Кругом, вокруг и около Постсоветского мавзолея прошлого

Здесь должна быть преамбула. Не в смысле бла-бла-перечня участников важного соглашения, и тем более не в контексте разворачивайтесь в марше и тому подобное, а ещё глубже в историю слова – туда, где кругом, вокруг или около. Понятно, что история современности пишется из прошлого в будущее, и все мы – путешественники во времени наоборот. И когда сегодня какой-нибудь помощник культуры случайно и/или целенаправленно (история рассудит – sic!) спасает из-под колёс Проехали! хрупкие крылышки заметки Кривицкого, то только завтра-послезавтра кому-то из нас предстоит нечаянно врезаться в стол, на котором стоит чаша с пуншем и опрокинуть её на родителей невесты[*].

[*] см. Hyman Jr. I. E. & Pentland J. (1996). The role of mental imagery in the creation of false childhood memories. Journal of Memory and Language, 1996, 35 (2). Р. 101–117. URL: https://www.researchgate.net/publication/235256386_The_Role_of_Mental_Imagery_in_the_Creation_of_False_Childhood_Memories

Понятно, что, если глобус сделать квадратным, он превратится в кубик-рубик. Примерно похожее и с исторической наукой. Однако относительно глобуса вряд ли у кого возникнет желание перемещать образованные системой координат неодинаковые прямоугольнички, а вот с историей – совсем другая история. Кубик-рубик как нельзя лучше иллюстрирует, что такое история, с одной стороны, как научная дисциплина, с другой – как кнут и пряник для нерасторопного общественного сознания. Во-первых, у него есть яркие цветные квадратики, которые так интересно перемещаются относительно друг друга, иногда собираясь, а иногда и нет, в какие-нибудь гендерные штудии, постколониальные и прочие теории [108]. Это поп-историки, в руках у которых согласно комбинаторике от 43 квинтиллионов до 88 секстиллионов способов развлечь читателя. Развлечь преимущественно грамотно, и даже, почему бы и нет, подарив крупицу исторического знания. Во-вторых, кроме ярких цветных картинок есть невидимая большинству трёхмерная крестовина академической истории. Это так называемые «традиционные историки», скучные почти для всех, кроме горстки профессионалов, поэтому невидимые и вроде бы никому не нужные [109]. В более-менее нормальной науке так вообще-то и должно быть: кто-то ищет, а кто-то презентует, кто-то копает пыль веков, кто-то формирует авангард идеологической «повестки» дня. Все более-менее довольны, все друг с другом прочно связано в единый большой пластмассовый куб. Конечно же, бывает трение, но то от неумелых ручек. В России же всё совсем не так [110], поэтому в-третьих. Уже не юные, но всё ещё верные заветам ЦК ВЛКСМ и Совета Всесоюзной пионерской организации имени В.И. Ленина, техники отечественной истории продолжают старательно выпиливать одинаковые кубики из не склонной к скалыванию липы[*].

[*] см. Мыльников М. «Всем кубикам кубик» // Юный техник, 1987, №2. С. 67.

То, что ниже, конечно же, не рецензия на «Постсоветский мавзолей прошлого» и даже, пожалуй, не заметки на полях, хотя иногда в квадратных скобках появляются ссылки на страницы этой замечательной книги. Вряд ли это можно назвать некоторыми наблюдениями по поводу; я так и не сумел как, например, Валерий Хазин включиться в карнавал Весёлой рабочей Пасхи (https://postnonfiction.org/narratives/hazin/) и представить прелюбопытнейший её анализ. Но продолжая аналогию с Пасхой, здесь скорее не куличи, но куличики – зарисовки, преимущественно, из моего советского детства. Однако металлической формочкой для этих воспоминаний стал именно Постсоветский мавзолей Кирилла Кобрина.

О том, что фотографии преимущественно прячут правду:

Рассказывают, что в музеи небольшого провинциального городка есть фотография, на которой подростки суетятся вокруг реставрирующийся церкви, то ли мусор убирают, то ли колокол на колокольню затащить помогают. Это, приблизительно, год 88-89-й, и на фотографии среди этих подростков, говорят, есть и я. Возможно, я эту фотографию видел, когда лет десять-пятнадцать назад был в этом музее, но, увы, совершенно этого не помню. Возможно, этой фотографии вообще не существует, а рассказывальщики или просто пошутить надо мной хотели, или вовсе всё это мне придумалось. Хотя, почему бы и нет? Что такого, если в небольшом музее маленького городка на стенде его истории висят безымянные мальчишки, помогающие восстановить Большую церковь? [*] Но занимает меня сейчас не само существование фотографии, а есть ли к ней пояснительная записка и что на ней написано? Насколько подробно на этой записке была отражена так называемая историческая правда? Необычность ситуации в том, что и я, и другие подростки – это секция каратэ, которая называлась «секцией ушу», т.к. словом каратэ пока ещё старались не светить. Ну и забивая последний гвоздь в музейный стенд, добавлю, что секция наша располагалась во Дворце культуры имени Ленина.

«Юные каратисты из секции ушу Дворца культуры имени Ленина помогают восстанавливать Большую церковь» – примерно такой является историческая правда, спрятанная за фотографией, в существовании которой я немного сомневаюсь.

[*] Вообще-то, это Христорождественская церковь, но в народе она всегда называлась «Большой церковью», и нередко можно было услышать что-то вроде шутки, что, мол, ходил за Большую церковь, соль которой в намёке на посещение триперки, вернее, кожно-венерологического диспансера.

О том, как я не напился:

Первый раз я напился уже после школы. До этого я алкоголь, конечно, пробовал, но один-два глоточка сухого не более; а вот пиво вообще, кажется, не пил. Даже на школьном выпускном был фужер-два белого сухого, танцы с девочками, лёгкие переживания по поводу очередной романтической влюблённости, а когда другие мальчики позвали меня в туалет дерябнуть втихаря водки, то я откровенно зассал. Поэтому из воспоминаний это переломного жизненного момента у меня осталась разве что то, как мы, уже возвращаясь под утро с безобидной ночной прогулки, в парке всем выпускным классом встретили эксгибициониста. Вот так, в парке Культуры и Отдыха, который я всё детство считал названным в честь известного фокусника, мы расстались с советской девственностью [*].

[*] Ну вот, соврал для красного словца: эксгибициониста я и не заметил; шёл позади основной колоны и по своему обыкновению трепался с девчонками, когда кто-то впереди увидел мужика в плаще и передал по цепочке, мол, скорей побежали эксгибициониста смотреть!

О том, как я ловил рыбу и писал поэму о пионере-герое:

Помню, как плохая девчонка из параллельного класса дразнила меня Шрайбикусом. Что, кстати, странно, так как параллельный класс, в отличие от нашего, изучал английский. Но я с ней не дружил (ходили слухи, что они ещё и курят), хотя особо и не конфликтовал, а дружил с отличницей из нашего, немецкого, класса. Немецкий я изучал на случай войны с фашистской Германией, а девочка мне очень нравилась, что даже однажды мы участвовали в одной театральной постановке, где я она играла белочку, а я – ёжика, который был в этой пьеске самым положительным персонажем, в отличие от хвастуна зайки (его играл мой сосед по парте) и даже увальня медвежонка (это мой приятель с парты за спиной). В чём заключалась интрига постановки, я вряд ли вспомню, а ещё наш класс носил имя пионера-героя Саши Чаулина. Хотя он, конечно же, был уже далеко не пионер, когда погиб, растерзанный немецкими овчарками, в возрасте 19-ти лет [http://wyksa.ru/2012/11/02/sasha—chaulin—okruzheny—pogibaem—ne—sdaemsya.html], но когда нашему классу предложили взять или его имя или имя Марата Казея, мы отдали предпочтение первому, т.к. вместе с именем к нему полагался огромный профессионально оформленный стенд уже проведённых предыдущими имяносцами пионерских поисковых работ; принимая имя и стенд, мы торжественно обещали продолжить поисковые работы, и даже, кажется, написали один-два письма на Соловки, где он учился в военной школе. Примерно, тогда же я начал писать стихи, завёл толстую тетрадку, которую открывали две весьма длинные поэмы. Одна о космических приключениях, вторая как раз о жизни и трагической гибели Саши Чаулина. Странное дело, ту, фантастическую, я совсем не помню, а вот о Саше Чаулине строчка-другая иногда приходят в голову. Думаю, что это связано не с содержанием, но самим процессом появления поэмы на свет. А дело было так. Раз мой отец взял меня на рыбалку. Что само по себе было событием, так как он ни до этого, ни после этого на моей памяти на рыбалку не ходил, а тут на чьей-то машине чёрте знает куда да на пару ночей. Кажется, тогда был дефицит с алкоголем, но по дороге в каком-то сельском магазинчике мужики, видимо, по предварительной договорённости, взяли ящик портвейна, а пара трёхлитровых банок пива у них уже была. Одни из приятелей отца был заядлый рыбак, поэтому первый день рыбалки мы натянули вдоль реки сети и закинули в тайные места какие-то хитрые рыбацкие штуки. Потом мужики сели отмечать первый день рыбалки, а где был я, я и не помню, только помню, что ночью меня кусали комары. Утром второго дня обнаружилось, что сети ночью скоммуниздили, поэтому мы немного половили на удочку и мужики сели отмечать второй день рыбалки; у меня в этот день была депрессия, так как из-за речной воды, несмотря на марганцовку, жутко разболелся живот. Утром третьего дня обнаружилось, что вся пойманная вчера рыба стухла, и вряд ли связанная с погибшим уловом депрессия началась уже у мужиков, но потом отец вынюхал (это по его собственному меткому выражению) в кустах заначенную ещё в первый день рыбалки недопитую банку пива, настроение разгладилось, да и живот у меня прошёл, поэтому в какой-то момент на меня нашло вдохновение и, лежа в траве на солнышке, я задолго до небезызвестного проекта Валерия Нугатова[http://os.colta.ru/literature/projects/75/details/17064?view_comments=all] на рулоне туалетной бумаги живо два настрочил длинную-предлинную поэму о нашем пионере-герое. Кажется, потом чистовой вариант этой поэмы был представлен в классе на стенгазете; но это уже из области фантазии, так как далее ничего не помню. Кстати, когда мы вернулись с рыбалки, дома нас ждал сюрприз в виде подошедшей очереди на цветной телевизор. [*]

[*] И кстати, жили мы тогда на улице имени ещё одной погибшей комсомолке-героине Симы Битковой; но об этом я написал гораздо-гораздо позже [https://postnonfiction.org/narratives/cldhdzern/], хотя не так документально и в рифму, как о Саше Чаулине.

О том, как я профессионально становился:

В ПТУ я учился в женском монастыре. Понимаю, что это странно звучит, но так это и было. Когда после школы я не поступил в вуз на юриста и программиста, то, чтобы не терять год, принёс свой школьный аттестат с серебряной медалью в путягу на оператора станков с ЧПУ [*]. Принимавший документы директор весьма подивился медали, но документы взял. В следующем году меня с этой медалью взяли без экзамена в педагогический на историка, но и в ПТУ я также прошёл без конкурса, которого там, кажется, и не было [**]. Так вот, ПТУ по тем временам ютилась в чуть ли не единственном сохранившемся здании женского монастыря, который позже было возращено в лоно Церкви. Что сейчас с монастырём, я сказать затрудняюсь, но в годы моего ремесленного ученичества Монастырём звался район пятиэтажек, где это ПТУ и находилось. Это как за Большую церковь ходили сдавать анализы, а в Малую церковь что на пересечении улиц Ленина и Красных зорь детей водили в детский садик. И Монастырь, и обе церкви однозначно являлись городскими топографическими ориентирами. И, кажется, в советские годы в большей степени, чем сегодня во времена, так сказать, православного постренессанса.

[*] О десятимесячных курсах в ПТУ у меня сохранились самые светлые воспоминания. Как, например, одному из одногруппников оторвало на станке палец, который, палец, а не одногруппник, потом ещё несколько дней лежал в пыли на улице, и мы, когда выходили на перемену покурить, то прутиком перекидывали его друг-другу. Скажите, жестоко? Отнюдь, ведь оставшийся без пальца принимал в этой забаве самое непосредственное участие. Или, например, я выступаю в каком-то очередном смотре художественной самодеятельности учащихся профессиональных училищ, стою на сцене с гитарой, играть на которой не очень-то и умею, и пою, дай бог памяти, кажется, над землёй бушуют травы; ближе к середине выступления забываю и слова, и как играть, но всё заканчивается благополучно, и мне не надо славы. Правда, потом и мне самому на пальцы грохнулась несколькосоткилограммовая деталь, которую, я как профессиональный токарь-расточник не очень профессионально закрепил на расточном станке, но это уже когда проходил практику на заводе, поэтому не считается. Поэтому не знаю, как бухгалтеры, а токари – это безобидно, гуманистично и позитивно [80].

[**] Этот год моего профессионального становления, кстати, мне потом припомнили во время обсуждения моей кандидатской диссертации, мол, что с токаря взять; но даже это – часть хорошего вспоминания, как и реплика подвыпившего члена диссертационного совета во время финальной дискуссии насчёт того, что евразийства никакого не было, и вообще не понятно, что мы сейчас здесь делаем? Чего не скажешь о самой диссертации, которую, право, стараюсь не вспоминать.

О том, как в городе появился импорт:

Импорт мы постигали через помойку. У нас в городе было три пруда – Верхний, Нижний и Запасный, не считая Межонки, что скорее большая лужа, хотя детям и это – водоём. Так вот у Нижнего в какой-то момент позднесоветского детства затеялось строительство девятиэтажек, на которое приехали японцы. Возможно, они приехали на какое-то другое строительство, а здесь их просто поселили, возможно, это были совсем и не японцы, но так или иначе в городе закрепилось новое географическое название – «Японская девятиэтажка», мол, мы идём купаться к японской девятиэтажке, или: давай наперегонки на великах до японской девятиэтажки, и тому подобное. Ещё одним ноу-хау девятиэтажек, выигрышно отличавших их от наших родных и привычных пятиэтажек, был мусоропровод со всеми вываливающимися отсюда последствиями. Именно этот мусоропровод, а точнее контейнер для мусора стал тем самым сундуком сокровищ для юных охотников за импортом, которые раз за разом приносили и хвалились перед друзьями пустыми пластиковыми пакетами с таинственными так непохожими на буквы знаками, кусками цветных по всем признакам не наших газет, вероятно, фантиками, а что ещё это может быть, и особыми сокровищами – мятыми, но ведь их можно распрямить и ведь распрямляли, алюминиевыми пивными банками. [*] Отдельными невероятными историями были, как кто-то из знакомых нашёл в мусорном контейнере денежку, значок или вкладыш от жвачки. Второе и третье, действительно, иногда всплывало в обмене между пацанами, но, подозреваю, как и тогда мы все подозревали, что это он это не нашёл, а лишь выпросил, подкараулив японцев у подъезда, и ведь выпрашивали. Бункер, где стоял контейнер, периодически оказывался запертым, но жаждущих это ничуть не останавливало – всегда можно было съездить за город на центральную свалку, куда наряду с отечественным мусором свозился и бессовестно зажатый, но крайне вожделенный простым советским детям импорт.

[*] Пустые банки я бросил копить, когда уже учился в вузе на историка. А вот топоним «Японская девятиэтажка» существует до сих пор; не так давно разговаривал с матерью по телефону, и она мне рассказала, что в городе открылся новый большой супермаркет на Нижнем, у Японской девятиэтажки.

О том, как поезд дружбы ездил на Украину:

Давным-давно, когда меня спрашивали: видел ли я море, то я отвечал, что, да, видел, и оно мне совсем не понравилось. А дело было так. Где-то в классе пятом-шестом-седьмом я каким-то немыслимым образом стал счастливым обладателем недельной путевки на Украину. До этого я лишь пару раз ездил в Москву за продуктами, один раз с дедом, другой с матерью, вот на этом мои географические перемещения на широка страна моя родная и заканчивались. А тут на целую неделю и без родителей; было немного непривычно, но совсем не страшно, так со мной поехал мой двоюродный брат, который меня на год младше, поэтому я, конечно, чувствовал за него ответственность; раз только недоглядел, когда он в поезде ночью пошёл в туалет с верхней полки, но по понятным причинам приземлился на пол. Путешествие выпало на середину-конец ноября; сначала мы, т.е. я, мой брат и ещё десяток-другой преимущественно незнакомых мне ребят, на автобусе доехали до районного центра, а там, пересели, на поезд, и он поехал. Да, совсем забыл сказать, что фишка путешествия заключалось в том, что это был не просто поезд, а поезд «Дружбы», т.е. его укомплектовывали пионерами из разных маленьких населённых пунктов области, выделяя на вагон пару взрослых пионервожатых, и всё это отправляли по рельсам в какую-нибудь братскую республику. Всё это было достаточно мирно и мило: ночью мы переезжали из одного город в другой, а днём ходили по экскурсиям. Вероятно, подобные обмены поездами в то время были распространенной практикой, но я об этом ничего не знал, да и сейчас совсем не об это хотел рассказать. Мне вдруг самому стало интересно, что я спустя несколько десятков лет об этом помню, не считая того, что у меня в первую же ночь свалился с верхней полки брат, за которым я должен был присматривать. Но, несмотря на то, что это было моё первое самостоятельное путешествие и то, что я впервые жизни ехал на море, помню я совсем немного [*]. Помню, уже поздно вечером приехали, почему-то кажется, что это была Керчь. Экскурсия куда-то была назначена только на утро, поэтому я многие другие пионеры пошли здесь же на вокзале расположенный видеозал и посмотрели первую и второю части «Ночи страха»; утреннюю экскурсию уже не помню. Помню, как в Севастополе поехали через залив в дельфинарий, и меня укачало; ещё я там, кажется, купил какую-то поделку из ракушки. Вспоминаю, как в Киеве нам на выбор предложили или сходить в Киевскую Лавру или на Привоз. Я почему-то выбрал Привоз, но, так как давно уже была вторая половина дня, Привоз оказался пустым. Конечно же, в Киеве, гуляя по Крещатику мы не могли не зайти в книжный, где с братом купили две одинаковые книжки по ушу. Или мы их в Одессе купили вместе с одесскими деньгами как позолоченными, так и бумажными? Ещё мы там в театр ходили, но это бы я вряд ли запомнил, если бы не осталась групповая фотография нашего вагона на фоне театра. В Херсонесе мы, кажется, ходили в пещеры; но и это я бы не запомнил, если бы не гипсовая статуя палеотической Венеры с большими титьками, которая много лет стояла у меня на книжной полке. Но не факт, что это Херсонес был, как не факт, что это была палеотическая Венера. Ещё мы с братом привезли по набору фотографий с катами ушу и по несколько плакатов с Брюсом Ли. Вот, собственно, и всё, что запомнилось [**]. Ах, да, море. Море, как море, холодное; сверху ещё снежинки падают.

[*] Когда мы вернулись, то меня попросили, как участника поезда «Дружбы», дать интервью для местного радио, и когда журналист по свежим следам спросил меня: а что больше всего запомнилось, то я рассказал о том, как возвращаясь из областного центра домой, наш автобус на полдороге сломался, и как кто-то из старших, несмотря на то, что уже была ночь и снегу по калено, сходил до ближайшей деревни и принес полбуханки хлеба, которым с ним поделилась какая-то старушка; поэтому я хотел бы сейчас ещё раз её поблагодарить, подводя итог беседе, сказал я журналисту.

[**] Увы, гидеборовский дрейф по украине моей памяти не состоялся. Хотя, если подумать, то почему бы и нет? Разве эти Ночи страха, поделки из ракушек, плакаты с Брюсом Ли нельзя зачесть за ауру пусть не места, но времени? И то, что дальше я пошлю фантастический роман в «Пионерскую правду», а потом меня отравят котлетой – разве это не вещи того же порядка? Ведь даже в том момент, когда я, как Балясин и покойный Старцев, вспоминаю детство [http://polutona.ru/printer.php3?address=1211192132], то всегда пишу о дне сегодняшнем; так что это, если не то самое экспериментальное поведение, со всеми его выкрутасами и прибамбасами? Надо же, какое хорошее слово вспомнил…

О том, как я писал фантастику и – в одном из примечаний – меня травят котлетой:

Когда я учился в школе, то больше всего любил лежать в больнице. Лежал я, как правило, с подозрением на что-то и обычно дня три-четыре. Нет, я, конечно, и по-настоящему, бывало, лежал, но это было ещё до школы и подробностей я уже не помню. Ну а так, всегда было о чём вспомнить. Однажды, например, меня за неимением мест положили в женскую палату. Другие мальчишки из соседней, мужской, палаты, с которыми я тут же познакомился в коридоре, меня жалели и пытались утешить, мол, ты так сильно не переживай, вот у нас одного скоро выпишут, так ты сразу к нам перейдешь, но, откровенно говоря, я не очень-то и переживал и даже как-то раз… но об этом, пожалуй, умолчу. Время мы проводили очень даже весело. Мы с моим школьным товарищем [*] как раз закончили наш второй по счёту фантастический роман, и я несколько дней его вслух читал моим новым больничным товарищам. Больничные товарищи были в полном восторге и даже уговорили меня послать этот роман в «Пионерскую правду». Один даже было сел его красивым подчерком переписывать, но его, правда, всего на страницу хватило; эта страница только и сохранилась. Откровенно говоря, это роман практически полностью принадлежал моему коллеге по перу. Мы тогда примерно одновременно сели каждый за свой роман: я – о новых приключениях Алисы Селезнёвой, он – за свой оригинальный космический сюжет. Потом, как раз на моих приключениях Алисы, мы решили объединить наши усилия и через день обменивались тетрадкой, где каждый продолжал другого. А тот роман, который я читал в больнице и который, кстати, был основательно толще изначально моего, он практически в одиночку написал, только в самом конце у него, видимо, творческий кризис случился, поэтому я и ему решил помочь, взял его тетрадку, написал где-то полторы страницы и поставил жирную точку счастливого финала. А когда у меня в больнице ничего не нашли, то послал полромана, т.к. тетрадка полностью в конверт не помещалась, в «Пионерскую правду», где в письме сообщил, что если роман понравится, то мы обязательно пришлём продолжением. К сожалению, роман не понравился, хотя из «Пионерской правды» нам и прислали вежливое письмо на красивом фирменном бланке; но я им всё равно окончание романа выслал. Но возвращаясь к делам больничным, другой раз меня за неимением мест положили в коридоре. Я, конечно, тут же сдружился со счастливчиками из палат, хотя кто-то из них, как я подозреваю, заразил меня вшами, о которых, правда, я узнал позже, как-то на уроке, когда уже вернулся в школу. В тот раз тоже интересно было: часть мальчиков и часть девочек перевели в новый только что построенный корпус; нас здесь только две детские палаты и было: темно и немного страшно, особенно после того, как мы перед сном рассказывали страшные истории. Кажется, именно в этот раз меня пытались заставить глотать кишку, чтобы развенчать свои врачебные подозрения на что-то; но я, как настоящий партизан, крепко сжимал зубы и кишку не глотал; за это меня выписали [**].

[*] Тем самым, который зайку играл в школьной постановке, а сейчас у него, кажется, вполне успешный бизнес русских печек и каминов.

[**] Памятуя о кишке, я на некоторое время решил затаиться и в больницу больше не попадать; так прошло несколько лет где-то до класса девятого-десятого, и вот я опять оказываюсь здесь, но убей не помню с чем. Некоторое время лежу во взрослой мужской палате, но и здесь оказывается неплохо, то в домино играем, то с одним парнем, который недавно вернулся из армии, приёмы ушу отрабатываем. Однако в скором времени моя карьера инструктора по ушу заканчивается, меня травят котлетой и перемешают к дизентерийникам на этаж ниже. Кроме меня на целом, закрытом от посторонних, этаже обитала лишь старуха и молодая мама с ребёнком, поэтому первые дни мне было так грустно и одиноко, что я от безысходности прочитал «Войну и мир» и даже было принялся за «Анну Каренину», но не дочитал, так как сдружился с молодой мамашей и её ребенком, хотя я и не помню о чём мы с ней несколько дней болтали, пока я ждал результаты анализов, которые так и на подтвердились.

О том, как мне было ужасно стыдно перед иностранными певцами и танцорами:

Всё детство – театр, так и моя театральная деятельность одной только школьной постановкой не закончилась: каким-то образом я устроился на самую настоящую работу в ДК Ленина вести новогодние ёлки по билетам. Мне там однажды даже зарплату деньгами заплатили; правда, потом сразу уволили почти всех старых актёров и набрали новых, подозреваю, что опять платить конфетами. Я не буду сейчас о ёлках рассказывать, а расскажу, как однажды к нам в маленький и мало кому известный городок приехал какой-то международный молодежный фестиваль, хотя и не факт, что это был фестиваль, но мне почему-то так запомнилось, и привёз целую толпу самых настоящих иностранцев; вероятно, студентов [*]. Кстати, значков или каких-других памятных подарков они нам не оставили; потом сказали, что контейнер с сувенирами задержали на таможне. Кажется, фестиваль путешествовал по нашей стране, например, с миссией мира или, возможно, в поддержку экологии или любой другой культурной миссией, и нас сотрудников Ленина, как представителей дворца местной культуры, отправили их встречать. Они должны были приплыть на пароходе, а мы их встретить на пристани, потом ещё немного покататься вместе с ними и благополучно вернуться. Репетировать встречу мы не стали, а решили просто раскрасить морды гримом и взять пароход нахрапом. Уже на следующий день после нашего фиаско с пароходом уже сами иностранцы выступали перед горожанами на стадионе; получалось вполне профессионально, но я смотрел на это только одним глазом, так как мне было очень стыдно за вчерашнее. Но сейчас ещё день прошлый, и мы с размалёванными рожами, одетые кто во что горазд (на мне, например, была тельняшка до колен и старушечий платок, по сюжету образа, оттопыривающий мои зелёные, как лицо в целом, уши) под речитативы только что появившегося в продаже первого альбома ICE MC из «Романтика» у меня на плече с визгом и криками побежали на штурм остановившегося у причала парохода; надеюсь, иностранные студенты не очень удивились. Но если они и удивились, то вида не подали, пожали плечами и ещё раз пожали плечами, когда на факте нашего прибытия на судно вся культурно-анимационная программа и завершилась. Дальше было скучно и стыдно, но, к счастью, не очень долго, так как пароходик дал небольшой кружок по реке и остановился на десятиминутный пикник. И хотя в реке купаться категорически не рекомендовалось, но мне было так стыдно за мой образ зелёного идиота, что я, наплевав на рекомендации, смыл водой из реки грим с лица, а потом и сам занырнул в реку. Отплыв с полметра, я проглотил дохлую рыбу, и вернулся на берег.

[*] Иностранцев поселили в недавно отстроенном пионерском лагере, который с тех пор начал позиционироваться, как международный. По сравнению с привычными пионерлагерями: картонными домика барачного типа и туалетом с дырками в полу, до которого ночью не больно-то и добежишь, а добежишь, так в темноте не больно-то в дырку и попадёшь, здесь были каменные двухэтажные корпуса со всеми условиями внутри. В этот раз я в этот лагерь не попал, но годом-двумя ранее здесь уже бывал. В тот раз я провёл смену в обычном немеждународном, т.е. с дыркой в полу, лагере, а сюда мы выбрались на последний в истории нашего города большой пионерский слёт. Сам слёт был на полянке рядом с лагерем, здесь же расставили палатки для пионеров и натаскали досок для костра; тут мы и ночевали, а в комфортные корпуса бегали в туалет; не засирать же кусты вокруг большого пионерского костра.