Между бодрым старым и скучным новым

Уже пару лет я веду странную полукочевую жизнь, перемещаясь между Восточной и Западной Европой, Сибирью, Грецией, с заездами в окрестности Северного Полюса, а также во владения короля Артура и великого Кухулина. То есть, в каком-то смысле жизнь типичного представителя племени евротрэша, не сидящего дома на пособии и смотрящего в телевизор под евролагер вприкуску с чипсами, а той его разновидности, кто в поисках жалкого заработка и скромных удовольствий давно уже неофициально числит себя лояльными и деятельными гражданами не какой-то там страны, а компаний с возвышенными и быстрыми именами EasyJet, Ryanair, SmartWings и так далее. Конечно, годы уже не те и порой тяжеловато, но все равно интересно – как еще понаблюдаешь работу механизмов довольно сложной штуки под названием Европа (не говоря уже о нехитром, но громадном зубчатом русском колесе). Вывод мой прост: мы живем в забавное время, которое не осознает себя новым, но уже давно является таковым. Можно сколько угодно прикидываться, что принадлежишь к группе лиц, что построили Шартрский собор, Эйфелеву башню, написали «В поисках утраченного времени», ходили освобождать от басурман Святую Землю, сочиняли шопеновские мазурки или (I Can Get No) Satisfaction – но, на самом деле, все это давно закрытая тема, великое прошлое, кровавое, ужасное и прекрасное, которое совместными усилиями большинства жителей континента кончилось. И началось другое. Время сетевых кофеен, дешевых авиакомпаний, массовой мягкой безработицы, время, когда всех худо-бедно учат, но непонятно чему, наконец, время, когда между возникновением желания и его удовлетворением проходит не более двадцати трех секунд. То есть, должно проходить не более двадцати трех секунд – иначе желание исчезает, или желающий теряет терпение и начинает звонить в отдел техподдержки. Что касается отделов техподдержки, то они давно аутсорсены и перебои с вайфаем в доме номер десять по Dalston Lane города Лондона обсуждаешь с невозмутимым дядькой, потеющим в далеком Мумбае. И все, что он может посоветовать – включить и выключить рутер. Обматерив дядьку, ты в гневе швыряешь смартфон (а ждать соединения пришлось сорок пять минут под проклятого Вивальди) и выглядываешь в окно. На улице стоит фургон водафоновского цвета и два чернокожих человека в фирменных робах ковыряются в кабелях. Откуда в Мумбае знать об этом?

Ну и, конечно, в нынешнем мире все приличные люди – левые и ненавидят капитализм. Впрочем, если подворачивается случай поработать на капитализм, никто не отказывается; почти каждый пламенный левый публицист втайне мечтает о основательном редакторском месте в основательной буржуазной газете, а каждый радикальный видеохудожник – хотя бы пару лет побыть помощником третьего ассистента режиссера на съемках голливудского фильма. В том нет никакого лицемерия или ханжества: капитализм в его отвратительном неолиберальном изводе последних 35 лет (вот-вот, и автор этого текста расчехлился, представ как бы тоже «приличным человеком», но он и не претендовал на особое место – см. второе предложение первого абзаца) стал чем-то вроде погоды – ее все ругают, но отменить не могут, предпочитая радоваться редким дням, когда можно погреться на солнышке, позвать приятелей и организовать вонючее барбекю в окружении баночных и бутылочных унылого пойла. Удачнее всех с капитализмом работают современные художники – они почти поголовно кормятся объедками самых разнообразных послевоенных критических теорий, преимущественно континентального происхождения, одновременно некритически наслаждаясь особой ролью, которую предложил нынешний европейский мир contemporary art‘у – роль одной из базовых ценностей. По сути, большинство европейцев, бесконечно посещающих выставки, галереи и музеи современного искусства мало чем отличаются от средневековых простолюдинов, пришедших в церковь – месса на непонятном латинском, Библии никто не читал, так что остается слушать проповеди приходского куратора да разглядывать витражи со скульптурами – если, конечно, повезло оказаться в том месте, где есть приличная церковь. Католическая церковь была важнейшей ценностью по умолчанию, в средние века ей выдали неслыханный аванс, она поместила его под неслабые проценты в надежнейший ватиканский банк после чего жила на символическую и реальную ренту, а невежество паствы в библейских делах только поддерживало этот порядок вещей. Так было до самой Реформации, а то и позже. Похожая вещь происходит и с современным артом сегодня – мало кто понимает, о чём он, но почти все в Европе знают, что без него никуда, идентичность окажется в опасности, ценности дадут слабину, так что лучше внимательно читать сопроводительные тексты на выставках, написанные столь же темно, как Откровение Иоанна Богослова. Впрочем, одна вещь в таких текстах понятна – в них содержится критика. Критика современной политики, критика современного общества, критика современной поп-культуры, критика капитализма. Я часто думаю обо всех этих людях – художниках, кураторах, арт-писателях, столь угрюмо и назойливо критикующих погоду, неужели им не надоело? Неужели не о чем больше подумать и поговорить? А еще лучше – помолчать? Но потом я понимаю, что кругом неправ; я же вот сочиняю этот текст вместо того, чтобы валяться на диване, почитывая прекрасную книгу под названием «From Stone to Flesh. A Short History of the Buddha», сочинение Дональда С. Лопеса Младшего. Более того, что же я делаю, если не критикую? – посредством критики современного искусства, критикую капитализм. Круг замкнулся. Это действительно погода. Капитализм онтологичен, как Природа.

Книгу Дональда С. Лопеса Младшего я читал в самолете, который доставлял меня из одной почти северной страны в Прагу. В почти северной стране я читал лекцию в замечательной Летней школе современного искусства, которую устроили в маленьком городке, окруженном полями и лесами. Городок был типичным продуктом европейской истории во всех ее изводах, от безмятежно-провинциального до всеобщего-трагического; сегодня он представляет собой райское место, вызывающее только одно желание – остаться здесь навсегда. В городке есть парк, в парке – бывшая туберкулезная санатория, построенная лет девяносто назад примерно по тому же проекту, что и лечебница для чахоточных в «Волшебной горе». Там все и происходило. Днем слушатели ходили на лекции и занимались всякими своими проектами. Вечерами сидели вокруг крылечка, попивали винцо и тихо разговаривали. Среди лекторов был один художник из соседней страны, впрочем, живущий сейчас в одном из финансовых центров мира. Он красиво ругал капитализм, цитировал Жижека и еще одного автора (авторшу), сочинившую веселый «Манифест зомбо-коммунизма», все это выглядело стильно, безмятежно и вполне по-новоевропейски. То есть, бессмысленно, но мило-бессмысленно, примерно как когда мы начинаем ворчать на прохладный июль. Из таких разговоров состоит треть чеховской прозы – и сейчас нам кажется, что он описывал рай. Думаю, чахоточный доктор возразил бы, согласившись, скорее, на роль гида по сведенборговому аду. Да, чуть не забыл – у антибуржуазного лектора был прекрасный пиджак. Я давно заметил, что критики капитализма замечательно, со вкусом одеваются. Исключение составляет разве что сам Жижек, но он больше художник, чем критик.

Так вот, я летел в Прагу на бюджетной авиакомпании, читал сочинение Дональда С. Лопеса Младшего и думал о капитализме. Очень тепло думал, с большой благодарностью. Мысль небольшая, довольно банальная, но банальности стоит время от времени повторять, иначе мир станет зловеще-завиральным, как бред российского телевидения. Я смотрел по сторонам, на уткнувшихся в свои гаджеты пассажиров, вспоминал дорогу в главный аэропорт почти северной страны, безукоризненную бессмысленность магазинов duty free, окруженных разными – уже совсем пустыми – бутиками, где продают кружевные трусы или костюмы для жиголо, прикидывал, сколько штампиков на карточке кофейни Nero мне осталось до бесплатного маккиато с соевым молоком, думал о соевом молоке и тофу, которые постепенно завоевывают самые глухие уголки Европы, думал о такси, общественном транспорте вообще, банках, дорогах, магазинах, книгах, лэптопах, о прекрасном пиве, которое хипстеры научились варить повсеместно, о евролагере и дешевом южноафриканском винище (будучи разлито в бокалы из ИКЕА, оно является маркером аспираций среднего класса), в общем, думал о том, что этот мир создан капитализмом, и зачем тогда его ругать? Ну и, конечно, я думал, что тот капитализм давно кончился, а никто и не заметил. Критикуют по привычке, принимая за старый-добрый капитализм новый капитализм – тот, что они видят перед собой. А это совсем разные вещи.

Как раз в книге Дональда С. Лопеса Младшего я обнаружил отличную аллегорию подобного непонимания. Там рассказывается история Девадатты, двоюродного брата Гаутамы Будды, который сначала выделялся прилежанием, послушанием и аскетизмом, но затем сделался слишком честолюбив и устроил раскол среди учеников и последователей Будды. Он даже покушался на жизнь самого Шакьямуни, но со вполне предсказуемым результатом. В конце концов, Девадатта оказался в Аду, где подвергается вечным страшным мучениям. Его голова заключена в раскаленный железный шлем, ноги по колено погребены в ледяной земле, тело же пробито двумя перекрещивающимися железными прутьями, тоже раскаленными – вертикальным и горизонтальным. Эта мрачная история, в частности, распространена среди тайских буддистов. Когда в XVII веке там появились иезуитские миссионеры с распятиями на груди, местные жители никак не могли понять, отчего эти безбородые чудаки так почитают Девадатту, который умудрился совершить три из пяти самых тяжелых злодеяний. В кресте они увидели не символ победы над смертью, а орудие наказания страшного преступника. Встретив эту историю в сочинении Дональда С. Лопеса Младшего, я понял, что про капитализм можно сказать то же самое, что и про крест. Наш мир создан тяжелым трудом буржуа и пролетария, старый капитализм был вообще про все другое, нежели сейчас; нынешние критики приняли Крест Неолиберальной Бессмысленности за Крест Труда и Исторической Драмы. В отличие от буржуа, который в XIX веке устраивал революции, свергал старый порядок и устанавливал свой, нынешние революционеры не революции хотят, они своими стенаниями и призывами участвуют в воспроизводстве нынешнего (уже немолодого, на самом деле) нового порядка. И вот здесь опять – про современный арт.

В Праге я отправился на выставку довольно известного британца Роджера Хайорнса. Выставка проходит в прекрасной галерее Рудольфинум, куда я дисциплинированно ходил все двенадцать лет своей пражской жизни, повидав много первоклассного – и Йозефа Болфа, и Дэмьена Херста, и каких-то ярких злых китайцев, чьи имена я, увы, не запомнил, и Нео Рауха и много кого еще.

Про Хайорнса я раньше слыхал, особенно про квартиру, покрытую голубыми кристаллами сульфата меди. На афишах, которые можно разглядеть, проезжая на трамвае от площади Яна Палаха до Приставиште и обратно, все было красиво. Непонятная продолговатая черная штука, обвитая светлыми металлическими трубками, что-то вроде мотора, где-то пробивается светлое пламя, а на штуке сидит печальный обнаженный юноша, почти Нарцисс, только смотрит он не в собственное отражение в воде, а в никуда. Идея никуда мне понравилось: если человек уставился в пустоту, то критиковать капитализм он явно не собирается. Да. Стрижка у молодого человека модная, с побритой шеей и висками, а сверху немного подлиннее. И еще я обратил внимание на печальный член постнарцисса, который клонится машинному долу. В общем, я отправился в Рудольфинум.

На все про все ушло полчаса – и я вышел на набережную Влтавы в состоянии близком к триумфу. Это была самая бессмысленная, ненужная, неинтересная выставка, которую я когда-либо видел в своей жизни. Я не преувеличиваю. Самая. Было от чего ликовать – такое случается крайне редко. Вы можете назвать самый идиотский фильм в вашей жизни? Самую дурацкую книжку? Наитоскливейшую оперу? Вряд ли. А вот у меня теперь появилась точка отсчета. Любопытно, что выставка Роджера Хайорнса в Рудольфинуме даже названия не имеет. Это не зря – полчаса я разглядывал искусство, о котором просто нечего сказать.

К моему разочарованию, голого молодого человека не было. Были только объекты, на которых он сиживал на рекламных плакатах. Я даже не стал выяснять – появился ли он только на открытии выставки, или ходит посменно, часа на два каждый день, а то и пару раз в неделю. Если это так, единственно, что меня занимало – тот ли это самый постнарцисс, привез ли его Хайорнс из Лондона, или же нанял на месте. В последнем случае, хотелось бы посмотреть на рекламное объявление, мол, требуется молодой человек, готовый к full frontal nudity (вообще, на самом деле, к total nudity), указывался ли необходимый возраст, физические данные и проч. Должен ли дублер быть похожим на оригинального актера? Или это вовсе не актер, а соавтор работ?

Вопросов много, но, на самом деле, ответы мне не требовались – все равно в великолепных залах Рудольфинума я лицезрел невыносимо скучные штуки, которые в более занятном контексте можно увидеть на выставках современного искусства уже лет пятьдесят. Там были невнятные, призванные внушать страшок антропоподобные фигуры из грязновато-серой синтетической смолы, старые моторы, на полу рассыпана большая куча измельченного в пыль гранитного алтаря, еще куча чего-то другого, а также одноногий круглый стол со скатертью мутно-темного цвета, из тех, что ставят в залах на приемах средней руки. Плюс железные скамейки со следами небольшого пожара. Хоть какое-то впечатление произвел лишь специально открытый по такому случаю внешний коридор на втором этаже Рудольфинума, где на веревках висели десятки похожих на инопланетян из дешевого sci-fi существ, сооруженных художником из пластмассовых деталей автомобилей. К некоторым были подсоединены трубочки – предполагалось, что по ним в инопланетян поступает мыльная пена, которая должна, пузырясь, медленно выползать из самых разнообразных отверстий. Но мне не повезло – работала только одна пеноподача, служащие галереи пытались наладить процесс в остальных, но безуспешно. Впрочем, не все так плохо – ведь из огромных окон открывался красивый вид на Влтаву, на тот берег, на Малу Страну, на Пражский град, увенчанный колокольней Святого Вита.

По идее, сообщить содержание артефактам должны кураторские подписи, но они также были бессодержательны: художник критикует современное общество, машинную цивилизацию, конвейерную, ненатуральную природу окружающих нас вещей; а вот, к примеру, скамейки, на них в плохих лондонских районах сидит небезопасная скучающая молодежь и от нечего делать жжет костерки. Может быть, жителей хороших районов эта легенда и должна впечатлять, но я провел 36 лет жизни в пролетарском районе пролетарского города, так что и не такое хулиганниченье видал. Мне показалось, что самому художнику смертельно скучно делать свой арт, он рассеянно составляет какие-то штуки, доверяет кураторам и критикам их кое-как объяснять, а сам, зевая, лениво размышляет о недвижимости или о вчерашней вечеринке. В каком-то смысле, я сходил на идеальную выставку, воплотившую нынешний европейский цайтгайст на все сто. Современное искусство делается только потому, что … ну, скажем, так заведено, так положено, как положено производить фаст-фуд или собирать налоги. В случае Хайорнса и трактовка его арта была столь же формальна и ни к чему не обязывающа, как и трактовка современной экономики или политики в Европе. Я внимательно прочел статью куратора Давида Корецкого, где было все то же самое: «его работы представляют собой идеологическое исследование темной стороны прогресса и самоотрицающего систематического насилия Западной цивилизации (…) Алхимик Хайорнс стал анфан терриблем слишком комфортабельного общества. Мы можем отрицать его работы за то, что они заставляют нас почувствовать дискомфорт – точно также, как мы можем их любить за содержащуюся в них тоску по истине». Ни отрицать, ни любить этот мусор не хотелось, я быстро закончил осмотр и прочь, прочь.

Потом я некоторое время гулял по большому залу Рудольфинума, за стеной негромко настраивался симфонический оркестр, в кафе сидели люди и тихо что-то обсуждали. Я думал вот о чем. Это прекрасное огромное здание в буржуазном вкусе второй половины XIX века было построено на деньги, кажется, единственного тогда в австрийской Праге чешского банка, открывал его кронпринц Рудольф, наверняка на церемонии были дамы в турнюрах, игрались гимны, волновались страусиные перья, летали фалды фраков; здесь исполняли симфонии задумчивых бородатых романтиков, после 1918 года в Рудольфинуме сидела нижняя палата парламента независимой Чехословакии, во время войны в этом здании расположил штаб-квартиру гнусный меломан гауляйтер Гейдрих, а уже после Второй мировой – опять оркестры, к которым в 1992-м добавили галерею. Старый капитализм справлял здесь свою торжественную жизнь во всей своей красе и во всем своем ужасе (ведь нацизм – часть старого капитализма, не так ли?), старый коммунизм сменил потом старый капитализм, но и он исчез без следа – пока, наконец, не явился в Рудольфинум Роджер Хайорнс, чтобы разместить в его залах банальную скулосводящую скуку. По сути, под видом критики, он притащил сюда новый капитализм, европейский, неолиберальный – и деваться от него уже некуда. Воистину погода – которая в наших краях, по большей части, стоит никакая. Так что я выставку Хайорнса не ругаю, упаси Боже. Она просто есть.

На следующий день я отправился в пражский Центр современного искусства Dox смотреть выставку Art Brut.

На моей памяти это уже третья или четвертая экспозиция «грубого», «необработанного» искусства, созданного маргиналами нашего мира – душевнобольными, городскими сумасшедшими, тихими визионерами, заключенными и так далее. В городе Кафки, Майринка и Грабала Art Brut очень любят – думаю, оттого, что в некогда космополитичной столице Богемии, где жили чехи, евреи, немцы, где обитал сумасшедший император-коллекционер Рудольф Второй, при дворе которого служили астрономы Тихо Браге и Кеплер, алхимик Джон Ди и авантюрист Эдвард Келли, сейчас так тихо и скучно, что есть шанс расслышать сбивчивые голоса уездных мистиков и духовидцев. Каждый пражский Art Brut исключительно интересен, пусть и существует на обочине индустрии contemporary art. На этих выставках есть что посмотреть, в прямом смысле этого слова – часами разглядывать арт-оттиски нестроевого вольноопределившегося духа. В этот раз было еще лучше, чем обычно. Были даже объекты вполне в духе Хайорнса, но только интереснее – а все потому, что их создатели действительно хотели делать искусство.

В каком-то смысле, художники Art Brut принадлежат к эпохе старого капитализма, они – арьергард высокого модернизма, который исключительно серьезно относился к арту, а его герои вкладывали в искусство всю свою жизнь. Более того, помимо искусства, жизнь не представляла для них особенного интереса. И вот, что я еще подумал, сидя на крыше Dox‘ы и попивая скверный кофе, сваренный буфетчицей совершенно грабаловского типа: когда-то давно, при европейском капитализме Будденброков искусство было гораздо интереснее, если угодно, живописнее «жизни», сейчас же, при новом капитализме, все наоборот. Здесь проходит граница между артом Хайорнса и вещами Art Brut: после просмотра выставки первого самая непритязательная городская улица кажется исполненной смысла, после разглядывания работ вторых поражаешься банальности, необязательности, плохой повторяемости нынешней европейской жизни. И тут я вспомнил, что сам я ни кто иной, как типичный представитель евротрэша, так что Хайорнс – про меня, а Art Brut – про то, что было до меня. На чем успокоился и поспешил в аэропорт, на рейс EasyJet «Прага-Лондон».

Расширенный вариант этого гонзо-эссе можно прочесть на сайте Arterritory.