Amplifier. 2. Cha cha cha du loup

На самом деле, этого альбома нет в природе. Точнее, он есть, но как-то очень скрыто, в сторонке от магистральных потоков Spotify, YouTube и так далее. Если набрать Serge Gainsbourg “Couleur café” в окошке поиска в этих вселенных звука (и изображения, конечно), то вылезет одноименная песня, не более того. Песня превосходная, недаром ее название украшает альбом, которого вроде бы нет, и о котором ниже пойдет речь.

Меж тем, он есть, альбом. Если набрать то же самое в Гугле и добавить album, то он появляется на экране, с полным описанием. Mercury (номер продукции), Philips (номер продукции). Звукозаписывающая фирма плюс знаменитый производитель электроники. Все логично. Для полной гармонии хорошо бы добавить табачную компанию, которое производила то самое курево, которое Генсбур вдувал в себя по нескольку пачек в день: на этикетке название сигарет Gitanes, выполненное в безупречном шрифте, и неповторимая цыганская танцовщица с тамбурином в одной руке, вторая опирается на бедро, как и положено, с вызовом, длинная юбка, Кармен, то есть, не столько цыганщина, сколько испанщина. Тут сошлись многие сюжеты Генсбура, наверное, главного потребителя Gitanes в мире; собственно, и некоторые темы “Couleur café” (альбома) тоже здесь. К примеру, если о биографическом сюжете: нынешняя картинка на пачках, цыганка, создана в 1943 году в рекламном агентстве Molusson, Франция была оккупирована немцами, соответственно, цыгане подлежали уничтожению. Было ли данное дизайнерское решение актом сопротивления или плодом равнодушия по поводу всего, что происходит за пределами профессиональной деятельности, сказать сложно. Более того, тогда танцовщица была еще выполнена в цвете. Силуэтом ее сделали лишь 1947-м, когда само присутствие цыган (их во Франции называли «номадами») в стране стало, так сказать, «силуэтным». Нацисты при участии местных властей отправили часть из них в Аушвиц, других собрали в специальные концлагеря на французской территории, где они – вот уж весьма красноречивая история! – оставались до мая 1946-го, да-да, не 1945-го, а 1946-го, то есть, почти полтора года спустя после освобождения от немецкой оккупации. Власти бормотали, мол, номадов надобно пересчитать, снабдить документами и так далее, а тут такой удобный случай подвернулся, они уже как миленькие собраны, знай, считай да записывай. А потом отпустим. Пусть слегка потерпят, война же только кончилась, все терпели. На следующий год после того, как номадов распустили из лагерей, художник Макс Понти превратил цветную цыганку в черный силуэт. Не уверен, что во всем этом опять-таки был политический или даже гуманистический мессидж, но некий символизм все-таки чувствуется. Сержу Генсбуру (его тогда звали Люсьен Гинсбур, или даже Гинзбург; Lucien Ginzburg) было 18, когда отпустили цыган из лагерей, и 19, когда появилось новое оформление пачек Gitanes. Он учился в известных арт-школах, мечтая стать великим художником, Как мы знаем, великим художником Генсбур не стал, зато стал великим … сложно сказать кем, музыкантом? исполнителем? певцом? сонграйтером? провокатором? Но годы, проведенные в арт-классах, даром не прошли: помимо широты художественного воображения, они воспитали у Люсьена Гинзбурга страсть к культурной апроприации, столь характерную для высокого модернизма, прежде всего, в визуальных искусствах. Первым делом, он апроприировал имя, подобрав себе псевдоним, состоящий из отсылающего к Рахманинову имени Серж и слегка переделанной собственной фамилии. Вместо Гинзбурга (Ginzburg) сына русских евреев, бежавших из Крыма в конце Гражданской войны – он стал Генсбур (Gainsbourg), французский вариант фамилии английского художника XVIII века Томаса Гейнсборо (Thomas Gainsborough), которого юный Люсьен любил. Тут вот что еще интересно, хотя и чистая спекуляция: одна из самых знаменитых картин Гейнсборо – “Mr and Mrs Andrews”. На ней изображена молодая семейная пара на фоне принадлежащих ей пажитей и деревьев; мистер Эндрюс стоит небрежно, скрестив ноги, у которых вьётся охотничья собака, подмышкой у него ружье. Мистер Эндрюс смотрит на зрителя большими неприятными глазами, которые имеют явное сходство – точнее, не глаза, а сам взгляд – с тем, как Серж Гензбур смотрит на зрителя видеоверсий некоторых своих песен. Особенно, уже года после 1967-го, когда неумеренное потребление сигарет Gitanes и разнокалиберного алкоголя стало причиной сокрушительных изменений внешности нашего героя. Хотя, конечно, не стоит забывать и возраст – в 1968-м Генсбуру было уже сорок.

Ему было 12, когда Франция сдалась Гитлеру. Люсьена и его родителей не убили, но пришлось пройти все страхи и унижения того времени: желтая звезда на одежде, бегство из Парижа на территорию вишистской Франции, где эта мясорубка еще не заработала в полную меру, фальшивые документы, вторая немецкая оккупация, уже обрубка страны. Это было уже второе бегство Гинзбургов менее, чем за 25 лет. Отщепенство, маргинальность, в конце концов, глубокое одиночество, знакомое любому ассимилировавшемуся европейскому еврею XIX—XX века, в каком бы он сердце жизни того или иного общества ни находился, было помножено на общее эмигрантское несчастье. До революции Гинзбурги, Иосиф и Ольга, выпускники Санкт-Петербургской консерватории, были классическими музыкантами с соответствующими социокультурными ожиданиями. Во Франции Иосиф стал ресторанным пианистом. Люсьена и его сестру Лилиану тоже учили играть на пианино, причем всякую музыку, от классики до джаза. Это я все к тому, что культурная апроприация, игра с именами, двусмысленность, понимаемая как норма, как судьба – все это Люсьен передал Сержу. И, конечно, он вручил двойнику пачку «Житана», уже с силуэтом условной Кармен.

Но дело в том, что слово Gitanes отсутствует на обложке альбома “Couleur café”. Что немного удивляет: как раз во второй половине 1990-х—начале 2000-х Gitanes — то есть, конечно, та международная табачная корпорация, которой этот бренд тогда принадлежал, не знаю уж, какая именно – давали деньги на поддержание имиджа самых крутых сигарет в мире. С ними разве что «Мальборо» могли тягаться, но то Америка, ковбои и прочая экзотика, там вестерны, кантри и вульгарные большие машины. Собственно, избыточной, мощной, абсолютно не сублимированной вульгарностью Америка и привлекала французов, так как у них было все свое и другое: нормандские и бургундские коровы не требовали, чтобы их гоняли верховые красномордые мужланы в шляпах, вместо сельских вестернов – чисто городские полицейские романы и фильмы, вместо монструозных крылатых «кадиллаков» — горбатые народные «ситроены» с полузакрытыми  веками на задних колесах. Никотиновый выбор был прост, но важен, ибо влек за собой серьезные имиджевые последствия: Джон Уэйн или Жан-Поль Сартр. Или – ковбой или апаш. В 2000-е все поменялось, «Житан», «Голуаз» и даже «Мальборо» хотели даже запретить в Евросоюзе как слишком крутые, пижонские, привлекательные благодаря (поп-)культурному флеру, но что-то помешало. В 1990-е же задача была противоположной – не ослабить шик, а сделать его сокрушительным. Gitanes дает деньги на большую серию CD-компиляций под названием “Jazz et cinema”. Более густой концентрации пижонской музыкальная индустрия не знала. “Couleur café” принадлежит к этой категории – сборка невероятно пижонская; она крепка и ядовита, как «Житан» без фильтра. Тем не менее, слова Gitanes на обложке этого альбома нет.

Причины тому наверняка приземленного свойства, но в этом отсутствии есть знак присутствия в “Couleur café” и чего-то иного, нежели шик и пижонство. Вообще, этот альбом про отсутствие и присутствие, на самом деле. Судите сами: его нет в стриминговых сервисах, но он есть, достаточно заглянуть на сайт Discogs. Он присутствовал в моей коллекции компашек, но сейчас его у меня нет, как и самой коллекции, как и того, на чем оную проигрывать. Он точно был у меня – и я его слушал бесчисленное количество раз и в Праге, и Лондоне, но в Лондоне, на границе Долстона и Стоук Ньюингтон я его и бросил вместе с другими избыточными (как мне казалось) пожитками. Я сейчас жалею о многих штуках, что я оставил там, но ничего не поделаешь: на самом деле, лучше мечтать о вещах, чем их иметь, тем более, мечтать о вещах, которые когда-то имел. Нет-нет, дело не в том, что я тогда их не ценил, наоборот, ценил! и как высоко! Одной из этих вещей и был компакт-диск “Couleur café”. Мб я его оставил в Лондоне оттого, что жить без него не мог? Возможно. Каждая новая жизнь, которую начинаешь, есть смерть старой; в старой я не мог жить без этого альбома, вот и не живу. Теперь живу в других временах.

Так что он существует, ну или существовал, альбом “Couleur café”. Он был пластиковым кружком в пластиковой же коробке, которую украшал задумчивый Серж Генсбур, цепкий взгляд огромных, очень восточного разреза глаз, в левой руке – сигарилья, не сигарета (сразу видно неучастие Gitanes в этой затее!), справа от него, на заднем плане – два чернокожих перкуссиониста с барабанами, оба в брюках, белых рубашках, темных галстуках. На них наведен софит. Белый поет свое и о своем, черные играют на своем и свое. Музыка кофейного цвета. “Couleur café”. 

Самое интересное, что я совершенно не помню, где взял этот диск. И когда. То ли это было еще в городе НН, в каком-нибудь пиратском ларьке, то ли уже в Праге. У нас на Виноградах, рядом с площадью имени физиолога И.П. Павлова (того самого, что собак мучал) был магазин винила, компашек, всяческой сопутствующей мелочи, при нем — что в те ранние нулевые было немаловажно – первое веганское кафе в городе. Из кафе темный проход упирался в дверь, за которой помешался модный тогда ночной клуб. Все в одном. Экономика должна быть экономной. Брежнев был прав. Там я иногда покупал CD, некоторые из которых до сих пор хорошо помню – и что собой представляли, и обстоятельства, при которых приобрел. В этом заведении меня почему-то всегда тянуло во французскую сторону, скорее к «Житану», нежели к «Мальборо»; две компашки Paris Combo тому порукой. Хорошие записи, особенно “Living Room”; да и оформлены CD были обстоятельно – небольшие книжечки с фото, credits и прочим аккуратно засунуты за лицевую дверку коробки. И послушать, и поглазеть, и даже почитать. Сборничек Ute Lemper тоже там купил, замечательный. И что-то еще, гремевшее в те времена, казавшееся актуальным более двадцати лет назад, чуть ли не первый альбом The Libertines.

Так что запросто мог приобрести “Couleur café” там, у площади имени прекраснобородого палача собак, забежав перекусить посредственными овощными котлетками, по пути в букинистическую лавку, где я когда-то обнаружил первое издание второго тома Пруста. Но вот что смущает: в коробочку “Couleur café” был вставлен только жалкий листок невысокого качества, пустой с обратной стороны. Сзади коробки – лишь названия треков с указанием авторства. И все. Ни тебе имен музыкантов, ничего. Все это напоминает как раз пиратские издания, которыми было завалено постсоветское пространство. В общем, загадка уже никогда не разрешимая. Да и не надо. Главное – что этот альбом существует. Он был выпущен во Франции в 1996 году усилиями Mercury и Philips; согласно проведенным на днях интернет-раскопкам, это вторая компиляция из целой серии, затеянной в середине 1990-х. Всего сборников четыре: “Jazz”, “Latino”, “Pop” и “Sex”. Собственно, “Couleur café” – это “Latino”. Альбом выходил в США (дважды), Японии, Канаде и России («неофициально», как уклончиво написано на Discogs; в качестве производителя, помимо Mercury и Philips, указана некая CD Media Records, названная в описании this “pirate” label). Кажется, я начинаю склоняться к мысли, что купил я “Couleur café” все-таки еще в городе, что стоит на слиянии великих рек Волги и Оки. Тогда возникает следующий вопрос – зачем я это сделал?

Тут надо пояснить. В девяностые я никакого Сержа Генсбура, конечно, не слушал; слышал его и о нем, но не «слушал». В девяностые любили крутить сладострастные стоны Джейн Биркин в “Je t’aime… moi non plus”, наивно полагая, что это двусмысленное сочинение есть высокий гимн любви. Грубое, сентиментальное, веселое и наивное было время, эти постсоветские девяностые. Генсбур с его странными песенками в них не сильно вписывался. Прежде всего, он же на французском; этот язык проходил (и проходит) по линии всего изячного, лямур/тужур, Париж, милота. Подвел итог всему этому фильм «Амели», где Париж, милота, изячное, немного лямура – доведено почти до высоты высокого искусства. Плюс в саундтреке много играют на аккордеоне, это важно. Вообще во французских фильмах музыка порой важнее самого кино: смотреть сегодня «Профессионала», или «Мужчину и женщину», и даже «Игрушку» сложновато, но звуковой образ их такой мощный, что можно и не смотреть собственно. И так все ясно. Генсбур немало писал для кино; а его соратник конца пятидесятых—начала шестидесятых, лидер биг-бэнда, аранжировщик и пианист Ален Горагер сочинил тонны превосходной музыки для фильмов. О Горагере надо было бы написать отдельно, конечно; большинство шедевров раннего Генсбура – это и шедевры аранжировщика. Причем это не тот случай, когда сочинитель песен приходит к опытному продюсеру и тот делает из песни конфетку; Генсбур обладал почти гениальной мело-интуицией и был как раз профессиональным музыкантом высочайшей пробы, с широким кругозором и бесконечным любопытством к тому, что происходит за пределами парижских кабаре и концертных залов (ну и в них тоже, конечно). В данном случае речь идет именно о со-трудничестве, скорее даже музыкальном со-мышлении. Первые альбомы Генсбура почти безупречны именно с этой точки зрения – это взрослая, зрелая музыка, которая как бы следует местной традиции (песенки же, «французский шансон», так сказать), но традиция эта взята очень широко и современно – она включает в себя джаз Сен-Жерменского предместья, модные тогда латиноамериканские стили, от босановы до калипсо, юный рок-н-ролл и прочее. Горагер был воплощением этой традиции; в пятидесятые он играл с Борисом Вианом, который, судя по всему, был первым, кто попробовал перемешать французский шансон сфокусированный, скорее, на тексте и интонации его произнесения, с джазом. Плюс он внес в песни политику и социальную критику; результат пережил самого Виана (он, увы, умер молодым, 39 лет от роду, на премьере фильма, снятого по его роману), достаточно послушать “Le Déserteur” или “J’suis snob”. Генсбур вспоминал потом, что захотел стать тем, кем он стал, услышав Виана в кабаре Les Trois Baudets. Горагер оказался своего рода музыкальным мостиком между писателем, сонграйтером, критиком, певцом и музыкантом Вианом и сонгргайтером, певцом, музыкантом и писателем Генсбуром. Критиком последний никогда не был. 

Итак, в постсоветском мире девяностых Генсбура воспринимали как что-то такое французское, на непонятном языке, про любовь; отталкивало, впрочем, отсутствие задушевности. Генсбур мог быть – и часто бывал – сентиментален, но сентиментальность его не имеет предмета, это состояние, аура, обратная сторона его безупречно модернистского цинизма. Задушевность — у Бреля, иногда у Брассанса, но не у него. Это была еще, так сказать, хорошая задушевность, в семидесятые она выродилась в сахарно-кокаиновую вату Джо Дассена. Вот его-то советский человек любил по-настоящему, особенно учительницы, библиотекарши и бухгалтерши на излете молодости (молодость тогда кончалась в 30, как мы знаем). Для человека постсоветского пространства Дассен и вся эта французская шансонно-эстрадная трогательность мгновенно стала частью ностальгии по прежней жизни; так французская поп-музыка шестидесятых-семидесятых и осталась в культурной памяти этой части мира как часть «советского».

Генсбур из всего такого сильно выбивался, конечно. Его вещи конца пятидесятых—середины шестидесятых еще можно втиснуть в этот воображаемый французский «поп-канон», хотя все противится этому – сложные и странные аранжировки, мелодии, которые кажутся не мелодичными, серьезность музыкального мышления, спрятанного за эстрадными кулисами. И все же можно себе – чисто теоретически и из советской/постсоветской перспективы — вообразить его в том ряду. Но вот то, что началось с “Melody Nelson” и продлилось до самой смерти Генсбура уже ни в какие рамки не лезло. Он выпал из всех мыслимых контекстов: исторических, социокультурных, музыкальных. Невозможность соотнести его с каким-либо контекстом, его отдельность, непричемность – все это решило судьбу Генсбура в постсоветских девяностых; кроме хардкорных фэнов его никто не слушал. Я, не зная французского, бродя в то время по совсем другого рода музыкальными ландшафтами, к таковым не принадлежал.

Но “Couleur café” все же купил – и впервые начал серьёзно слушать Генсбура именно на этом альбоме, который, как бы и не существует (см. выше), что характерно. Впечатление эта сборка произвела глубокое – не сокрушительное или там ослепительное, а именно глубокое, медленное притом. Это поп-музыка сделанная взрослыми людьми для взрослых людей. В сущности, в том ничего нового – до рок-н-ролла, «Битлз», хиппи и проч. – она была именно такой. Фрэнк Синатра, Билли Холидей, Эдит Пиаф, Дин Мартин – это все далеко не тинейджеры, даже как-то странно представить себе их таковыми. Видавшие виды люди, исполняющие песни для видавших виды людей, хотя, быть может, последние этих видов видали чуть меньше первых. В этот зазор опыта между исполнителем и аудиторией данная разновидность поп-музыки укладывалась полностью. Даже первый белый рок-н-ролльщик, Билл Хейли выглядел как молодящийся средних лет дядька, чему очень способствовал фирменный завиток волос на высоком лысеющем лбу. Отчаянная деталь в стиле «прощай, молодость». Поп-индустрия была еще наивна; считалось, что позволить себе покупать записи и ходить на концерты могут позволить себе только люди с доходом; понимание того, что выкачивать деньги лучше из тех, у кого их пока еще маловато, а то и вовсе нет, пришло позже, в шестидесятые. Во Франции в отличие от англоязычных стран, взрослые остались потребителями новой поп-музыки – но уже наряду с тинейджерами. Генсбур работал для взрослых, но, в отличие от коллег по цеху развлечений, он не особенно стремился развлекать. Да сочинял песенки для других развлекателей, но, когда исполнял сам, чаще всего, решал какие-то другие задачи. Какие? Я не мог понять этого слушая и переслушивая “Couleur café”; не могу понять и сейчас.

Генсбура – в лучших его сочинениях (а эта сборка отчасти состоит именно из таковых) – интересует вещь, которую он делает, причем интересует отстраненно, как не его. Никакого «из души в душу»: берётся прием, словесный или звуковой, для автора неважно, и доводится до ума. Не до абсурда, и даже не до совершенства, а именно до ума: ум что-то такое сообразил, Генсбур соответственно что-то сделал. Получается специальный, автономный мир со своими правилами; слушатель должен к этому миру привыкнуть, а потом он уже добровольно начинает исходить из правил этого мира. И тогда начинаешь понимать Генсбура, слушать на рипите, исходить в эстетическом мышлении из него. При этом, перед нами не высоколобое искусство, не дай Бог! это просто поп-музыка, но какая-то другая. Не будь понятие альт-поп (alt-pop, alternative pop) безнадежно скомпрометировано вечными детьми всемирного хипстерятника, то Генсбура можно было бы назвать отцом как раз альт-попа. Именно поэтому именно хипстеры – в последние лет двадцать-двадцать пять – так его превозносят. 

Он поет про секс, про сигарильи, про контролеров в транспорте, про всякие случаи из жизни, про знаменитых и не знаменитых преступников, про секс, про грусть, одиночество, про то, как он вожделеет некую барышню и у него текут слюнки. О последнем – незабываемая “L’eau à la Bouche” (1960). Она написана для одноименного фильма, но я сейчас о нем не буду, тут и так слишком мало музыки и слишком много кино. Вещь знаменитая; хипстеры ее любят; помню, лет 10—15 назад я имел привычку заходить в кафе “L’eau à la Bouche” на Бродвее, что в лондонском Хакни, возле Канала, вкусить прогрессивных салатов и веганских пирожных. Там всегда было битком, иногда удавалось мило захватить место у окна и глазеть на променад модных детей джентрификации района, а между ними – на осуществляющих нехитрую жизнь обитателей островков местного социального жилья, джентрификацией тогда не тронутых. Социальная гармония. Генсбура там никогда не крутили, но по виду посетителей было ясно: они все его знают. Хотя, конечно, мессидж песни “L’eau à la Bouche” все же не для них; там немного старомодное вожделение – смотрю на тебя и слюнки текут. Вожделение сильное, эротические обещания выдаются нешуточные. Такую песню мог бы придумать какой-нибудь мопассановский любовник, хотя – если продолжать литературные реминисценции – здесь же странным образом встает одна из главных тем прустовской эпопеи, тема пленницы и беглянки. Да, вожделение в “L’eau à la Bouche” не всепоглощающая страсть, оно почти профессионально, оно тщательно выбирает слова, не говоря уже о музыке. А музыка здесь удивительная. 

Трек начинается перкуссией неевропейского происхождения, продолжается размеренной партией баса, а потом вступают медные биг-бэнда с каким-то ползущим шпионским мелодическим ходом, который отдаленно напоминает первые секунды заглавной темы к Джеймсу Бонду, до нервных гитарных нот, изображающих типа тревогу и все такое. Но песня Генсбура написана за два года до того, как Монти Норман сочинил бессмертное «там-парам-пам-пам-пам, там-парам-пам-пам-пам, татааа-татата», так что все честно. Затем на латиноамериканском бите, подпираемый глубоким уханьем баса, на медных рельсах оркестра, Генсбур начинает петь вот это самое, про слюноотделение лирического героя. Потом пауза в пении, музыка будто набирается сил и вдруг все меняется и идет какой-то ча-ча-ча, но тоже грустный довольно. Со вздохом. Вожделение приобретает несколько элегический оттенок. Впрочем, через пару десятков секунд песня возвращается к привычному ходу. Весь номер длится две минуты двадцать три секунды. Получилось что-то типа краткого объявления об эротических намерениях.

К песне есть видео. Снято в том же 1960-м, в студии, Генсбур в темном костюмчике (если приглядеться, в полоску) многозначительно курит и поет на фоне позорно размалёванной под городской пейзаж декорации, типа советского «Голубого огонька», но уже середины—второй половины шестидесятых. Певец стреляет глазками: то в оператора, то отводит в сторону, но не от неуверенности, а явно озорства ради. Второй коммент под роликом на YouTube гласит: “Proof that attitude matters more than looks”.

YouTube играет важную роль в моем сюжете. Дело в том, что сейчас альбом “Couleur café” существует – для меня, конечно – только там. Я его собрал, песенку за песенкой. Хотел сначала на Spotify это сделать, но там нет первой вещи компиляции – инструментальной версии “Cha cha cha du loup”, она была бонусом на второй пластинке Генсбура, лапидарно названной “№ 2” (1959). А на YouTube я ее откопал. Вещь превосходная, задает тон всей компиляции, действительно “Latino”, без экзотизмов, все по делу. Шедевров на диске множество, но это не сборник хитов. Формальный метод сборки соблюден: Генсбур изготовляет свою босанову, румбу, калипсо, некоторые другие латиноамериканские штуки, что тогда стали завоевывать европейскую и американскую поп-музыку, причем, и джаз, и традиционную эстраду. Рок дорос до этого только лет через семь, с появлением Сантаны и записью “Bitches Brew” Майлза. Забавно, что когда-то все прогрессивное происходило в мире немолодых дядек и тетек, а не в среде пылкой молодежи. Первые записи Rolling Stones поражают своей вторичностью и незатейливой узостью; вообще-то говоря, эта великая группа так и не избавилась ни от первой, ни от второй. Поп-музыка высокого модернизма – вот что такое Серж Генсбур конца пятидесятых—первой половины шестидесятых.

На альбоме двадцать композиций, из них две инструменталки. Вторую, “Erotico-tico”, какой-нибудь советский киношутник мог бы безо всякого риска поставить в мосфильмовскую или ленфильмовскую картину середины—второй половины семидесятых, даже и в Данелию с Рязановым, никто не заметил бы двусмысленности. В каком-то смысле Генсбур был ситуационистом не хуже Ги Дебора. Дебор в своих фильмах оснащал почти случайной кинохроникой чтение собственных завиральных текстов, извлекая из этого какой-то новый эстетический эффект. Генсбур мог назвать невинную мелодию каким-то не очень пристойным образом, и внимательный слушатель напрягает воображение, пытаясь представить нечто спотыкающееся сексуальное, происходящее под это «парам-парам-пам». И, конечно, оба были алкоголиками, только количество выпитого у Генсбура не было обратно пропорционально произведенному культурному продукту, как у Дебора («Я написал меньше других литераторов, но я выпил больше очень многих пьяниц»). Генсбур, до того, как стал сознательно превращаться в отвратительного грязного старика из антисемитских карикатур первой половины прошлого столетия, полагался на визуальное в своем звуковом. Образ, встающий из его коротких вещей, — именно картинка или даже кино, буквально созданные из звукового материала. Генсбур любил снимать видео для них, почти везде он просто стоит или ходит, курит, конечно, иногда улыбается, как в “Pauvre Lola”, там, впрочем, присутствует юная Франс Галль, она заливается беззаботным звонким смехом. Серж следит папиковским взглядом за Франс, мол, веселись, пока весело, девочка. Серьезный, похотливый, но не злой дядя, с ним интересно.

Остальные восемнадцать – песни, причем почти все лучшие у Генсбура того времени. Перечислять их в эпоху гугла глупо, описывать каждую – интересно, но придется тогда сочинять пухлый том, который, к тому же, никто и читать не будет. Тем более, что Генсбура скоро неизбежно отменят: развратник, алкоголик, жестокий пранкер, мужской шовинист, еще и педофил, кажется. Если кто-то из новых моралистов доберется до “Couleur café”, то к этим пунктам обвинения добавится еще парочка: расист и колониалист. Само название песни и сборки, «Кофейный цвет» сомнительно с этой точки зрения – песня же не про напиток, это про цвет кожи, мол, все у тебя кофейного цвета, ты крутишь бедрами кофейного цвета и вообще, а я думаю, любовь без умничанья – это как чашечку кофе залпом выпить, взбодрился и дальше пошел. Песня французского колониального чиновника в Африке; от тоски он прочел «Записки из подполья» и знаменитое «чаю ли мне не пить?» превратил вот в такую милую непристойность. Собственно, и сама идея культурной апроприации Западом («глобальным Севером») лучших достижений стран Азии, Африки и Латинской Америки («глобального Юга») сегодня не приветствуется. Это понимается как империалистический грабеж, выкачивание ресурса, эксплуатация. Так что Серж Генсбур — это почти лорд Элгин или даже British Petroleum. 

Действительно, все двадцать вещей сборки под названием “Couleur café” существуют благодаря латиноамериканским ритмам. Только услышал их Генсбур не в Бразилии или на Кубе, а в парижских кабаках и кабаре, уже преображенными безвестными музыкантами для французского уха. Он внимательно следил за тем, что происходило вокруг, впитывал, дышал этим вперемежку с никотином, из этого делал свое искусство. В каком-то смысле любое искусство есть эксплуатация; но, в отличие от экономической, социальной и сексуальной эксплуатации, она приносит не горе, а радость. Потому высокий модернизм прав. Искусство – отдельный, автономный мир, который делается из всего, что попадается под руку, встречается на пути, оттого этот мир так похож на наш; отсюда и заблуждение по поводу того, что искусство копирует/изображает жизнь. Не копирует и не изображает, искусство делает жизнь.

Этот особый мир – если произведен с незаурядными умом, талантом и воображением – реальнее нашего повседневного. Именно поэтому альбом “Couleur café” не существует и существует – для меня, конечно – одновременно. Физически, в моей посюсторонней жизни, этого куска пластмассы уже давно нет, более того, я даже не помню, откуда он взялся. Собственно, я и соответствующих кусков собственной жизни толком не помню. Но в моем воображении (и в окошке YouTube, этого слуги моего воображения) “Couleur café” живее всех живых. “Couleur café” ничему не учит и никуда не призывает; он сигнализирует о том, что искусство есть, оно может быть — и оно двусмысленно, неуловимо, необъяснимо прекрасно. Делают его люди маловыносимые, которые чаще всего живут в не очень приятных исторических обстоятельствах — но об этом волке любой заяц знает, ча-ча-ча.