Re: «Последний шанс истории»

Андрей Левкин: Речь будет о статье Кирилла Кобрина «Последний шанс истории», опубликованной в «Настоящем времени». Там есть некоторые узлы, которые плотнее, что ли, нежели возможно расписать в нарративе. Речь о состоянии истории (исторической науки, но – по факту именно о положении истории сейчас), а ее состояние – это, собственно, и состояние некого mindset’a, оперирующего с действительностью. Которая вполне является его прямым следствием. Понятно, территория – существенна. Тут, там, в России или не в России. Пока такие базовые точки: «новые историки» и «традиционные историки». Ядро профессии – что оно такое теперь? Что сохраняется постоянным – в данном случае, в отношении истории как предмета (разумеется, проблема постоянного ее касается)? Какое место это постоянное привыкло занимать в mindset’е и что будет происходить, если это место опустело?

Есть еще несколько точек, но их пока не сформулировать. Например, скорость исчезновения нового: примерно, как некая песенка оказалась в топе, но через месяц о ней и не помнят — не только в отношении песенок, разумеется. Но тут не сформулировать предмет вопроса: или это происходит из за отсутствие чего-то Постоянного (тогда новизне не к чему прикрепиться), или процесс теперь всюду пошел в варианте быстрой сменяемости, предполагающей отсутствие длительной памяти, то есть — принципиального отсутствия постоянности. То есть, какой-то структуры, которая не является нормативно-идеологической (типа скреп) или работающей иерархичной (где элементы распределяются и закрепляются по этажам значимости). Причем, сама по себе она выглядит вполне рыночной, а тема постоянства (в изводе вечных ценностей) дополняла бы ее в части капитализации. Но вот компактно сформулировать это не получается.

Исходная точка: «новые историки» и «традиционные историки». Мое восприятие тут искажено когдатошним образованием, где понятно — теоретическая математика и прикладная. Прикладная применяет теорию к практическим задачам, иногда и наоборот — такие задачи вдруг требуют дополнительной теории. Все выглядит несколько даже идеально и гармонично. Ощущается, что с историей не так. Речь даже не о том, кто медийно успешнее, не о квалификации «новых историков» (это одна из тем обсуждаемой статьи), но о том, что их интерпретации (а тематические изыскания буду, по факту, интерпретациями) предполагают усилившийся субьективизм. При переоформлении исторических связей в рамках темы, которая когда-то могла и не существовать вовсе, будет много очевидных дыр, закономерных — ну, самой темы же раньше не было. Соответственно, производится некий продукт, имеющий отношение не к истории как таковой, но для «здесь и сейчас».

Разумеется, он сообщит многое о том, как здесь и сейчас, но уже вряд ли относится к истории как к предмету. По факту это просто другая дисциплина, безусловно — с другим ядром, имеющая в виду что? Вряд ли ведь возможны варианты (как в отношениях математик), когда история выведенная в актуальную тему, обратным ходом потребует пересмотра каких-то знаний о реалиях прошлого?

Кирилл Кобрин: Здесь сразу все – или почти – темы, связанные с нынешним существованием … ну, знания о прошлом, скажем так. Или даже «области знания о прошлом», если мы не отрываем знание от его носителей, воспроизводителей и институций, которые для них (и ими) созданы. Так что будем считать, что это такая область, вроде отдельной области РФ, населенная людьми, возглавляемая разными лицами, там куча всяких учреждений, структур и инфраструктур и прочее. И вот такая область занимается тем, что создает для общества представление о том, что случилось когда-то с ними, с их предками, а также с совершенно чужими и другими людьми, умершими и даже еще живущими. Такие представления нужно куда-то упаковать, потом объяснить населению области, что и зачем это нужно, а также создать условия и возможности для того, чтобы и создатели этих представлений не перевелись, и спрос был всегда. Но в отличие от настоящей Ивановской или Челябинской области, чье существование (вроде бы?) не ставится под вопрос, чья нужность этому миру принимается по умолчанию, с областью знания о прошлом все совсем не так. С момента медленного, но окончательного развода «священной истории» и «просто истории», «светской истории», последней все время приходится доказывать, что она зачем-то нужна. С другой стороны, за нее хватаются самые разные группы людей, пытаясь использовать ее в своих целях, на что «просто история» обычно радостно соглашается. Дело не в какой-то там «проституции» или сильно сговорчивом характере – просто тело истории состоит из представлений, а не из материальных вещей, а представления эти уже проходят по разряду политики, экономики, социальных отношений, так называемой «культуры» и так далее. Сама материя истории текуча, ибо работает с тем, что мы хотим думать о прошлом, что хотим знать, а не с тем, что «на самом деле было». Последнего не знает никто – и только полный жулик скажет, что вот он сейчас точно расскажет, как обстояли дела с жреческой кастой при Хаммурапи. Или с фермерами при Черчилле, это неважно.

Ну да, работая с человеческими и общественными представлениями, ты оказываешься в двойственной ситуации – ты от этих представлений уже зависишь, но в то же время, ты их пытаешься трансформировать. Ни один историк в мире, включая самого первого, Геродота, не начинал «с нуля» – то есть, с ситуации, когда никаких ровным счетом представлений у людей о прошлом нет. Отсюда текучесть «истории» и как раз вот это «отсутствие длительной памяти», о которой Вы говорите. Чтобы эта память была, нужны институции – и тоже действующие довольно хорошо и долго. Скажем, вот Советская власть существовала 70 с лишним лет, впаривала населению разных революционеров-героев, подвижников революций, теорию классовой борьбы и так далее – где же все это? Плохая была власть, недолговечная, работала скверно. С другой стороны, вот сейчас русский народ полюбил Сталина. И все удивляются, как же так? Он же убийца! Да, убийца, да еще и какой – но сегодня мало кто его таковым помнит и знает, так как в последние десятилетия нет в государстве и обществе институций, которые бы это твердо держали в поле внимания. А что у русского человека, который Сталина любит, Сталин дедушку убил с прабабушкой, так это ведь тоже надо помнить! Такая память должна быть оформлена в языке, в дискуссии в – уж простите – опять-таки институциях, которые подобные дискуссии поддерживают, держат тему, создают повестку дня. Если ничего этого нет, никто не мешает русскому человеку любить Сталина, даже мертвые дедушка с прабабушкой – ну сгинули куда-то, жаль конечно, но ведь время было такое… Ожидать чего-то другого было бы непростительно оптимистично – как вообще ждать от людей чего-то хорошего.

И вот здесь же опять в разговоре всплывает тема истории старого образца, условно, до Школы Анналов, до появления исторической антропологии. История старого образца не соотносится ни с прикладной, ни с теоретической математикой, о которых Вы говорите, то есть, соотносится, но непрямо. Потому как странным образом из ежедневного копания «практических историков» с документами и археологией вдруг вырастали теоретические построения, казалось бы, с этим копанием мало связанные. Поколения за поколениями советских историков изучали поземельные отношения или там социальный состав жителей того или иного города, или даже что-то там про складывание государства – а на выходе все то же самое: был Иван Третий, стал Иван Четвертый. Иван Третий был более-менее хороший, Иван Четвертый был так себе, даже плоховат, но тут еще стоит поспорить. Ну это же хрень какая-то, а не история. Кухонный разговор двух советских инженеров с гуманитарными запросами. Вот этот паралич «старой истории» и должна была заменить «историческая антропология», сосредоточившись на «человеке», вместо чего угодно. Но оказалось, что «история» с «человеком» работать не может. Так что в некоторых своих частях история кончилась, умерла, не вынеся соприкосновения с «человеком». И в тех частях осталась «историческая антропология». Причем, забавно, что и та и другая состоят и из «прикладной математики» и из «теоретической», так сказать.

А.Л. Тут у меня уже почти был вопрос, но последний абзац его перебил, потребовав уточнения: почему «история» не может работать с «человеком»? Именнно из-за кавычек? Скажем, потому что «человек» не определен — по какой он версии, христанской, буддистской, фредистской или российской в версии духовных ценностей типа скреп?

К.К.: Именно. Просто «человек», как центр мироздания и все такое – это относительно недавнее изобретение (Ренессанс), потом эта концепция трансформировалась всячески, пока не была написана известная фраза Фуко про исчезновение человека. Не то, чтобы я следую за Фуко, просто он подчеркнул и без того очевидную вещь – что концепция «человека» есть вещь исторически-ограниченная. Соответственно, если историк есть настоящий историк, он должен историзировать и «человека», а не брать его по умолчанию как вечную неменяющуюся ценность или феномен, что ли. Оттого «история» и «человек» сочетаются плохо, они сходятся в нескольких позициях, но вообще-то нет. Другое дело «историческая антропология» – вещь совсем уже придуманная и не стыдящаяся своей придуманности и свежести, в отличие от истории, «историческая антропология» никого не намерена учить, никого никуда не звать и не объяснять все на свете. Здесь развод и произошел. С точки зрения «истории» безопаснее использовать не слово «человек», а нейтральное «люди», которое ни к чему не обязывает и в которое можно вписать любое содержание.

А.Л.: Тогда получается, что ядро профессии оказывается архаичным? Что-то типа поставленного рисунка для современного визуального художника? В некоторой основе лежит идея, что все случившееся когда-то однозначно случилось и вот именно так-то, и это важно для всего последующего? Что, понятно, корреспондируется с темой некой полной и окончательной правды и чуть ли не царствия небесного, в котором история должна, получается, лежать — именно в таком, однозначном виде. Плюс к этому еще и меркантильная тема, исторической принадлежности тех или иных территорий, теперь уже совсем сомнительная (что не мешает эту демагогию использовать вполне конкретно).

Плюс к этому размытость «человека» — ну мало того, что термин исторически-ограничен, теперь он еще и размыт внутри текущей истории, всякий может самоидентифицироваться по-разному. С разными целеполаганиями, тем более — не привязывая их к конкретной территории. Собственно, это же не вопрос теоретической или приватной духовности. В конце-концов, не так уж и многих интересует самоидентификация. Но — прагматично — майндсет операционен, и не только на тему как лучше прийти к более лучшему будущему раз-два в ногу, но и как социальная машинка бытового характера: вокруг чего и с кем себя осознавать.

Но, похоже, происходит переход на быстрые связи: самый тупой пример — люди чаще меняют партнеров-сожителей (в столицах, скажем), а какая-то определенная история семьи и тп. для них еще сохраняется? Для их родителей или детей. Или она перекладывается на какие-то другие позиции? Что может быть событием, которые складываются в некоторую личную «историю», вряд ли же эта тема сейчас закончится вообще, это была бы просто какая-то сверхредкая удача, застать этакой. Присутствовать при таком окончании — это круче, чем даже конец СССР.

Да, еще: история же всегда, кажется, привязывается к конкретной государственности или к этносу (есть же разница между историей Латвии латышской и латвийской, например), а для кого может быть «история вообще»? Или какая институция (или даже отдельная профессия — условно «история») могла бы сложить удержать, например, описание событий в СССР и России с 1985 по 2015? Понятно, пересматривать и пересматривать каждый месяц на госуровне и через все СМИ, но вот реально?

К.К.: Такой пересмотр, кстати говоря, уже давно существует, хотя не каждый месяц, конечно. В СССР понятно – там была история 1920-х, которая сильно отличалась от истории 1930-х., трактовавшей Революцию, Гражданскую войну и так далее. Кстати, в двадцатые историю в СССР как бы отменили – я имею в виду в качестве школьной и университетской дисциплины. Это вполне логично – марксизм, доведенный до предела, исключая все, кроме борьбы классов, ставит на место истории чистую социологию. Это потом уже Сталину оказалась история нужна – причем такая традиционная, про царей и проч., но смешанная с классовой борьбой конечно. Так возник тот мейнстрим, который существует до сего дня, только классовую борьбу убрали (а вместе с ней вообще представления о социальной справедливости). Остались цари, полководцы, враги и т. наз. Великая Русская Культура. Все остальное – элемент, вызывающий опасение, который лучше упускать или обходить. Вот в этом движении, условно говоря, от Покровского до Старикова, от Ленина к Мединскому, пересмотр случался очень часто, хотя порой и не декларировался. Люди исчезали со старых фото, или – как в случае «революции рабов в Древнем мире» – сочинялись с нуля фэнтэзийные концепции, но работа эта шла втихую, а гражданам уже предъявлялся готовый результат. Мол, вот иди и кушай это дело. И учи урок, завтра ответишь. Особенность нынешних заключается в том, что они совсем наоборот, они декларируют – но, по сути, мало меняют. Рекламщики и пиарщики из МГИМО, что с них возьмешь.

Но вообще-то, такие институции конечно есть, те, что отвечают за контент и за концепт. Только обычно на Западе таких институций несколько на каждую страну, и они между собой сражаются, что и создает довольно богатую историческую повестку. Скажем, вот есть условная институция, отвечающая за феминизм. А есть – за «государство», как таковое, за «национальную культуру», за «нашу идентичность» (обычно самая слабая – говорю как человек, сдававший экзамен на знание britishness). А есть – отвечающая за постколониализм. А есть – за угнетенных и эксплуатируемых. А есть — за местную повестку, local studies. Все они не выдуманы кем-то, не сконструированы для освоения бюджета, а есть, ибо есть общественный запрос. А общественный запрос чаще всего сформировался, так как кто-то конкретно взял и его сформулировал и продвинул в массы. В каком-то смысле, здесь та самая «демократия», что почти исчезла как политическая практика даже в демократических странах, в области представлений о прошлом существует – и еще как.

Кстати, мне очень нравится вот эта метафора с «художником умеющим рисовать» и «современным художником, который вроде бы не должен уметь». Дело в том, что в историографии – настоящей историографии – все совершенно наоборот. В этой области знания, ты «не будешь современным художником, если рисовать не умеешь» – то есть, если ты не умеешь «работать с источником» самым прямым образом, если у тебя нет прямых и четких представлений о том, как устроено это ремесло – ты ни фига не можешь быть ни «историческим антропологом», ни кем иным, самым сложным и изысканным теоретически. Оттого теоретизирования тех, кто условно «рисовать не умеет», выглядят смешными для опытного историка. Я уже не говорю о поп-истории постсоветского типа, вроде мединских всяких и иных. Эти люди не слыхали о том, что такое, к примеру, «критика источника».

Но все это не отменяет вообще кризиса профессии, области знания, так как – если честно признаться себе – стало непонятно, зачем все это сегодня нужно. То есть, существует убеждение – у меня, к примеру, существует, иначе я бы этим не занимался – что оно нужно. Но вот зачем?

А.Л. Тогда тут от противного: если не нужно, тогда что? Отменяются отдельные изыскания и, вообще, некоторые знания считаются пустыми (это обеднит цивилизацию, то да се, но что поделаешь — вот такой он, новый эон) или же просто исчезает некая… ну вот изолента, которая вообще скрепляет все на свете в каком-то одном комке. Комок какой-то есть — да, вот ты этому принадлежишь. Даже не зная этот комок в деталях, а так — есть он какой-то. Ну или вообще этого не надо, все будет уже как-то иначе. То есть тут не морализаторство, а конкретно и рутинно: оно уже такое уходит? Или это не было изолентой, что-то другое?

Понятно, это слой очевидных рефлексий. Причем, вроде бы, совершенно логичных, естественных и просто бытовых, а по сути — прямо отсюда следует байда про эти самые скрепы и т. п. Анекдот же просто. Будто какой-то сбой в некой машинке, хоть его версии предлагай. Например, классические и локальные истории потеряли оболочку: мир более-менее раскрылся (хотя бы информационно), отчего это утратило определенность — что там, в нем теперь ядро, что именно? Другой вариант: скорость изменений. Ну вот как по носителям информации — магнитная лента, дискеты большие, дискеты твердые маленькие, флешки и тп. Остальное же примерно так же, на той же скорости, а этому соответствовали некие перемены в социуме и т.п., но они, что ли, не оказались предметом истории. А тогда, получается, она уже и не работает? То есть, не необходима технологически?

Разумеется, это опять анекдот: можно придумать еще кучу причин, по которым история не может сейчас работать, но она, вот это самое это так или иначе существует — иначе о чем было бы говорить. Или тут уже статистика: для кого-то существует, для кого-то — нет, им это не нужно. Вторых больше, отчего повисает эта ненужность. Но и тут все тот же анекдот: не нужна не только история, а что угодно за вычетом совсем уж прагматики, пригодной для производства бытовой химии, прочих предметов быта и электроники. Но и прагматика при этом содержит историю внутри себя — хотя бы своих отраслей (ленты, дискеты, флешки). Какая-то субстанция присутствует. Всякое частное лицо так или иначе сам эту субстанцию выделяет по ходу жизни. Или уже не выделяет? Или эта его субстанция не имеет отношение к субстанции истории как науки? Или не хочет иметь?

Вообще, кризис профессии в чем именно? В ее невостребованности или в проблемах приложимости ее аппарата сегодня (например — он не справляется с объемами, а выделить что-то базовое не может)?

К.К.: Я бы различал три вещи. Собственно, не я это различение придумал, конечно, давно известно, я тут как Капитан Очевидность выступлю. Есть некое «прошлое» и некие о нем представления. Это как-то почти на биологическом, точнее – психическом уровне, у людей – и мало связано с их происхождением, культурой и так далее. Второе. Есть память, которая отличается от пункта 1 тем, что если «прошлое», пусть и существующее лишь в нашем представлении, вещь как бы объективная (а знание и представления о прошлом работают с этим исходным принципом, не ставя его под сомнение: раз есть прошлое, значит надо с ним как-то обращаться), то вот «память» штука более прихотливая, субъективная, она исходит из первичности самого вспоминающего сознания – а уж что там попадется под его блеклый луч, Бог знает. Оттого модное сейчас в академических и публицистических кругах словосочетание «политика памяти» для меня имеет чисто орвеллианский оттенок – это чисто действие, направленное на манипуляцию с сознанием, ни с чем иным. Тут все происходит в области, как сказал бы Пятигорский, «психизма». Третье. Собственно, история, как нарратив и некое универсальное объяснение (ну ок, некое объяснение с потугами на универсальность, даже в самом конкретном приземленном историческом изыскании). Понятно, что номер 1 и номер 2 никуда никогда не уйдут, даже в самых дистопических фантазиях они есть. А вот третье… Без него совершенно спокойно обходилась немалая часть человечества (скажем, в индуистской традиции не может быть истории: Арджуна с Кришной беседуют и прямо сейчас тоже, как и год и тысячу лет назад). Невозможно представить себе буддийскую историю – на мой взгляд, единственный образец этого был дан Толстым в «Войне и мире», и там тема исчерпана. Думаю, подобных примеров немало. Да, то что называют «западной цивилизацией», или «Западной культурой», или «европейской», стоящей на плечах двух городов, как говорил Шестов, Афин и Иерусалима, вроде бы без истории не может. Я не знаю. Вообще-то я не уверен, что все мы – Перикл, Филип Македонский, Сулла, Август, Вергилий, король Артур (если он был), Хлодвиг (он уж точно был). Григорий Турский, Франциск Ассизский, Лливелин ап Гриффит, Вольтер, де Сад, королева Виктория, Джек Потрошитель, Герман Геринг, Билл Гейтс, Доналд Трамп, Дэвид Боуи, кто угодно (я называю только тех, чьи имена до нас дошли) – есть представители некоей одной «культуры», тем паче «цивилизации», которая сама по себе представляет странный конструкт, какой-то романтический, что ли, органистический. Не знаю. Оттого не могу понять, что случится, если – перефразируя Ульриха из «Человека без свойств» – «отменить историю». Не отменить, а – после того, как она перестала быть полем напряжения – не поддерживать ее существование. Ну как бы отключить свой аккумулятор от ее общей системы подзарядки.

Я уверен, что ничего особо страшного не случится. На самом деле, «история» как нарратив большой и авантюрный (или трагический, к примеру), давно перекочевала в масскультуру. К примеру, я сужу по себе. Я не смотрю кино уже лет 15. Я не читаю никаких попсовых книг – не от снобизма, а просто неохота. Я не смотрю сериалы. И комиксы тоже не листаю. И вообще почти ничего. Да, и телевизора у меня тоже нет. В каком-то смысле я живу без истории, как Большого Нарратива.

Можно сказать, что кокетничаю и что я, будучи хоть каким-то историком, все время внутри истории, точнее – историографии. Я ей питаюсь как бы. Все верно. Только проблема в том, что в данном случае история как бы во мне внутри, часть моего мыслительного обихода, это не объективный сверхпроцесс, не универсальная объяснялка или погонялка. Просто для меня она есть сама по себе – и она как бы нужна для того, чтобы думать о людях и жизни. Чтобы различать себя и их.

Это не к тому, что все тут же примутся заниматься историей только ради этого. Я намекаю, что можно найти объяснения и мотивы – помимо чистого любопытства, без которого жизнь нелепа.

Кризис же профессии прежде всего в том, что она действительно теряет свою … ох, сорри, сошлюсь на Беньямина… ауру. Да-да, вот ощущение, что все, что по эту сторону гор – мое, наше, свое. Ну и – невозможность для честного историка (а честных историков очень много – о них мало знают, что является в каком-то смысле свидетельством их честности) – прямо ответить на вопрос профана или ребенка: «А зачем нужна история?»

Да, и про то, как дискеты сменились на флэшки. Заметьте, тут точно не «история», она ничему не учит, кроме очевидного: было так, а стало так. Можно сказать, было хуже стало лучше. Или наоборот. Эволюция, цепочка этих предметов от примитивных к совершенным ведь говорит о том, что прогресс есть. Не «различение» двух отдельных сущностей, а прогресс одной (назовем ее «технологией хранения и передачи информации»). Оттого и помнить все это призваны лишь те, кто внутри такой сущности. Тем же, кто снаружи… ну забавно посмотреть, что было до того, а потом забыть. История же про то, что ты держишь нечто в памяти, а не забываешь. Так что я вписал бы все это в «знание о прошлом», в пункт первый. Ты знаешь, ибо специалист. А я не знаю, ибо неспециалист. И все, тут не о чем говорить. История же предполагала платформу, на которой встречаются специалист с неспециалистом и разговаривал. Эта платформа неизбежно должна была деградировать до фильма «300 спартанцев» или писаний какого-нибудь жалкого Старикова. Ну она и деградировала.