Благожелательность, fine-tuning

Публикация: Из серии «Дружеские беседы с роботами», Станислав Бельский. 

О подзаголовке публикации («… использованы фрагменты, сгенерированные нейросетями, с последующим авторским монтажом и переработкой»): внутри любого автора полно своих роботов, расползающихся и хиреющих нейросетей – и не только природных, а и вторично моделирующих все подряд. Неважно, в самом ли деле там какие-то такие фрагменты. Тексту все равно, откуда в нем появляются слова – из машинной ли выдачи, из записной книжки, с вывесок или сейчас придумались.

Да и нет проблемы превратить себя в сколь угодно машинальный объект, который выдает слова и их сочетания. Собственно, в него превращаешься по факту письма. Неважно, есть ли в Беседах некий специальный алгоритм. Алгоритмы есть и в человеческом варианте, они выучены, являются творческой манерой и прочим таким. Они еще и примитивнее, потому что незаметны, сформировались внутри отношений с состоянием поэзии, с коллегами, с внешними делами. Примитивнее и потому, что должны соответствовать какому-то обще-среднему пониманию, а если и непониманию, то тоже разделяемому в окрестностях.

И не заметить, какое количество шаблонов и смысловых единиц, условно принятых как термины, засунуто в любое стихотворение. Даже на уровне эпитетов, соотнесений. Отовсюду лезут штампы, наросшие на автора, на его время, среду. И вот тут у Бельского сразу же, на первом уровне уже не так. Как бы намеренное отшибание шаблонов: сдвиг в буквальное прочтение, их ломающее.

Послушай, говорит она. Я ухожу в плаванье,
мне пора. Я что-то устала. Брось меня поскорей и подальше!

Это «брось поскорей и подальше» не воспринимается даже как каламбур, тут совсем другая механика соединения слов. Все это отчетливо не уходит ни в какой мессидж, а просто наглядно существует. Само собой, это уже не о роботах и т. п., но об устройстве такой литературы. Здесь нет рационального дадисткого абсурдизма (типа зонтик и швейная машинка), но логика текста обеспечивается действием некого импульса, который влияет из какой-то своей непрозрачности. Место его действия не может быть вычитано из текста. 

у валенка ямка на левой подошве
а в животе круглая дыра
наполняется весной и морозом

С роботов и н.сетей надо было начать для того, чтобы производимая здесь сеть слов была бы прикреплена к чему-то внятному – хотя бы, к понятным словам. Можно даже допустить, что вся схема с роботами и т.п. является ложным предложением воспринимать тексты именно так (через роботов и т. п.). Выставляется как бы понятная конструкция или история, но на самом деле текст имеет к ней косвенное отношение. Разумеется, это относится к любым текстам, не только поэтическим. Обычно – в вариантах концептуализма (или его имитаций) или для устройства серийности – хоть «Записки о чаепитиях…», хоть проза Аркадия Бартова. Фишка не так чтобы неизвестная, встречается редко.

Новое здесь (если уж зацепились технологии) вот что: развивающаяся/ветвящаяся связность текста, не привязанная ни к какому внешнему шпеньку. Ни к лирическому герою, ни к автору, ни к теме. Ни к чему не привязанная, отчего выглядит как конкретное, то есть – не метафорическое – облако, ну а где-то за облаком автор, спокойный как Т.С.Элиот. Облако не совсем отдельное, каждым своим элементом оно соотносится с общепринятой землей, но – в целом, per se и as is – не находит там никакого субъекта, оболочкой которому могло бы стать. Он и не предполагается и, в общем, вряд ли возможен. Отчасти схожий вариант в прозе О.Шатыбелко, но тогда уже совсем технологический разговор, да и субъективный. Впрочем, всегда сказывается то, чем сейчас занимаешься сам, я же не настоящий литкритик, пишу только о том, что мне интересно. 

Словом, тут эта внешняя установка (роботы, нейронная сеть, извлечение оттуда фрагментов) изящно отрубает целый спектр толкований. Мало того, она как бы разлочивает (unlock) словоупотребление: шаблонов, вытащенных из других историй, тут ad def (роботы же и нейросети) быть не может, и у восприятия отрубается опция прикидывать что откуда взялось/взято. И не только извлеченных, а и болтающихся в языке уже в виде не осознаваемого шаблона. То есть, все не так – как раз такого там будет полно, но из этого потока выскочит и совсем не бывшее ранее. 

Я смотрю на свои руки, как на то, чем больше не являюсь.
Вижу на ладони свое лицо. Ты скажешь, что я не cмогу его стереть.
Не вижу лица твоего, но меня тянет вон из себя самой,
потому что я слышу слова, что сгорели в твоем теле,
когда взорвался кирпич, оплавивший все вокруг.
Все не так, не так. Ты меня не узнаешь.
Знаешь, внутри земли есть песня – она записана на старой нитке.

Что производится в результате? Какой-то объект, какие-то объекты здесь не строятся – как строить объект в неопределенном мире? Разумеется, таким объектом станет сумма текстов. Какое целеполагание может быть у чего-то, что производится этой коммуникацией? Тут зацепление арии за арию, слов внутри отдельной арии друг за друга; зацепления образуют локальный мессидж высказывания – не сводящегося только лишь к выстраиванию его самого, даже и в отсутствии целеполагания. 

Быть тенью, тенью кому угодно,
работать в стенах, в отражениях дверей.
Сквозь тонкую серую полосу,
сквозь стекло раскаленное пробиваться
к вышитым на стенах лунам и сугробу с белой головой.

Ладно, допустим – нейросеть, отчужденная от гипотетического актора. Разрастается – отчужденная от всего подряд. Висит в воздухе, распространяется. 

Коммуникации внутри нее (не только между текстами, а и между строками в отдельном стихотворении) тут обмен вещами отдельной природы. Как если бы новость имела вид желтого прямоугольника, чуть-чуть поцарапанного, замазанного с краю чем-то синеватым, пахнущим латунью. Ответ может иметь вид лилового треугольника, или щепотки бесцветных кристаллов, бездымно исчезающих; этикетка еще какая-нибудь, даже с буквами. Тут же не нужны какие-то пояснения. Слова в такой логике теряют предполагаемые за ними действия. Этакая семантическая коммуникация в обстоятельствах, когда семантика не закреплена и не будет зафиксирована, но – совершенно понятна. Такая конструкция письма крайне редко оказывается основанием для всего текста. 

А тут мягко и на микроуровне. 

Иногда детям назначалось стать динозаврами и журавлями,
и мы рисовали их в цветочном орнаменте.
После стали привязывать пучки тоненьких ниток к вешалкам,
по ним можно было определить желания на завтра

Или:

Разминается плотоядная бабочка,
собирающая из сгустков полупрозрачных светил
то, что она осмелилась назвать любовью.

Или наоборот, замораживание коммуникаций, уткнувшихся в уже осознанные границы:

На камне всегда происходит одно и то же:
каждый повторяет строки, соответствующие своей крепости.
Формы предметов, разных. Большой черный,
совсем тихий алмаз, мерцающий на солнце.

Что ли у Бельского предметом оказывается сама коммуникация, взаимные зацепления и перетекания локальных элементов, псевдо-не-существовавшие в твердом виде. Они несколько летучи и кодификацию не предполагают. Локальны, ситуационны, но – начинают складываться уже во что-то, имеющее более долгий срок существования. Впрочем, тоже остающееся некодифицированным. 

Можно предположить, что объект – группа объектов – начинает ощупывать окрестности пространства, в которое были помещены. Пространство, понятно, расширяется изнутри, со стороны этого действия. Но только это происходит всегда, не только в варианте роботов. Собственно, пусть даже роботы и нейросети, здесь они оказываются исходно анти-машинальными.

кафель трещит по швам
потом тихо осыпается
в коридоре с появлением в нем
любезных существ пауков и кротов
другие начинают жить
похожие на себя люди
путаются в извилинах паутин
за несколько мгновений рождаются
творения вроде Итаки
и способное развиться растение
заявляет права на власть

Благожелательно ли это – отчужденное, висящее невесть где, без привязки к кому/чему-либо – пространство? Пожалуй, да. По крайней мере потому, что позволяет себя описать, не требуя личного отношения. Благожелательность – это субъект. Появляется, входит в контакт, не требует ничего: как же не благожелательность. А «Итака» вполне тут уместна, новогреческие варианты здесь маячат, но не затем, чтобы влиять и привязывать. «Творения», «мгновения» рядом с кафелем и паутиной, никакого стилевого неравенства, а «трещит по швам» – не метафора и не шаблон, но естественное поведение кафельной плитки. 

Тут пространство, которое набирается из дискретных микроэлементов, через какие-то скрытые элементы переходит в непрерывное. Это пространство раскрывается деятельностью или просто совокупностью персонажей с их ариями? Или же наоборот, строится ими? Только здесь существенен не сам ответ, а то, что этот вопрос возникает: сразу есть или строится? Почему он возникает? Вероятно, потому что такого разделения здесь не может быть. В каком-то, более-менее понятном своими словами пространстве, есть другое, ему не изоморфное. Состоит из элементов, ранее не названных, но нашедших себе в нем почти даже стабильное место. Существует ли то, что еще не было названо?

То лето, как разноцветные фиги, помещалось в небольшую
книжку. Внутри были нарезанные монеты, лепестки цветов, вкус
травы и яркие даты. Я живо помню мой второй
поход в «голубые туманы». Дошла до пяти спрятанных озер
в пяти измерениях – именно так, как описывал мой друг.

Дискретность собирается в непрерывность, можно ли произвести непрерывность, ранее для этих элементов не предусмотренную? Вот здесь они себя и переводят в область непрерывного существования – не так чтобы онтологического, в слова: «Теперь ты знаешь, как ведут себя тряпка, резина, свинец».

Здесь не построение пространства рассказанным и употребленным, оно существует переходя в непрерывность. Длится, продолжается, является пространством. Отсюда, собственно, слово «благожелательность» и пришло. Что ж тут, как не она – в этом процессе, по факту – оживления/оживания?

Подул ветер и осветил все без исключения.
Я легла в тени и увидела, как бьется что-то огромное,
мягкое и теплое. У него была большая голова,
тяжелый запах из пасти и полоска темных ресниц.
Я решилась на сладкую, бездумную хитрость. Я сказала,
что готова на все, на любые чудеса, лишь бы оно
мне улыбнулось, откинуло на меня шелковистую голову
и длинную, черную кисточку со спины.

Не так, что благожелательность пришла в этом облике и в нем останется. Так она выглядела однажды, где-то в начале второй половины цикла. Эпизод, после которого ее временный носитель уйдет, сама она останется. Состоя или же происходя из отчуждения от любых мыслимых акторов, то есть – делаясь во время расходящегося, беседующего между собой ощупывания окрестностей.