Ночное вламывание кошки Ч.

Со стены дома отвалился плющ, и миру никогда уже не быть прежним. В принципе, плющ был сухим, а тут ещё и строительные работы. Рос давно, по факту сопровождал собой всё, что происходило в его время. Но дело даже не в чувствах, но — вот упал, а входил же он в описание мира, пусть и не главным элементом: несомненно, ничему тут не быть прежним. А ещё так: в мозгу есть полупрозрачная сетка, которой сведено всё: там-то плющ остался, а тут — упал, так что сетка теперь расходится с тем, что видно вокруг. Как же тут что-нибудь будет прежним. Конечно, это не только о плюще. Во дворе на Молочной, например, снесли дровяные сараи, а они там были всегда — мир перестал быть прежним ещё и тогда. Всё время нарастает это расхождение, даже группу Can почти никто не знает, мало кто помнит даже песню о витамине Цэ («… Hey you, You’re losing, you’re losing, you’re losing, you’re losing your vitamin C, Your vitamin C»). Но без неё тут другой мир, и его всё больше.

Такая вот ерунда, всё совершенно не сохраняется, моя полупрозрачная сетка уже едва соотносится с тем, что тут ещё осталось. Вообще, почему считается, будто с утра всё ровно так, как было накануне? Могли измениться многие штуки, просто накануне они не попадались на глаза, поэтому и не заметил, что с ними теперь как-то иначе, а потом и не вспомнить, что они были вообще. Или, скажем, никого уже не волнует какая-нибудь строчка некого поэта, которую ещё недавно цитировали при любом случае: она была понятной, почему-то многое означала, чуть ли не связывала мир с сознанием того, кто её произносит. А теперь её слова как-то растерялись, их смысл уже не тянет на себя смыслы этой пятницы (сегодня пятница). Строчка теперь вообще уже какая-то такая: ˆÌ•ñÅGE?P?”Q_¦ŸðK¿ø6KãWü?3Áúw üy §ü#øm«B.￢µ=VÆK»ý^)#―ËšÓOýÞ踋÷²Ë?1Ê%‹ÍüË￠¿ }{þ Øÿ‚rü(ÖfðçÇoÚÚçDñv ²ÛW²¼ø“á.

Но в голове, где личная полупрозрачная сетка, всё на месте. Там и песня про витамин Цэ (я же её помню), и плющ стелется по стене, и понятно, что именно ˆÌ•ñÅGE?P?”Q_¦ŸðK¿ø6KãWü?3Áúw üy §ü#øm«B.￢µ=VÆK»ý^ могла кому-то что-то  связывать. Но здешняя штука исчезает и — с некоторым шуршащим звуком, допустим – пффф (не громким, сухим и почти беззвучным, не имеющим явного источника) сгорает ниточка бывшего соответствия. Исходная сетка того плюща висит теперь в затылке, проецируясь на пустую уже стену. Ах, в мире, которому прежним не стать.

 

Они были приятно связаны: те, что остались в затылке и те, что были перед глазами; взаимность объектов и субъектов, дырочек и палочек, знающих друг друга. Нет уверенности даже в том, что такое соответствие сохраняется вообще, что вид в глазах чему-то равен в затылке, тем более — наоборот. Сначала-то всё увязывалось, одни нитки приходили из глаз в затылок, другие шли из затылка в глаза, мир связывался с тобой, тобою же; мозг все более заштриховывался. А потом впервые это пффф, точнее — в первый раз замечено и осознано — всё стало никогда не быть прежним. То, что казалось насовсем прочным, оказалось бутафорским, да и сгорело.

Но любопытно, что после этого вокруг будет не холод, а тёплая сырая погода, внутри которой пальцы не отличить от воздуха. Ощутив, что опять тут что-то прошло (вот, именно вот это) плоть потяжелела, сделалась сырой и рыхлой. Другой-то части тут хорошо: у неё всё на месте и ей отчетливее, когда сгорела ещё одна нитка соответствий. Всё уже есть в затылке, привязка к дубликату в натуре лишняя.

Но вокруг каждый день никогда уже не будет прежним, отчего вообще может возникнуть переживание, что уже не станет — какая же это новость? Ну, может, некоторое время исчезнувшее ощущается как существующее. Что ли, человек выделяет или же отщипывает от себя некое вещество, мажет им утрату — то, что живёт теперь только в затылке. Под воздействием вещества эта штука ненадолго снова получает почти плоть, можно ощутить даже её запах и почти потрогать. Некто, некоторым усилием приводит вещи, события и предметы, которых тут теперь уже нет, но которые отдельно существуют в нём (не только в нём, вообще-то) снова сюда. Тратя какой-то свой влажный ресурс, некто возвращает их сюда, при этом (он же тратит себя) ещё более к ним привязываясь. Причём, к таким, какими они здесь никогда и не были — они не были такими отдельными, как теперь у него, заново и выпукло видящего все эти пирожные, эти золотые шары или лампочки, эти детские книги.

Но заметь в себе конец природы в этом мире: когда сладкое качество бежит пред горьким, кислым и терпким, то терпкое и горькое так жестоко спешат за ним вслед, как за лучшим своим сокровищем; и сладкое так сильно стремится от них прочь и так сильно прорывается, что проницает терпкое качество, и разрывает тело, и уходит из тела наружу, за пределы земли и выше ее, и упорно стремится таким образом, пока не вырастет длинный стебель. Тогда зной, что над землёю, устремляется на стебель, и горькое качество тотчас воспламеняется от зноя и получает такой толчок от зноя, что пугается, а терпкое качество иссушает его; тогда терпкое, сладкое и кислое качества и зной борются между собою, и терпкое непрестанно производит в них своим холодом сухость, и сладкое отступает тогда в сторону, а другие спешат за ним вслед.

 

Или чуть иначе: мозг — это такой промежуток между паутиной в затылке и видом на сетчатке. На нём татуировки какие-то, схемы, шпаргалки, имена знакомых, случаи мурашек по позвоночнику, допустим. Также астры-георгины и туман, потому что мозг — сырая субстанция, а у неё есть и свои предпочтения. Своей едва твёрдой влагой, комком сырости мозг умиротворяет того, в чьей голове всё время сгорают соответствия. Этот комок заслоняет, делает анатомически невидимой паутину в затылке, а та всё время теряет связи с видом на сетчатке — со звуком пффф; сухую (паутину) и сухим (звуком). Вчера пахнет влажным, а сухо и горько — это сегодня; поэтому сегодня ближе к паутине, пусть в той и не хватает многих соответствий. Это просто: всё, что в затылке, существует и сегодня — если только ничего не ощупывать своей влагой. «Вчера» тогда не наступит — ровно потому, что «сегодня» пахнет как то, что всегда: здесь всегда сегодня. Ещё раз (это он был чуть выше) Бёме: «Если эту (уже ставшую сухой) вещь положить в тёплую влажность, в ней начинает всходить жизнь, и жизнь охотно поднялась бы и зажглась бы в свете, но не может из-за ярости, которая противостоит ей в звёздном рождении. Но настолько хватает её, чтобы избавить человека от болезни, ибо звёздная жизнь восходит сквозь смерть и отнимает у жала смерти его силу; если она победит, человек выздоравливает».

Выздоравливает — т.е. понимает, что ничего уже не будет прежним, и успокаивается, потому что жив и ему опять неплохо. Само чувство, что ничего не будет прежним, тоже было вчера. Всё было вчера, кроме того, что есть сегодня, а если что-то из вчерашнего есть сегодня, то оно из вчера изъято, потому что оно здесь. А бывают только сегодня и вчера.

Вот, допустим, комната, там сидит некто; вручную за столом делает что-то серьёзное — как-то он так прилип к своему делу, что понятно — серьёзное и, несомненно, это может изменить чувства и свод понятий того, кто увидел его за работой, даже не зная её предмета. Стол, окно, в окно что-то светит: солнце или фонарь, неважно. Стол такой-то, одет так-то (по-домашнему), производит некую историю: по крайней мере, так видно наблюдателю, уже готовому добавить всё это в себя, вплести или даже врастить в свою паутину.

 

Окно, во дворе дровяные сараи, в помещении (а это кухня) какой-то железный, блестит, заварочный чайник. Жестянка, круглая и высокая, из-под леденцов, что ли: по изумрудному боку небольшие феи в чем-то палевом с алыми губами, жестянка используется для чего-то другого, давно уже. Такие дела всегда похожи друг на друга: чем этот человек не Сведенборг, разговаривающий со своими ангелами в доме возле Британского музея (дом четырёхэтажный, тёмно-коричневый)? В музее тоже хранится многое, но это не паутина, он ей не конкурент, он всего-то публичный мозг, татуированный экспонатами. Татуировки будут длиться, не стираясь, делая мир всякий день прежним, долго.

Неподалёку там была таверна. 1743-ий, Swedenborg обедает, ему 56 лет. К десерту некая тьма пала на его глаза, комната передёрнулась и он увидел, что в углу теперь некто, и тот говорит ему: «Do not eat too much!». Сведенборг встревожен и поспешно уходит. Ночью тот же некто появится в его сне, сообщит, что он — Lord и потребует от Сведенборга раскрыть spiritual meaning of the Bible, с его помощью.  Станут приходить ангелы, примутся дополнять Сведенборгу его паутину в затылке. Да, изменилась тема, не spiritual meaning, а — Heaven and Hell, об устройстве жизни после смерти. Ангелы пришивают к паутине куски, которых не имеют в своём распоряжении живущие здесь; Сведенборг глядит в свой затылок, записывает то, что там появляется. Задаёт вопросы ангелам, получает разъяснения.

Эта история тут как-то сама выскочила. Так бывает, когда тексты ощущают, что начинают делаться слишком уж невещественными, пусть даже упомянуты стол, окно и чайник. Тогда они хватают в себя что-нибудь конкретное. Как тот же плющ: зацепится за что-то и снова можно дальше. Паутина в затылке стала ещё немного сложнее.

Стол, чайник. Окно, на столе что-то бумажное, на полке банка из-под леденцов с сухим зверобоем, на стене календарь, перекидной по месяцам, с картинками. Что ли, «Осень в рижском порту», на 1984 год, календарь свежий. Ну да, вчерашнее тоже существует, в виде, чуть сбросившем яркость. Оно не слоями, слои бы складывались от сегодня назад и давно бы стали мутным стеклом, а вчерашние картинки резкие, пусть и кусками, и чуть выцвели. А сны вспоминаются полностью, едва коснёшься уже посещённого пикселя.

 

Ещё бывают куски времени, в которых всё устроено как-то уже совсем не так. Они открываются, будто стенку в их сторону вдруг что-то проломило. Как если бы сдуру дверь в комнату всем весом с разбега открыла кошка Ч., которой среди ночи что-то понадобилось на балконе. Ух, она пробежала, а тут теперь кусок непонятного времени или пространства — не понять даже, чего именно — совсем непривычно. Причём, в одном случае он окажется таким, в другом случае будет иначе; не понять даже, связаны случаи или нет, одной природы или такого много.

Куски, в которых всё устроено как-то не так, полезны, когда нашёл ключ. Там можно превратиться во что угодно, слепить себе новую оболочку; преобразуясь во что угодно когда захочешь. Для, скажем, любой страны или другого человека. Только это ж почти обмен какой-то: узнал, как попадать в такие штуки, а тебе за это бонус.

Или появится в таком месте, например, ˆÌ•ñÅGE?P?”Q_¦ŸðK¿ø6KãWü?3Áúw üy §ü#øm«B.￢µ=VÆK»ý^)#―ËšÓOýÞ踋÷²Ë?1Ê%‹ÍüË￠¿ }{þ Øÿ‚rü(ÖfðçÇoÚÚçDñv ²ÛW²¼ø“á.[kœ? 6³ZmúŸÝÉ’2>µæ ¶ïü??â/?øB_?ÿÁ5þ!Û|PЯV;Í;@ÖE½¶¡-´‘Äc’ÛPˆ‹[²NeÏ•j<±€d=sö€~»Q]? <?ª|=ñ=þ…ã .ÿFÖt{‰-¯l¯ÞÚîÒXóæG,Rs?ƒ?;?í c?ÙØ~Ö µWÃ߆sêÿð ??ø‚ÏA]H[?¯±›DB_$É?š?9ǘ3ëZÓýèTýÑä´Wïïü@×ÿW?ÿ˜çÿ¾´Ÿñ?_ý\ÿþcŸþúÖ@~?Ñ_O Á1ÿàž‰ÿ??ý¹ô/‚ÿð―?? j+é?¶ ³~Ýäý–ÚY¿ãÛÍ‹9òˆÿX(ÿ‚¯ÿÁ>Wþ ‹ûdk ?ãñ ü&￡D³±ºþÕ?gö`”ÜÛG)ýÏ .1œ ￢íA¯³>a\Ï?cŠúwþ Aÿ?ò?ðSßÛ?HøJ<_ÿ?AÕ￢¯ÿµ¿³?, на глазах превращаясь во что-то здешнее. Но эта красота окажется всего-лишь частью картинки карты части Мясницкого проезда возле Красных ворот.

А что до того, как теперь ничего уже не будет прежним, то печаль там, разве что потому, что вчерашнее было сырым, но начинает высыхать. Мозг и его человек привыкли к сырости, им теперь нехорошо. Но они привыкнут. Ещё было про хлопок пффф в момент, когда мир опять не будет прежним. Но тут же постоянно ничего уже не станет прежним, так что получается длинный хлопок, бегущий по гирлянде хлопушек рай освобождений. Не так, что его излучаешь сам или же это делает ангел, над головой прикрепленный к тебе, как лампочка. Это как если перед тобой едет поезд, сильно пристукивая на ближайшем стыке: пффф, освобождение — пффф снова оно и в тебе снова ёкает от того, что закончилось вот и это. Ну и что? Рушится и рушится, никогда не закончится, а фраза, что ничему уже не быть прежним и является тем, что остаётся прежним всегда. Стоишь на насыпи, смотришь на бесконечно сгорающие мимо вагоны, на другую сторону не перейти. Лучше бы что-нибудь такое, что само-собой ниоткуда, ни из чего не следуя и чтобы совершенно не к чему пристроить.

 

Поэтому, главное — ночное вбегание кошки Ч. Темнота, внезапный грохот, сдвиг пространства: нечто пронеслось мимо, у него есть цель, неизвестная — это его дела, но ещё и что-то, что не так, что следует за ним, но открывает то, чего ещё нет в затылке, 12 сентября 2014-го. То есть, 12 сентября наступило бы и так, а упомянуто затем,  чтобы уточнить: всё это происходило тут, а не где-нибудь.