Бормоталки и гуделки по часовой стрелке

для Его Католического Величества Карла II Околдованного о величии Его соборов

—

Гдé наша смуглая Дева Пилар
из золотого кубка пила,

там распустились жёлтые розы
одиннадцати куполов Сарагосы.

Где полосато-серебряный Эбро
берег пинает, как дикая зебра,

Старший Иаков, святый сын грома,
остановившись у водоёма,

кубок молитвы в радостный рай
Деве протягивал, словно Грааль.

Где приняла этот кубок как дар
немногословная Дева Пилар,

там, словно платье с множеством юбок,
громко звенит перевёрнутый кубок…

—

Там по мерцающей осциллограмме
шли карфагеняне дубль-шагами,

вдруг самый первый – норковый Барка –
затормозил при виде подарка

бога морского, а с ним – вся колонна…
Этот подарок – ты, Барселона.

—

Копья и стрелы, а в центре – сариса,
высокорослая битвы царица, –

связаны вместе в пучки и стога
жатвы, пожатой с поля врага.

…Месса растёт там прямо из массы
стрел, обломавших себя о кирасы.

Видная всем с прилегающих улиц
готика дротиков, копий и сулиц

чёрные веки взметнула на стены,
как накладные ресницы Елены.

—

Ваше Величество, лет через двести
некто – одной посвятившись Невесте,

тенью мужскою строгой Дианы
стрел подбиральщик обратно в колчаны,

податей сборщик с метательной флоры –
весь свой гербарий вложит в соборы.

…Девственник, братец нищий Линнея,
атлас растений, как деву, лелея,

будет Марии здесь славить Семью,
в них наряжая Невесту свою.

…А говорят, что за крупные башли
строил он лишь вавилонские башни,

мокрый ракушечник из кулака
капая на терема из песка…

Только Невеста не снежная баба
и не песочная башня, хотя бы

лишь потому, что стоит, находя
внутренний свет за штриховкой дождя.

… Эй, девятнадцатое чудо света!
Вся в многоглавые травы одета,

ну, и в другие, стержнекорневые
– малиной жонглирует перед Марией.

—

…Мир облетевши с края до края,
остановилась чаша Грааля,

чтобы сберечь ощущенье глотка…
И вдоль пригубленного ободка

– в танце сияющей розы – взвихрила
стены Валенсии, улиц перила.

…Чаша замкнулась в каменном кубке,
только у мира – острые зубки,

камень изгрыз он, лишь бы вон той
пломбой себя укрепить золотой…

—

Дева Розария – дактилоскопия,
снятая с пальцев Филиппа и Пия.

Дева Розария, Ева Малаги,
булькают флаги глотками из фляги,

шпаги – все в бантах, словно инфанты…
Разве ты можешь не помнить Лепанто

и великолепного принца-бастарда?
Это его золочёная гарда,

а под кирасой – глобусов сферы,
гульфик затмившие монгольфьеры,

плюс – вызывающе алый компот
ноги обтягивающих колгот…

Икры – кремнями искрившие в танце
хрусткой кормы… и… взлёте на шканцы…

Вот он танцуя идёт через неф
к пальцам красивейшей из королев.

—

Это пустынная, словно арена,
хной нарисованная Картахена

на промокательной белой бумаге
с синими пятнами неба и влаги.

Это на мраморе жёлтые пятна
от почитателей шуточек Плавта.

Это когда-то набитая туго,
вдруг остановленная центрифуга.

…С Октавиана до Каракаллы
здесь ветераны и театралы

время до катарсиса коротали,
и все – стали чашею синклинали…

Но приняла Мария и эту
чашу, и подошла к кювету

третьего яруса, заглянув
в самое дно через заспанный туф,

и чтоб не грустили Святой лицедей Генезий
и Генезий местный– свой храм возвела на срезе.

—

Будто бы лампочек винных гирлянда,
брак Изабеллы и Фердинанда…

…Чёрные кудри с накатом на шею,
нет её хрупче, нет их крупнее.

Винные кудри с крупным накатом –
снизу подсвеченным, чуть синеватым…

О Изабелла, дочь мудехара,
мать винограда, кто тебе пара,

если не чёрные зёрна Гранады
на краснозёме горной гирлянды?

—

Там в глубине подземелья почили
клубни картофеля, корни порчини…

Как в виноградные листья долма,
в коричневатые эти дома

нежно завёрнуты и отрешённо
кости Кастилии и Арагона.

Сверху две белых двуспальных постели
установил флорентинец Фанчелли:

словно четыре грозди для сушки
мирно лежат на каррарской подушке…

—

О Изабелла, кто тебе пара,
если не синяя ночь Алькасара?

Это её виноделы-крестьяне
вытанцевали в каменном жбане:

…мягкость мезги… ажурное сусло…
ров городской – забродившее русло

мчащего медленно Гвадалквивира,
вод его майна, вод его вира…

Это ведь их как дрожжи вмесили
в плиты, ворота, башни Севильи…

Вдруг – запах цитрусов… или урины?
Тамбуром пахнут твои танжерины.

—

Град Изабеллы, но и Геракла…
Где от веселья Севилья размякла,

там из вакансии чёрной воскрес
торса соборного Геркулес.

Грозные бицепсы, как буцефалы,
втянут живот его в эти порталы,

а над трапецией горней плеча –
купол курчавый бородача:

будто бы за ночь Рубенса сало
вместо перины – пружинами стало.

—-

Ваше Величество, будет неплохо,
если мы вспомним и про Rioja.

Зря что ль краснеет в каждом стакане
чудо преображения в Кане?

Зря что ль епископ в епитрахили
славит Риохой лоно Рахили?

—

С северо-запада и к боку бок
бочки кочуют на юго-восток…

Крест виноградный лёг в основанье
храма Риохи, вот он на плане:

неф доминирующий – темпранильо
с запахом дыма, ели, ванили,

вишен, какао, кедра и лавра,
если креститься слева направо.

Там же трансепты его: грациано,
цвета застрельщик, рваная рана

розы, но без трагедий и боли,
будто бы ту подстрелили… в пейнтболе.

С ним напрямую гранича, но пряча
фрез свой гранатовый, играет гранача

роль бодибилдера винного тела…
Ну, и последний неф – мазуэло:

вкус горьковатый, но сладкий вначале,
фенхелю свойственный или масале.

—

Губ лепестки и вина лепестки
смешиваются, понеже глотки –

те, что горьки, и те, что сладки –
вместе суть жизни нашей витки:

нам не распутать красной спирали…
И всё же про лучшее лепетали

губы Риохи, сложены вместе
в благословенье, как троеперстье.

В мире Линнея нет её линий,
я назову её – Евфросиньей!..

—

Как его только ни называли!
Вместо тоннеля на перевале –

тучи и площадь, серые тонны
горниц, а горы – так, эмбрионы…

Шахматный воздух шинельного стиля,
две-три фигуры – пространство эндшпиля.

Здесь возвела короля паранойя
Ноев ковчег, но только для Ноя.

…Книги, картины – мильярдов за сто.
Бункер – лишь вывернутый на плато.

—

Как его только ни называли!
Скорость померкла в Эскориале.

Нет, не обитель, не царство покоя,
а что-то этакое… А какое?

В тусклых подвалах на полках для вин
обширнейший ассортимент… домовин.

Здесь он и жил, от дневного мерцанья
слепнущий, – наедине с мертвецами

под номерами, как каталог,
чтобы где кто он попутать не мог…

—

В мире, где умники сипнут от хрипа,
я никакой не хулитель Филиппа,

больше того – я его понимаю,
хоть он не чтил ни ацтеков, ни майя…

—

Там, где медведь трясёт землянику,
думаешь про безголовую Нику:

площадь без готики смотрится странно
с вывескою – «Собор» – ресторана.

Площадь арбузная, где от ноля
пóлосами разбежалась земля:

вытащи ноль, и вся сфера со свистом
сдуется вместе с асфальтом змеистым

через покатости гор и долин,
став снова плоской, как диск или блин.

—

Если креститься слева направо,
справа как раз обнаружится Прадо,

а чуть левее, но прямо над ним –
исабелино Иероним.

Входишь – и натыкаешься на
стену без двери, а там, где спина,

нищий на паперти… Дай ему евро,
и в этой стене – скрипуче и нервно –

люфт приоткроется, а внутри
своды и стекла – как снегири…

—-

Выйдешь и – не успев заслониться
ладонью от солнца – наткнёшься на птицу

красно-зелёную – прямо под веткой
с птичкой Самсунга, клушей-наседкой.

Это пытается в люфт панорамы
втиснуть себя – прямиком из дорамы –

юбка немыслимого фасона
на самоварной кукле Чосона.

—

Там, где босые паломники шли,
посохи выставив и костыли,

их же воздев над собой у киота,
селфи стригут Сеул и Киото:

только и слышно чик-чик да чик-чик,
птичий почти фото-ножниц язык.

—

Ну да, не дворец, но совсем не халупа
у Лопе ночного… Он – аки лупа

ныряльщика – шарил в страницах атолла,
тягуче-курчавых, что твой аятолла…

Во дворике пахнет лавровым листом,
великою славой, Великим Постом.

—

А в городе рядом был Главный Собор,
где кости сложили Юстус и Пастор,

и пятились улицы – чёрные раки-
дефис-многоножки – к их радужной раке…

Ты славы алкала – её ты нашла
не там, где хотелось тебе, Алькала:

не в этих мощах и даже не в вере,
не в цистерцианцах и не в универе,

а в кукольном театре, что в древнем серванте
с охапкой комедий заныкал Сервантес.

Вот дом его: нет, не хибара, скорей –
навес для хлопочущих хором курей.

А перед – уселись для фото-сеанса
Кихот, две японки и Санчо Панса:

подсели, чирикнули и тю-тю…
А воздух без них похож на культю.

—

Где правая кисть палашом занята,
а левая гнётся под крышей щита,

там для пупенмейстера, скажем, важней
свобода плюс гибкость обеих кистей.

Ну, а для писателя, коль он правша,
без левой освоиться можно пиша,

хоть лист и елозит по склону конторки
без этой одной, но бесценной подпорки…

—

А Вы – как последний в династии Карла
Карл – заключили, что худшая кара

пала на Вас, что никто, кроме Вас
не знает, что значит действительный сглаз.

Да я и не спорю… А также, что Дюрер
пропорции тела у греков спендюрил,

á не у Габсбургов, где таковые
другие совсем от подошвы до выи,

где лечат телесную немочь царизма
его экстрасенсы путём экзорцизма,

где разве что кровопусканье да клизма
спасают от вялости метаболизма,

где даже наивная Ваша харизма –
лишь маска трагизма всего организма…

…Глазами поэтому вместо обеда
Вы лопали Лопе, цедили Кеведо…

—

…и ДНК, и Татлин, и роза
заверчены хотою furioso,

закручиваясь, словно фантик, в спираль –
ту самую, что Вас добьёт, Государь.

Как кровопусканием кровосмешенье
ты вылечишь, что запечатано в гене,

который стоит как мини собор
на памяти спиралевидных опор?

Кузены, кузины, сёстры и братья
испортили мессу Вам в ходе зачатья,

а этого в архитектурный трактат
не внёс и Палладио бы, Majestad.

—

Увы, Государь, с Вашей челюстью длинной
не может быть сладкою рот мандолиной,

и как вообще при таком-то пороке
выкатывать вслух стихотворные строки?

Там, где шутя демонстрировал Лопе
склонность к синкопе и апокопе,

приноровлять фонетический трафик
к дикции Вашей – трагично, и нафиг?

Будут баюкать вместо сиделки
Вас – носовые эти гуделки.

Эти бубнилки и бормоталки
Вас отвлекут в инвалидной каталке.

Вас укачают звуки, с которых
списаны их рикошеты в соборах…