Андрей

Очно мы познакомились 4 ноября 2000 года. На следующий день я уезжал из
России, как выяснилось, навсегда, в Москве оказался третьего, мы сговорились,
и я зашел к Андрею на работу. Это был Малый Гнездниковский, редакция, кажется,
РЖ. Поболтали, попили кофе, договорились держать связь, Андрей подарил мне
только что вышедшую книгу, «Цыганский роман». Она сейчас передо мной,
надписанная:

«Кириллу Кобрину – как рецензенту от рецензента… И очень рад, что наконец
познакомились.
Андрей
4 ноября 2000
Москва»

Любопытно, что когда мне нужно справиться о дате своего переезда из России
(требуют же какие-то анкеты), я лезу на полку за «Цыганским романом». Веха,
что ли.

Веха, конечно. Мы подружились, постоянно переписывались, изредка виделись.
Андрей тогда жил в Москве, по большей части; я навещал его, когда там бывал.
Он гостил у меня в городах, где я обитал в последние два десятилетия, жаль не
во всех – в Бухарест он так и не собрался. Он в Бухаресте был когда-то и
остался в изумлении. Изумить Левкина было нелегко.

Да, но последние лет пять мы, по большей части, жили в одном городе, в Риге,
он все время, я не совсем все время, так что ходили друг к другу в гости,
прогуливались, чего-то там выпивали иногда, немного. Оказались рижанами к
обоюдному удивлению. Правда под конец Андрей переехал за город, на хутор.

На самом деле, я познакомился с Андреем – а он об этом и не знал – году в
87-м, когда в городе Горьком, еще закрытом от всего человеческого, появился
«Родник». Я до сих пор считаю, что перестройку следовало затеять хотя бы ради
того, чтобы «Родник» – его русская версия – был. Там напечатали почти все, что
требовалось для трансформации банального культурного сознания в безупречно
модернистское, от Добычина до фон Мазоха, от Агеева до Парщикова; даже «Весну
в Фиальте» я впервые прочел в «Роднике». Главное, что никто ничего тебе не
навязывал, никаких охов и иерархий: предъявляется (одно из любимых словечек
Андрея) без особых объяснений многое, а дальше ты уж сам, как сможешь.
DIY был базовым принципом Левкина-редактора – и, конечно,
Левкина-писателя. С упором на Y – Yourself.

В «Роднике» я прочитал Левкина-писателя. Он тогда – как, впрочем, и потом –
писал что-то вроде трактатов об устройстве всего на свете, преимущественно,
устройстве вещей миниатюрных, не столь значительных, казалось бы, проходных.
Ключ к прозе Андрея – его старый текст «Мемлинг как абсолютный дух небольшого
размера». Трактаты его иногда маскировались под романы, но они были именно
трактатами – рефлексирующими повествованиями о разных штуках (еще одно любимое
слово Андрея), об отношениях внутри этих штук — и отношениях между этими
штуками. Иногда штуками были города – Рига, Вена, Москва, Чикаго, Рига, Лиепая
(книга о ней так и не опубликована, увы) – но от своей величины они не
переставали быть именно штуками. Как завзятый буддист Андрей все сводил к
бесконечному океану дхарм (штук), которые могут быть выстроены в определенную
конфигурацию лишь в сознании наблюдающего. В словесности на русском проза
Левкина – единственный пример подлинной рефлексии в текстах, которые принято
считать литературными. Определение такому есть, но сильно скомпрометированное
за последние пару столетий – философская проза. ОК, откажемся от
«философской»; просто проза, переросшая существующие жанры и способы
литературного мышления.

Для этого мы с Андреем и затеяли post(non)fiction. Post(non)fiction,
собственно, и есть определение способа литературного мышления Левкина. Андрей
был один такой в русской словесности, вообще один. Его литературный хутор был
не просто «в стороне» — «быть в стороне» предполагает то,
от чего ты в стороне – нет, он был просто один. На своем хуторе
Андрей и умер.

Последняя книга Левкина (слава Богу, он успел подержать ее в руках за
несколько дней до смерти) называется
«Проводки оборвались, ну и что». Ему виднее, но мне совсем не ну и что.