлайс, хотя отлично понимал, что никакими глазами это быть не может, точно так же, как и никакие «что-то» по стенам шнырять не могли. Но что-то, подламывая с хрустом ветви, опустилось у него над головой на верхушку яблони. Это что-то было похоже на большую птицу, а еще больше — на громадную летучую мышь: перед самым лицом Курлайса повисло перепончатое крыло. Инстинктивно, не успев даже испугаться, доктор отскочил на пару шагов в сторону – но там его уже не прикрывали ветви яблони. Испугался он лишь тогда, когда обладатель перепончатых крыльев оторвался от яблони, сделал круг над садом и, с разгона ударив Курлайса в грудь, сбил его наземь; точнее сказать, доктор не испугался – это был панический ужас, какой можно пережить только во сне – ужас, который удушает и обездвиживает, заставляет сжаться в комок и натянуть одеяло на голову.  Курлайс все не мог поверить в происходящее: он рванулся сесть, но что-то большое и тяжелое уже устроилось у него на груди, не давая подняться. Что-то вроде тщательно зазубренных щипцов вгрызлось в плечо доктора,  выдрав лоскут пиджака вместе с куском его плоти; затем в щипцах хрустнули кости запястья – он было попытался поднять руку для защиты, но та бессильно лежала в траве («У некоторых есть длинные клювы, а в клювах зубы» – пронеслась в его голове где-то слышанная мысль). Сквозь голые ветви деревьев он видел, как от стены дома и с подоконника друг за другом отрываются рогатые летуны, взмывают в воздух и, сложив крылья, пикируют прямо ему на лицо. Еще Курлайс успел заметить – его глаза уже привыкли к темноте – что шторы в окне второго этажа не были плотно закрыты, как говорили родители Сигрия. Мальчик не включил свет в комнате и глядел на то, как его выдуманные твари дерут на части доктора Курлайса. Но путаницу мыслей и предчувствий доктор уже не мог распутать. Каждый клевок, каждый укус, каждый удар несли ему невыносимые страдания; на мгновение в его сознании вспыхнули семь громадных букв ОНИ ЕСТЬ – а последнее, что он увидел, была тварь, которая медленно, волоча толстый живот, шлепала по траве; у твари было похожее на копье жало, с конца которого быстро сбегали капельки яда. Жало приближалось отчаянно неотвратимо, чуть-чуть замерло, подрагивая, в воздухе, точно нацеливаясь, и легко, словно как в рыхлую землю, вошло в горло доктора. После этого Курлайс, на его счастье, не чувствовал уже ничего – он даже не увидел, что в окне второго этаже уже были задернуты толстые, непроницаемые шторы: Сиджук не выносил кровавых сцен. Через пятнадцать минут от Курлайса уже ничего не осталось. О произошедшем свидетельствовали лишь примятая трава и темные пятнышки на земле, но и их к утру смоет мягкий весенний дождик.

27.06.07

 

***

С латышского перевел А.Левкин