Happiness is a warm gun. Иван Неткачев

Счастье живёт под боком
С миром играет в прятки
Плачет во сне глубоком
А в остальном – в порядке

Тихую лямку тянет
Скудные учит роли
То без вины завянет
То расцветёт до боли

А. Беляков

Именно по Земляному валу пустили тридцать лет трамваи синего цвета. Это было сделано из вежливости, или даже из сострадания: но переходить дорогу стало сложнее, и искры были чаще.
В солнечный вечер на Земляном валу пахло сыростью, а может быть – мокрым снегом: память о будущем тоже извращенная. У искр жили отражения. Глаза у девочки с бежевой сумочкой светились.
И именно тогда было суждено ему сделать мне предложение. Свойство этого собеседника заключалось в его необычной для своего времени деловитости: пропустив через тебя вереницу фальшивых образов, он сразу заставлял думать об облаках, идущих по улице, и это его спасало. Ну, красивый такой гей, и сразу понятно, куда ведут под руку эти аморфные сгустки. А я подумал.
В тот вечер он подарил мне купюру нового номинала и синюю открытку, она была из Пушкинского музея. Это самый обходительный человек за последние годы моей жизни – и, если бы не вечная спешка, если бы искрящие звуки быстрее ржавели – можно было бы порассуждать в совсем другом русле.

Сообщения я отправлять не любил – я складывал их в шкатулку с крышечкой гармошкой. Вокруг летали мошки разлива 2018 года. Эти письма были не первой важности.
Фотограф склеивал серые листки и фантики с женскими лицами, когда я сделал вид, что стучал. Он требовал от меня новых и новых порций – чтобы из нервных букв на кремовой бумаге сделать нечто другое.
Всякий раз – и в этот раз – в исступление приводили его темные очки.
Он показал мне новые волнорезы – мои книжные шкафы неплохо просматривались, если смотреть из окон кухни. И рядом – меловые наброски, чертежи и карты.
Эти чертежи и были моим пособием: с самого раннего детства я обменивал письма на его чертежи.

Ты можешь уходить от меня в любую сторону – всегда у меня остается твой брат и его криптографические бредни. Он психолог, твой брат – или он философ: он всяко лучше тебя распишется на моей книге, и на всякой книге.
А если ты все еще не хочешь читать вместе Ролана Барта, то я продам на «Озоне» свою карманную библиотеку: коллекцию мертвых птичек и галочек, открытки из-за Крымского моста и даже письменные разрешения на прогулку.
Я выдавал тебе разные патенты, но ты их тут же теряла. Почему я ищу бумажные комочки в слишком светлой столовой? На вкус они явно не такие светлые, как твои волосы со вкусом лака для ногтей.

Сыворотку из непереваренных фотографий мне подарили в 2018 году. Произошло это в парке, ближе к большеглазой воде, лесенки, уводящие в пруд, наводили на размышления.
Смысл был в том, чтобы выселить рыб из их коммунальной квартиры. Фотограф выгрузил из сумки изображения людей из метро, мы подыскивали волнистые круглые жесты. Но выходили зигзаги.
В общем – чешуя на обугленном блюдце, на его лице – смущение, потому что он был разочарован. Приходила пора искать фломастеры нового цвета в букинистических магазинах.

Я помню, как ты сопел, когда засыпал: длинные руки, как всегда, в непонятной смеси. Ты пишешь за меня философские дневники, и за это я делаю вид, что тебя люблю.
У тебя строгий стол под моим влиянием, а также полуразбитая синяя кружка. И у тебя зеленые тетрадки, которые ничего не стоят.
Пушок у тебя на лице напоминает о друзьях, которых у меня нет.
Через два часа – новый фронтовой список. В этих случаях лучше всего – копировать: я буду коверкать слова и даже запинаться, но из этого ты соберешь домино.

Во всяком случае, ты научил меня за собой записывать. Когда ты засыпаешь в полярную ночь, в моей каморке пахнет резиной, а может быть даже – мочой. Но для тебя это неубедительно.
Ты пишешь, что в моих волосах встречается слишком много булавок; но я стар, и – неужели ты думаешь, что я тебя в самом деле вижу? Принцы всегда хромают на обе ноги.
Собачья работа – норвежские коровы гадят так же, как все остальные коровы. И слишком много писем от тебя не приходит – тогда и импровизированный комок в горле не помогает снять напряжение. Я тебя больше не вижу.

Вероятно, у меня получится подобрать подходящие слова. И здесь тоже более мрачно, и в этом пригороде более холодно: я вижу это сквозь сон и не сквозь сон. На столе лежит пачка белого сахара, ну и вообще – пустынно, или (прости!) бессмысленно.
Мне объяснили, что память меня обманывает. А что тогда обманет тебя? Смотри не вырони колечко – береги указательный пальчик.
Когда ты стала платить кредиткой?
А может, купишь мне такси – я хочу ехать далеко, когда ты далеко. Сознательно наклоняю немытую голову под твою немилость. Теперь я могу себе позволить жареного почтового голубя – тебе, если повезет, оставлю холодный и скользкий кусочек.

Я всегда все уступаю: я уже отдал все картины, которые жили на зеленой стене, и еще все твои фантики (ты дарил мне их раз в месяц). Про меня почему-то говорят – я опустился. На самом деле просто слой пыли стал толще, и темнее – волосы на руках.
Сегодня я выйду на Земляной вал, и задумаюсь о прочитанном. Все в итоге смешно: тебя нет, но откуда взять уверенность, что ты – был? Я к тебе ничем не привязан.
У меня не новые друзья, а новые увлечения: особое удовольствие я получаю, когда пью из замерзшей лужи. Носом раскапываю коричнево-желтый снежок; и полю сорняки, оставшиеся с лета. Тебя не осталось, а сорняки – остались.
Тогда я ел снег, и сейчас ем снег. Это не так смешно, как играть в отчаяние.