Восстание, о котором грезили

Виктора Iванiва я знала без месяца четыре года, в основном через переписку — мы пересеклись в столицах наших двух стран три раза, и то ненадолго. А писать между Бостоном-Бонном-Белградом-Новосибирском — писали, то реже, то чаще. Когда перечитываю теперь нашу переписку, яснее проступают излюбленные темы — мы писали преимущественно о книгах, о погоде и связанных с ней переживаниях, и о снах. Я в этих письмах часто жалуюсь на отсутствие ясной головы и неумение думать и жить как следует, то ли из-за скучной и длинной бостонской зимы, то ли из-за переутомления от работы и общения. Витя в свою очередь намекает на лютые запои, мрачное настроение вследствие несчастных любовных историй; заодно пишет восторженно об ослепительных зимних днях, несмотря на низкие температуры («у нас минус сорок. но это нормалды. любовь рассеялась как сон. Наступило холодный рассудок. сердце горячо […] Ничего завтра выходим на игру в футбол в 10 утра»¹). Работа его тоже, по-видимому, все-таки утомляла. «Пока не знаю — ощущение проигрыша в большой игре и невозможность распорядится огромными днями — написал только пару отрывков. Надо бы вновь мне рецепт вечного хлеба…»² Последний наш обмен письмами, в начале февраля 2015 года, свидетельствовал об этой усталости самым очевидным образом:

В: «я озверел сильно»

Я: «от зимы ли?»

В: «Аня нет от работы зима отличная»³

Констатирую факт: рано ушел Витя — для нас всех, но и лично для меня как переводчика. Большую часть его произведений я так и не осилила, и теперь эта задача значительно осложнилась — опыт перевода Витиных вещей показал мне, что без консультации с автором некоторые детали так и останутся неразгаданными — надолго, если не навечно.

Заметки про сны всегда были интересны мне не только как человеку, но и как критику. Особое внимание Вити к миру снов, естественно, является ключевой посылкой в его «сказочной повести»⁴ «Восстание грез» (она значима и по отношению к его творчеству вообще). «ВГ» впервые была опубликована отдельным произведением в 2009 году, впоследствии стала третьей частью тетралогии «Володя Москвин», открывающей книгу «Чумной покемарь» (2012). Я полностью перевела «ВГ» на английский осенью 2013-го и жду появления перевода в монреальском журнале Cosmonauts Avenue.

«ВГ» считаю единственным своим удавшимся переводом Витиного творчества, и то с большой оговоркой. Витя все-таки писал одну большую «Единую книгу», ссылаясь на В. Хлебникова (о котором Витя говорил: «сам же я больше его продолжатель, чем изучатель. все мои статьи […] отчасти про него, ну так половина, то есть без него нельзя никак — ни Сатуновскому, ни Бирюкову, ни Летову, ни Пистолетову»⁵). Все, что он писал, и все, что переживал, сливалось в поток произведений. Место находилось для многого. Характерный случай: я когда-то ни с того ни с сего спросила про Роальда Мандельштама, и Витя ответил, что, хотя знает лишь несколько его стихотворений, включил сцену его похорон в те же «Восстания». Разумеется, до знакомства с биографической легендой второго Мандельштама я никак не могла бы почувствовать его присутствие по одному тексту:

Как тогда вот за черным гробиком чахотного влекся, и черная колючая борода его вострилась, и глаза, глядевшие прежде на макушку да на темечко, все, теперь закрылись, и одна прибедняцкая старушка за гробом влеклась и выла непонятно зачем, гроб-то на санках везли — поместился в детские санки, и собаки лаяли. И пурга была, и метель мела, и кировские заводы чернелись и дыма удушливого напустили полное черное небо⁶.

Удачный перевод таких тонкостей если не невозможен без участия автора, то все-таки сильно от него зависит. Витину прозу — часто извилистую, задыхающуюся, порой герметичную благодаря скрытым ссылкам (то ли на высокие изречения авангардистов, то ли на отборные экземпляры новосибирского уличного арго) — желательно читать с пояснениями автора, и не дай бог еще переводить). А Витя всегда охотно помогал. Вот типичные ответы на мои отчаянные вопросы по отдельным моментам «ВГ»:

«офитись» — там выше встречалось как «офитись — майка фетисовская», так на сленге называлась одежда пьяницы, ханыги, бомжа, опустившегося человека. Пьяниц у нас иногда в городском сленге называли фетисовцами, от слова Фетисов, хоккеист который все время проходит по краю. 

Эн, копийко от слово копье, маленькое копьецо, с обыгрыванием украинской монеты.

Листвичные русты в смысле руст в форме древесного листа⁷.

В принципе, достаточно долгие и кропотливые поиски, плюс работа с текстом как с головоломкой, могли бы привести к этим ответам без участия автора. Однако попадались и такие моменты:

Москав от Moscow — англоизированное прочтение этого слова по буквам употребляемое мной и Олешей Шепелевым⁸.

«Ленина, играющего в свайку» — есть статуя ленина которую я дразню играющим в свайку по аналогии с пушкинским мальчиком из парка в Царском селе⁹.

Тут без живого автора (или по крайней мере знакомства с Олешей Шепелевым) явно тупик.

Впрочем, не хочу поощрять самоотречение (или тенденцию прибедняться) переводчиков. Переводить, хоть кое-как, всегда можно, и попытка хотя и подобна пытке, но всегда чего-то стоит. Витя сам переводил, преимущественно с французского; правда, совершенно не стесняясь приблизительного знания английского, он до последнего отстаивал свой вариант англоязычного названия «ВГ». Спор наш характерен и связан с двусмысленностью слова «восстание» («Само Восстание грез подразумевает восстание о котором грезили и одновременно грезы которые восстали»¹⁰). В английском все-таки нет одного такого слова, хотя два существующих слова дразняще близки: resurrection (воскресение) и insurrection (восстание). Витя хотел подчеркнуть первый смысл и предложил The Resurrection of Dreams; я же поддерживала более буквальный, «шустрый» вариант Dream Insurrection. Долго обсуждали выбор, так что теперь даже не знаю, как быть. Наверное, справедливее всего сочетание двух вариантов: Dream Resurrection.

Идея воскресения все-таки пронизывает и нашу переписку, и Витино творчество — равно как и, разумеется, присутствие смерти. По-видимому, Витя глубоко переживал смерть и близких, и далеких людей — вскоре после нашего первого знакомства его сильно потрясла смерть болгарского поэта Марии Вирхов, с которой он не был лично знаком. А постучала смерть и поближе: «Но умер сосед и мне пришлось вызывать скорую. после этого обстоятельства жизни почти полностью поменялись по внутреннему ощущению»¹¹. Возвращаясь к теме этой статьи, заметим, что смерть в его повести как бы проглядывает из всех щелей; помню удивительные ответы на очередные вопросы по тексту «ВГ»:

А потом, еще не задремав, одним глазом обводит фатеру, поднимается попить на кухню, в комнату большую заглядывает, и в ванную, и в туалет, и не находит спеленутой ее мумии, что поставил посреди комнаты Мильтош, ни в шкафах ее нет, ни на полочках, ни в шкатулочках, ни в часах, ни в зеркале¹². 

В: мумии смерти

Но вот наступает утро, и мимо подъезда пробегает женщина на костылях и спрашивает его во весь голос: «Здесь Вторая не пробегала?»¹³

В: «Вторая» разговор двух старух — одна из которых потеряла другую — также о смерти¹⁴.

И смерть, и воскресение — как сквозные и обязательно взаимосвязанные темы Витиного творчества — восходят, наверное, отчасти к учителю его Хлебникову. Приведу отрывок подлиннее, поскольку считаю важным упоминание о воскресении в весьма обыденном контексте:

Впечатления не успеваю пока обработать — оказался в режиме невысыпания из-за просмотра соккера — и несмотря на то что вдруг осознал эту игру как противоречию [sic] воскресению мертвых — очень зол вторую половину дня — нервозен.
Вчера отпуск дал о себе знать — утро провел в кофейне — как будто бы с мамой 30 лет назад. Позвал ее вечером но поливало хлеще чем в Донбассе вечером — молнии реки на улице — сон вприкуску под оглушительного Летова.
В результате идем в театр¹⁵.

Стиль Витиных писем несильно отличался от стиля его прозы; последний, естественно, гуще, краше, а все же данный отрывок из письма показывает примерно такое же отношение к синтаксису и сюжету, такие же скачущие предложения, яркие, осязаемые образы и такую же легкость в переходах от лирического к прозаическому, способность неожиданно остановиться: длинное лирическое описание вдруг заканчивается — и очень эффектно — ловким поворотом в совершенно другую сторону. К счастью переводчика, этот его узнаваемый тон легко преодолевает языковые препятствия; гораздо сложнее всяческие игры слов, такие «говорящие» имена, как «Михась-Карась» и «Бряха-Октябряха», и прочее барахтанье под бархатистым одеялом.

Позже я попросила пояснить насчет футбола и воскресения. Ответ Вити заслуживает еще одной цитаты:

коротко говоря Летов посвятил альбом Прыг-скок футбольному камеруну 1990-го г. Последняя песьна этого альбома которая так и называется Прыг-Скок — это своего рода такая лесная служба, лесное природное отпевание. Когда Л. умер — я пытался посвятить ему всего себя — и видел его в воскресшей природе — тогда была совсем молодая весна. И вот я подумал, что руколположение и костоломание игроков на поле — ритуально должны помочь  изъятию пустоты — вынуть яму из земли. Я думал что они помогут всем воскреснуть. примерно — так¹⁶.

Тем и закончу эссе. Давайте будем воскрешать Витю в молодой весне, в лесу и под Летова, на футбольном поле и непременно во сне.

***

В фотографии к заголовку использован фрагмент работы Зоси Леутиной к прозе Iванiва «Про арбуз» на post(non)fiction.

Все материалы блока: «Iванiв, семь версий».

—