По прочтении Боэция

Аниций Маллий Торкват Северин Боэций был консулом при Теодорихе. Мавзолей Теодориха стоит в Равенне по соседству с храмом Юстиниана и его знаменитыми фресками, изображающими императрицу Феодору. Теодорих правил возникшим на развалинах Римской империи королевством остготов со столицей в Равенне на рубеже 5—6 веков н.э. Юность в Константинополе (по тогдашней традиции – в заложниках, взятых при заключении мира) сделала будущего правителя не чуждым культуры.

Поэтому меня не удивляет, что высший чиновный титул в государстве – magister officiorum в какой-то период носил именно Боэций. «Последний римлянин», он учился то ли в Принстоне Александрии, то ли в Кембридже Афинах. Будучи убежденным неоплатоником (он и самого Платона внимательно читал, «О государстве» наверняка была настольной книгой), Боэций сетовал, что служба мало оставляет времени для занятий наукой (придумал концепцию квадривия, но «Геометрию» и «Астрономию» в отличие от «Музыки» и «Арифметики», видимо, все-таки не успел написать). С другой стороны, философ в должности чиновника, следуя заветам любимого автора, держал принципиальную линию в управлении и боролся с коррупцией. Последнее его, конечно, сгубило. 

Я вспоминаю Боэция прежде всего как коллегу – музыковеда. Его «De institutione musica» – ценнейшая работа, переход от античной музыкальной теории к средневековой. Книжка, важна и как компиляция древних авторов, и как выражение нового взгляда на музыку. Буквально три года назад научно-издательским центром Московской консерватории опубликован новый, критический перевод музыкального трактата Боэция. Перевод с латинского и комментарии сделал доцент консерватории, приглашенный профессор Венского университета Сергей Николаевич Лебедев. Он же в процессе подготовки перевода, написал для журнала «Музыковедение» (2010, № 9) статью «Спартанский декрет против Тимофея Милетского в музыкальном трактате Боэция». Там повествуется об одном замечательном документе, уцелевшем только благодаря Боэцию. В своей работе консул Теодориха приводит нигде больше не сохранившееся постановление жюри конкурса, который состоялся на рубеже 5—4 веков до нашей эры. Тот музыкальный скандал был настолько громким, что его отголоски попали в книгу много столетий спустя.

Здесь следует сказать пару слов о виновнике скандала. Тимофей — поэт и кифаред; сейчас на берегах Леты он наверняка дружит с русскими футуристами. Вот его художественное кредо:

«Старого я не пою, новое моё — лучше.
Царь наш — юный Зевс, а Кроново царство миновало.
Прочь ступай, древняя Муза!»

Тимофей, смелый актуальный художник, явился в Спарту (уже утвердившую свою гегемонию в Греции после Пелопонесской войны), чтобы поучаствовать в традиционном состязании, посвященном Элевсинской Деметре. В качестве темы для конкурсного дифирамба предлагался миф о родах Семелы.

История о родах Семелы — одна из самых необычных вещей, которую мне приходилось слышать. В ней перемешана бытовая правда с высоким стилем мифа, который, кстати говоря, пытается использовать современная медицина – но последняя не достигла еще нужных легкости и совершенства. Сюжет таков: очередной влюбленностью Зевса стала дочь Кадма и Гармонии. В порыве страсти бог разрешил барышне, как водится, просить чего угодно. Понятно, что потом, как опять-таки водится, он пошел на попятный. Почему? Неужели желание Семелы оказалось не по силам громовержцу? Все гораздо серьезней. Девушка пожелала увидеть истинный лик возлюбленного (который, естественно, сходил к ней на ложе в человеческом обличье).

Семела настаивала, бог свирепел и в итоге все-таки явился перед ней на золотой колеснице, меча молнии и громы. От столь грозного зрелища наша героиня испустила дух, успев по ходу родить шестимесячное дитя. Это, между прочим, был будущий Дионис. И тут практически начинаются чудеса современной медицины. Зевс взял недоношенный плод и зашил его в собственное бедро. То есть создал инкубатор не из высокотехнологичных, но искусственных материалов, как делается сейчас, а из живых тканей, да еще и идеально биологически совместимых с ДНК младенца. В положенный срок отец распустил швы на бедре и родил своего сына.

Ну как после этого думать, что science art появился совсем недавно? Если поразмышлять об этой истории, то проекты Стеларка (например, по выращиванию уха на руке) глубоко связаны с классическим античным искусством.

Что прежде всего ценили в мифе о Семеле организаторы состязаний в Спарте? Чем руководствовались, выбирая эту тему? Чему эта история должна была учить молодежь? Предположу, что суровые спартанцы видели в пытливости Семелы пример недостойного поведения, каприз. А гнев Зевса был для них прекрасной назидательной демонстрацией образцово-показательной кары.

Расходилась ли трактовка мифа Тимофеем с общепринятой? Судя по документу, приводимому Боэцием, да. Но мы, увы, никогда не узнаем, какие же новые содержательные акценты поэт расставил в этой истории – оттого вернемся к музыке.

Очевидно, что выступление тогдашних участников состязания представляло собой мелодекламацию, которой исполнители сами же аккомпанировали на кифаре.

(Гимн Зевсу. Очень хорошо слышен тот самый хроматический род, который необходимо было соблюсти Тимофею)

Принципы, по которым строилась тогдашняя звуковысотная система (именно на ней базировался аккомпанемент) — это так называемые «три рода мелоса»: диатон, хрома и энармон (διάτονον, χρῶμα, ἐναρμόνιον).

Иллюстрация о трех родах мелоса в списке труда Боэция, сделанном в 1120—1150 гг. Alexander Turnbull Library in Wellington, New Zealand

Если выстраивать эту систему в базовом варианте, легко объяснять ее на основе четырех нот, известных сейчас как до, ре, ми и фа. Именно так выглядел диатон. В хроме вторая ступень (ре) была выше на полтона. Таким образом, расстояния между второй, третьей и четвертой ступенями становились одинаковыми – полутоновыми. В энармоне все ступени, кроме первой еще сильнее «теснились» друг к другу, образуя между собой интервал еще меньший, чем полтона. Поэтому его невозможно воспроизвести на современных клавишных инструментах со стандартной настройкой. Оттого для слуха современного просвещенного любителя, прошедшего через занятия в музыкальной школе, этот интервал трудноразличим.

Тимофей Милетский исполнил свой дифирамб, смело трактуя располагающий к этому сюжет и аккомпанируя себе на кифаре. Но и она была необычной – не семи-, а одиннадцатиструнной. Это позволяло делать в музыке авангардные по тем временам вещи – без пауз переходить из энгармонического рода в хроматический. А ведь традиционно мелодия-модель этого дифирамба была выдержана в исключительно энгармоническом роде! Для жюри и это был слишком смелый жест, попрание традиций. Наш герой замахнулся на классические основы. «В связи с тем, что Тимофей Милетский, прибыв в наш город, бесчестит древнюю музу, — пренебрегая семиструнной кифарой [и] вводя многозвучие (ΠΟΛΥΦΩΝΙΑΝ), портит уши юношей; посредством многоструности (ΠΟΛΥΧΟΡΔΙΑΡ) и обновления мелоса он делает музу неблагородной и пёстрой, тогда как надлежит ей быть простой и строгой: мелос в антистрофе он облекает в хроматику вместо энгармоники; кроме того, приглашенный на состязание в честь Элевсинской Деметры, он недолжным образом представил миф о родах Семелы – тем самым он внушает юношам не то, что следует, – извещаем о том, что цари и эфоры вынесли решение по этим фактам: осудив Тимофея повелели из одиннадцати струн отрезать лишние, оставить семь, дабы каждый, видя суровость города, остерегся нести в Спарту что-либо не прекрасное, а добрая слава состязаний никогда не была поколеблена» (пер. С.Н. Лебедева).

Вот, собственно, и всё. Цари и эфоры, а не поэт и кифаред Тимофей, точно знали, какой надлежит быть музе, как должным образом представить миф и что не следует внушать юношам. И дело совершенно не в эстетических критериях. Уверена, если бы цари и эфоры ценили пышную помпезную красоту, а Тимофей решил дифирамб в минималистском ключе, его вполне обвинили бы в обеднении материала, в том, что из их древней музы он делает нищенку.

Что же касается судьбы Боэция, то он был казнён. Обвинен в измене. Пару лет провел в тюрьме, написал там свой последний трактат «Утешение философией». Один из исследователей пишет, что, по мнению историков, смерть философа усугубила и ускорила процесс крушения античной цивилизации, так как «повлекла за собой важную перемену в судьбах целой страны». Впрочем, по учебникам Боэция преподавали потом еще несколько столетий.

Должен ли нас утешать тот факт, что смелые художественные решения с течением времени становятся классикой, хотя поначалу их встречают в штыки? По крайней мере, на берегах Леты спартанских царей и эфоров должна утешать догадка, что память о них сохранилась в истории только благодаря Тимофею Милетскому (и Боэцию, конечно). Отчего они испугались – и так сильно, что обрезали струны несчастной кифары? Встретились ли они на Том Свете с другим греком, коллегой Тимофея — Ксенакисом (1922—2001), совершавшим свои музыкальные революции в ХХ веке, используя те же мифы в пересказе Еврипида, Гомера, Сафо и Эсхила?

(Янис Ксенакис. Промо-ролик афинской постановки оперы «Орестея» (1965—66) 2005-2006 года)

Как они восприняли его музыку, основанную на стохастике, марковских цепях и распределении Гаусса?

(Янис Ксенакис Метастазис,1953—54)