Фестиваль кашля

В этом году Фестиваль было решено проводить за городом, на территории отстроенного еще в семидесятые дома отдыха, руководство которого за скромную плату согласилось приютить одаренных людей. Надо сказать, что продолжение Фестиваля было сильным жестом со стороны руководства, уже несколько месяцев находящегося в состоянии вполне открытого конфликта. Дело в том, что один из организаторов фестиваля, Х., заявил, что он категорически против того, чтобы Фестиваль превращался в попурри non stop, а затем и вовсе в обыкновенный базар, в который стремительно превращаются все подобные мероприятия. Так. В ответ на его (гораздо более развернутое, но цитируемое в сокращении) заявление другой организатор, У., ответил, что не видит никаких угрожающих Фестивалю тенденций. Кроме того, с привлечением в наши ряды какого-то количества новых талантливых людей Фестиваль получит возможность стать более масштабным событием. Да, продолжил У., я знаю, что мы никому не нужны… Но вспомни, возражал ему Х., что изначально фестиваль был организован как небольшое сообщество единомышленников, которые хотели поделиться своими успехами друг с другом. Кроме того, продолжал он, вспомни про Устав, который был отменен несколько лет назад непонятно зачем. Я требую, требовал Х., чтобы Устав был введен вновь. Я, как ты уже, наверное, понял, против демократизации нравов в рамках Фестиваля. Хорошо. Остальным участникам предлагалось сделать выбор и занять более или менее удобную позицию: 1) вместе с непримиримым Х., чьи дни в правлении сочтены; 2) в одной связке с У., заявившим, что набор участников Фестиваля со следующего года будет свободным, или 3) сохранять нейтралитет, что по известным причинам может оказаться чреватым после смены руководства Фестиваля. Надо ли говорить, что большинство предпочли примкнуть к У., который пообещал чуть ли не деньги за выступление в Фестивале, а также транспорт, идущий без остановок на специальный фуршет, который не мог бы состояться, если бы не деньги наших спонсоров. Но исключительно в следующем году. Несколько стариков, которые по медицинским показаниям не могли употреблять жирную пищу, предпочли остаться с Х., который поблагодарил их и пожелал доброго здоровья и продолжения творческой деятельности. Но узнав, что карта легла таким образом и на следующий год его могут и не позвать на Фестиваль, он поторопился расписаться в собственной невменяемости и написал письмо У., в котором выразил свое сожаление по поводу случившегося и сообщил о готовности исправить свои ошибки. В первую очередь он предложил навсегда исключить из списка гостей и участников Фестиваля тех представителей старшего поколения, что присоединились к нему во время конфликта, и никогда не пускать их больше на Фестиваль и мероприятия, с ним связанные. Хорошо, сказал У. Хорошо, что ты все вовремя понял и осознал. К слову: нейтральная позиция, которую заняли несколько участников Фестиваля, ничем плохим для них не закончилась. Будучи достаточно талантливыми представителями среднего поколения, они приглашены участвовать в Фестивале в будущем году.

Нет, никакую.

Да и зачем мне специальным образом занимать ту или иную позицию, если от моего голоса ничего не зависит. Лишь второй год я приезжаю на Фестиваль, чтобы выступить, но в самый ответственный, так сказать, момент, просто-напросто не могу выйти на сцену. Так что я счастливым образом избавлен от необходимости иметь хоть какое-то мнение по тому или иному поводу. К тому же, мое мнение здесь вряд ли кого-то заинтересует: прежде всего из-за того, что с большинством людей, чьи имена уже стали известны на Фестивале и за его пределами, я не знаком. Не знаком я, тем более, и с организаторами. Да, в прошлом году я подал заявку на участие в Фестивале, но, как уже сказал, так и не смог выйти на сцену в самый ответственный момент: вот предыдущий участник ушел со сцены и прозвучала моя фамилия. Ведущий, надо отдать ему должное, тоже особенно не задержался на мне, и через какие-то тридцать секунд на сцене появился следующий участник, чье выступление, насколько я помню, было провальным. Почему, спрашивает меня М., ты не хочешь участвовать в программе Фестиваля, ведь это может способствовать твоему личностному росту и развитию. Да, сперва ты выступишь с более скромной программой, зато через несколько лет удивишь их своим выступлением… да что там их! Ты и сам удивишься, вот увидишь! Я не знаю… точнее, я не уверен, ответил я, мне, безусловно, хотелось бы выступить перед аудиторией, часть из которой составляли уважаемые мною люди, но что делать с ощущением собственной незначительности и бессмысленности происходящего? Мне кажется, что такой вопрос задать просто неприлично, но если уж ты задал, то отвечу тебе так: нужно двигаться вопреки своим дурацким комплексам, ведь если переломить ряд обстоятельств, то от комплекса неполноценности не останется и следа. Ты так думаешь? Я уверен. Может быть, может быть. Конечно же, со временем я стал избегать М., разговоры с которым ничего, кроме паралича воли, мне не приносили. Он так много говорил о таланте и свободной воле, о безграничных возможностях человека, что однажды я задал ему вопрос: а что, если нет ни таланта, ни свободной воли? Он не только не смог ответить на мой вопрос, но и вообще не смог продолжать свою витиеватую речь ни о чем, остановившись, как вкопанный, на полуслове: возможно, он так и стоит где-нибудь в парке до сих пор, ведь с того самого дня мы так и не виделись. Впрочем, я все-таки последовал его совету и отправил заявку на участие в Фестивале, приложив к ней mp-3 файл своего выступления и автобиографию: «Мне посчастливилось родиться в довольно свободное время, которое продолжается и поныне. Я могу реализовать себя практически в любой области и способен сделать это с необычайной легкостью. Мне стоит только чего-то захотеть, как это происходит вновь и вновь. Это любовь? Нет, не любовь, а адекватное управление собственными возможностями, которое возможно только здесь и сейчас. К примеру, мой друг и товарищ, который щебечет мне о силе духа и прочей муре, явно пребывает не здесь, скорее всего, его попросту не существует. Тогда как я, пребывающий здесь и сейчас, знать ничего не желаю о силе духа. С уважением. Он». Я, безусловно, волновался, кроме того, мое волнение подкреплялось тем, что с обозначенного адреса (ka.fest@gmail.com) не приходило писем о получении моей заявки. Почему, спрашивал я себя, неужели я им не подхожу? Да нет, успокаивал себя я, все дело в потоке писем желающих, которых вообще-то ограниченное количество… хмм… но почему бы не ответить? И т. д. Через некоторое время в Сети стали доступны списки участников Фестиваля, где я обнаружил и свое имя, после чего решил, что вряд ли буду принимать участие в этом мероприятии, оставшись исключительно зрителем.

За сорок минут до начала первого дня Фестиваля я встретил Л., с которым был немного знаком: несколько раз мы перекинулись безобидными шутками или, быть может, даже полновесными репликами. Он поприветствовал меня, и я подумал, что теперь-то уж точно опоздаю на церемонию открытия, а посмотреть, надо сказать, очень хотелось. Привет, сказал я, хотя на самом деле хотел сказать здравствуйте, чтобы не приближать к себе этого, в сущности, неприятного человечка, помешанного на переписывании истории собственной жизни, чтобы это ни значило… Скоро начало, может, прогуляемся, а то не могу найти ни одного знакомого лица? Да, давай, ты участвуешь в Фестивале? Нет, но мне предлагали. Я тоже отказался. А кто сказал, что я отказался? В чем тогда дело? Я просто не ответил вовремя и, соответственно, моя заявка не была рассмотрена, но мы-то понимаем… Да-да, конечно. Быть может, я попрошусь участвовать во внеконкурсной программе или… Или? Ну, или не буду участвовать. Я тоже. А ты почему? Потому что мне не пришло соответствующее письмо. А почему не пришло письмо? Перед тем как ответить, я зачем-то улыбнулся. Потому что я не подавал заявки… А-а-а, жаль, конечно. Да нет, не очень, я бы все равно не смог выйти на сцену со своей программой. А почему? Решимости бы не хватило. Да, бывает такое. Действительно. Может быть, оно того и не стоит. Да, быть может. А может, и стоит, а мы не знаем, но утешаться не привыкли. Да, в каком-то смысле. А если и утешаемся, то в одиночку… раны зализываем. Наверное, да. Но наибольшее отвращение вызывают эти довольные совсем-новички, которые вьются вокруг президиума (раньше так говорили), обучая меня понятию чести и совести, а я, в свою очередь, оглядываюсь, хватаюсь за живот и убегаю в направлении…

И так далее.

Начало Фестиваля задержали почти на час, но никому из присутствующих (надо сказать, в этом году собралось рекордно низкое число участников и гостей) не пришло в голову напомнить об этом или, не дай бог, пожаловаться на сей факт. Это было в порядке вещей. Немногочисленные участники и гости рассаживались по своим местам, кто-то ожидал своих спутников, встречал их и говорил: как же я рад тебя видеть! В ответ раздавалось: я тоже! Как твои дела? Все нормально, движется потихоньку, все продолжается, как должно продолжаться. Это самое главное. Да, кажется, именно это самое главное. Наконец, когда все участники и гости Фестиваля сказали друг другу все, что хотели сказать, Фестиваль был объявлен открытым. После двух достаточно продолжительных речей Х. и У. на сцену были приглашены т. н. «легендарные участники Фестиваля»: нет-нет, они больше не выступают со своими программами, они делятся воспоминаниями и впечатлениями. К примеру, Р., участник самого первого Фестиваля, сказал, что всегда верил в организаторов Фестиваля и, честно говоря, даже не помнит, что их связывало до Фестиваля. А связывало, подхватил Х., многое, странно, что ты забыл. Пауза. Таким образом, выходил своего рода конфуз, кто-то должен был покраснеть, и поэтому все остальные речи не были толком услышаны. Да, сидящие рядом со мной незнакомые мне молодые люди так и сказали: ну, пусть старики скажут, быть может, в последний раз, их все равно никто не слушает. Несмотря на это, Б., которого многие помнят здесь совсем молодым, практически со слезами на глазах рассказал о том, что после второго Фестиваля, в котором он впервые принимал участие, его жизнь круто изменилась. Пауза. И нельзя сказать, что в лучшую сторону. Аплодисменты. Ты всегда, сказал Х., был пессимистом, с этим нужно что-то делать… Рядом сидящий молодой человек сказал своему соседу: неужели они не понимают, что их никто не слушает? Я, к примеру, никогда не верил в искренность собеседника, никогда.

Во время перерыва ко мне вновь подошел Л. и сказал, что не нашел никого из своих знакомых. А были ли у него знакомые? Уже нет, наверное, ведь обширные знания и скверный характер помогли ему от них, прямо скажем, освободиться. Мне, продолжал он, всегда казалось, да и сейчас кажется, что не многие дотягивают до моего уровня. Именно поэтому им и удалось занять самые высокие (хотя от кого прятаться, воскликнул он) посты и заработать немало денег. Денег, переспросил я, каких еще денег? Ну, символических, замялся Л. Но это же разные вещи. Не согласен: символические ценности очень быстро превращаются в экономические, разве у Бурдье этого не написано? Я не читал Бурдье. А кто читал? Ну, кто-то читал. Кто? Надо бы у них спросить. Я показал на трех молодых людей, двое из которых до этого сидели рядом со мной в зале и бросали ядовитые замечания (см. выше). Может быть, у них спросить, спросил я у Л. Можно попробовать. Но вместо того чтобы отправится к ним и выяснить ряд принципиальных вопросов (это было бы невозможно), я сделал маневр, который отрезал от меня Л., немедленно приступившего к моим поискам.

Когда назвали мою фамилию, я даже не пошевелился. Мне казалось, что этого вполне хватит: не дышать какие-то полминуты, чтобы потом оказаться в более или менее свободном, подвешенном состоянии. Ведь о чем сейчас речь? Именно о подвешенном, ни к чему не обязывающем состоянии. Но, что называется, не тут-то было. Х. еще несколько раз повторил мое имя и мою фамилию, У. привстал из-за стола, видимо, для того, чтобы уловить мой лживый взгляд. Зачем же так делать, спросил он у отсутствующего меня. Сперва присылаете свою программу, а потом отказываетесь выступать. Может быть, у всех документы спросить, предложил Х. Да зачем, воскликнул У., просто больше предупреждений не будет, нужно уважать себя и других: для вас, уважаемый, – он назвал мое имя и мою фамилию – это последний Фестиваль, где вы могли быть участником. Он сглотнул слюну и продолжил: мы отмечаем вас красным фломастером, что говорит о полнейшем запрете вам выступать под знаменами нашего Фестиваля. Под знаменами неплохо бы закавычить. Вот и приехали. Конечно, я этого не ожидал, но толком и не успел испугаться, надо сказать. Организаторы успокоились и уже принимали решение, кто будет следующим. Я посмотрел налево и увидел там абсолютно никакой, что называется, взгляд Л.: типа того, мало тебе. Держи карман шире. То ли еще будет. Ну конечно, ага.

Стояк всегда сопровождал меня в момент наибольшего напряжения нервной системы. Казалось бы, самое время выйти из зала и вдохнуть свежего воздуха, но член застрял как раз в основании и без того тесных джинсов, из-за чего каждый шаг сопровождался бы нежелательным привлечением к себе внимания. Все еще боясь пошевелиться, я предположил, что вызову у уважаемой общественности смех: так смешны повисшие над пропастью незадачливые самоубийцы, внезапно решившие передумать и двигаться в противоположном направлении. Но уже слишком поздно, подсказывает им простуженный голос, раньше надо было думать. А теперь уже поздно, поэтому необходимо совершить ряд важных действий, попрощаться с присутствующими и, наконец, отпустить руки. Что, невозможно? Вы в этом уверены? Тогда получайте: плохо заточенный нож прошелся по пальцам рук того (или той, в данном случае это не особенно важно), который (которая, в данном случае это не особенно важно) несколько секунд назад обдумывал (обдумывала, в данном случае это не особенно важно) наилучший для себя вариант развития событий. Интересно, думаю я, в надежде справится с внезапно прихлынувшей в пещеристые тела кровью, как кинематографисты разрешают ситуацию с падением в пропасть? В этой связи мне вспомнился пролог к фильму «Скалолаз» с Сильвестром Сталлоне в главной роли: неопытная альпинистка, долго держась за руку персонажа Сталлоне, в конце концов срывается в пропасть, после чего жизнь участников и свидетелей этого события кардинально меняется. Каким образом? Неважно. Гораздо важнее, что сначала будущую жертву показывают сверху вниз, а затем превращают в объект, снимая издалека. У вас что-то упало, вроде того. Если не поднимите, то оно сгниет в ущелье между письменным столом и платяным шкафом. Кажется, мне удалось принять единственно возможную в данной ситуации позу, а именно немного приподняться, использовав ладони. А вдруг, подумал я сразу же, стул провалится или того хуже, весь ряд будет перетянут вперед? Или – как вариант – назад?

Все произошло внезапно – артикулируя очередную фигуру из полости рта, выступающий (я знал его имя) не справился с дыханием и стал задыхаться. Видимо, организаторы не сразу поняли, что произошло, и поэтому не придали особого значения жестам о помощи, которые в изобилии использовал выступающий. Только когда он, до последнего сдерживаясь, все-таки упал и начал биться в судорогах, Х. повернулся к нему, а У. вскочил из-за стола и подбежал к извивающемуся телу. Впрочем, что-то сделать он тоже не успел: причиной тому была его полнейшая растерянность, заключенная наконец в сакраментальной фразе. Помогите кто-нибудь. Словно по команде на сцену выскочил весь первый ряд зрителей, туда же стали подтягиваться немногочисленные гости с других рядов. Мимо меня проскочили несколько человек, стремящихся посмотреть на возможную смерть молодого человека в расцвете сил. Действительно, подумал я, такое не каждый день увидишь. Впрочем, мне приходилось видеть смерти нескольких человек, но это были старые люди и их тихие смерти. Думается, молодой человек (которым был выступающий) не может так спокойно, что называется, «как ни в чем не бывало» умереть.

Я дождался момента, когда большинство зрителей оказалось на сцене (другая часть выбежала из зала и теперь из коридора раздавались не только рыдания, но и смех, а также громкие разговоры), и, тихо встав, поправил уже обмякший член: теперь он был на своем законном месте, а не пытался вылезти непонятно куда непонятно зачем. Нет, подумал я, в принципе понятно куда и понятно зачем, но, что вы стоите, закричал Х. мне, бегите за помощью, вот чего бы мне искренне не хотелось. Дождавшись момента, когда Х. вновь занялся оказанием первой медицинской помощи умирающему, я тихо прошел на сцену и, обойдя наиболее явное скопление народа, оказался практически рядом с агонизирующим телом молодого человека лет двадцати пяти. Он был невысокого роста, с дурацкой стрижкой спортсмена, в затертых джинсах. Вы позвали на помощь, спросил меня Х. Да, позвал, ответил я. Хорошо, сказал Х. Что будем делать, спросил У. Не сейчас, сказал Х., что бы это могло значить? Обильное количество слюны попало в дыхательное горло молодого человека? Или речь шла о неведомом мне (и никому) хроническом заболевании? Неизвестно. Лицо молодого человека было красным, словно в мультфильме, а изо рта постоянно лилась обильная струя слюны. Быть может, его следует постучать по спине, подумал я, но озвучивать не стал, чтобы не прослыть идиотом. Х. давил ему на грудь, осуществляя пародию на непрямой массаж сердца, которая была здесь не просто неуместной, но и опасной: как в случае, например, с инфарктом миокарда. С каждой секундой становилось все более очевидным, что молодой человек уже не жилец на этом свете и нет смысла тревожить умирающее тело: лучше заняться мероприятиями, которые могли бы облегчить ему последние часы, а может быть, и минуты. Из его глаз обильно текли слезы, левый зрачок уже исчез из поля зрения, правый был виден совсем немного. В голову, надо признаться, приходили самые разные мысли – большинство из них, надо сказать, сопротивлялись попытке облечь их в словесную форму. Между тем количество вязкой слюны изо рта жертвы (так я подумал о нем) прибавилось. Скоро все это больше не будет принадлежать тебе, дорогой друг, имя которого я знаю, но не скажу.

У. предложил, чтобы все, кроме них с Х., покинули зал, потому что тут, что называется, не на что смотреть: извивающееся тело на плохо прокрашенном полу импровизированной сцены. Да, действительно, яркая рубашка молодого человека каким-то необыкновенным образом контрастировала с где-то выбитой, где-то выцветшей краской для пола, который стал его, так сказать, последним прибежищем. Вы точно позвали на помощь, спросил Х. у другого человека, которого, скорее всего, перепутал со мной, хотя мы были похожи примерно как существительное и глагол, извините, подлежащее и сказуемое. Между ними завязался некий бессмысленный спор, который прервал У., повторивший: всем присутствующим следует удалиться из зала, здесь не на что смотреть, скорее наоборот. Я, как и все остальные зеваки, не являющиеся не только организаторами, но и участниками Фестиваля, предпочел выйти, чтобы дополнительно не накалять ситуацию. Надо сказать, что те тридцать (по моим подсчетам) человек, которые должны были вмиг покинуть зал, делали это максимально долго. Кому-то нужно было что-то уточнить (да!), кто-то зацепился курткой за ручку сиденья и т. д., и т. д., и т. д. Выйдя в коридор первым, я сразу же столкнулся с Л., который спросил меня, что я думаю по этому поводу. Ничего, ответил я. Ничего я не думаю. Мне кажется, мы столкнулись с ситуацией, после которой вряд ли сможем оставаться теми, кем мы являемся. Ведь мы видели смерть, которая, и это страшнее всего, еще находится в том зале. Двери зала, надо сказать, не закрывались ни на минуту: в течение четверти часа оттуда беспрестанно выходили люди, которых У. просил покинуть помещение. А что делают они, почти шепотом продолжал я, имея в виду выходящих персонажей. Да брось ты, сказал мне Л. наконец, прекрати искать здесь двойное дно, все равно не найдешь. Ты хочешь сказать, что его уже нашел ты. Л. ничего не ответил, но по его грустным глазам я понял, что лучше мне было его об этом не спрашивать. Впрочем, этого диалога на самом деле не было. Через пятнадцать минут в зал вошли сотрудники медицинского учреждения и правоохранительных органов. Через тридцать – сорок минут санитары вынесли тело молодого человека: глаза его были открыты, руки сведены в судороге, а в области паха наблюдалось пятно. Интересно, сказал Л. полушепотом, какой была его последняя мысль? Эта могла бы быть мысль о свершившемся действе, то есть его наконец-то увидели и оценили. Он молодец.

Знание не является само собой разумеющимся феноменом, за него надо бороться: вот почему о рекреативных актах не может быть и речи. Знание накапливается нон-стоп, и любые попытки этот процесс остановить чреваты рядом не самых приятных последствий: в свете последних событий сразу успокою, что для жизни они безвредны. Да, подумал я, так можно и шею сломать. Любое удержание информационного потока говорит об умственной неполноценности. Субъект достаточно четко обозначает свои границы: предположительно, речь идет о двухкомнатной квартире на окраине города, из которой не хочется выходить. Там он выполняет свою работу, там же он находит свою смерть. Нет, герои Б., оказываясь в похожей ситуации, не теряют ореола святости и, если угодно, благодати. Я не совсем понимаю, о чем говорю… Им доступен выход в такие структуры, о которых наши местные неформалы даже и помыслить не могут. Через неделю его находят по запаху, еще через неделю закапывают в могиле для неизвестных. Тогда как персонажи Б. не уверены, что с ними происходит: скользят они по поверхности и на их чешуе играют солнечные зайчики или они глубоко в земле, собирают остатки ненужного кислорода (тогда почему здесь так оглушительно светло)? Выдвинутое недавно умершим исследователем предположение о том, что самое интересное в этих текстах происходит «между главами, на пространстве чистого листа», не выдерживает, да, не выдерживает никакой критики.

Я долго не хотел идти в свою комнату, которую снял на время проведения Фестиваля. Но еще больше мне не хотелось оставаться в обществе Л., у которого, видимо, тоже не было планов на вечер, и он предложил мне немного прогуляться, предварительно напомнив, что знание не является само собой разумеющимся феноменом, за него надо бороться, вот почему о рекреативных актах не может быть и речи. Кроме того, знание накапливается нон-стоп, и любые попытки этот процесс остановить чреваты рядом не самых приятных последствий: в свете последних событий сразу успокою, что для жизни они безвредны. Любое удержание информационного потока говорит об умственной неполноценности.

Сказал он. Нет, ты знаешь, я, пожалуй, пойду. Жаль, может быть, завтра увидимся. Не исключено, можно попробовать, у тебя есть мой телефон? Кажется, да, но, в любом случае, территория здесь небольшая, и поэтому всегда можно встретится лицом к лицу, даже если избегаешь встречи. Да, это правда, до скорого. Счастливо. Мне никогда не казалось зазорным так поступить: завтра в первой половине дня я планировал уехать и больше никогда сюда не возвращаться. Таким образом, увидеться завтра с Л. у меня не получалось, и я, признаться, был очень этому рад. Дорога до съемной комнаты была долгой: я совершил несколько абсурдных кругов вокруг закрытых корпусов, подумал о том, что еще не скоро смогу поверить в то, что увидел сегодня на Фестивале, и только тогда отправился домой.

* * *

Опубликовано в: Русская проза. 2012. Выпуск Б. С. 261–268.