TaxReturn
(из дружеской переписки 2023—2024 гг.)
С каждым годом мои социальные связи слабеют – в силу самых разных причин, от всяческих неприятностей, происходящих в мире, до моего собственного возраста. Многие близкие друзья умерли, осталось совсем немного, меньше, чем пальцев на руке. Соцсети я почти забросил – в силу вышеуказанных причин, плюс недостаток времени. Разве что Инстаграм, там картинки, а это всегда хорошо. Ну и, конечно, образ жизни: переезжая из города в город, из страны в страну, я не обрастаю ничем новым, как это происходит с днищем какого-нибудь трансатлантического лайнера, на котором по мере челночных перемещений из Саутгемптона в Буэнос-Айрес и обратно наслаиваются ракушки и прочая ерунда. Наоборот, от постоянного нахождения в пути мое социальное тело очищается от всяческих наростов, обтачивается в своем одиночестве. “Drifting into my solitude, over my head”.
Но я не социопат, о, нет. Просто так вышло. Я люблю иногда пообщаться с другими людьми, по возможности, известными мне. При встрече с некоторыми из них уютно как раз помолчать, мол, мы и так все мнения друг друга заранее знаем. Мнения да, но разнообразные случаи, которые подсовывает нам жизнь в самых разных ее проявлениях, иногда требуют рефлексии, обмена репликами, порой даже развернутых высказываний. В таких случаях я не говорю, а пишу – имейлы, мессиджи в вотсаппе. Конечно, я веду дневник, но в нем нет никаких мнений и проч., там чисто текучка – сходил туда-то, сделал то-то, прочел и послушал это и это. Получается, что мой дружеский эпистолярий и есть замена «настоящему дневнику», каким ему положено быть у уважающего себя писателя. Но я-то не писатель, я вообще непонятно кто, нечастой переписки вполне хватает.
Мы живем в довольно позорное время; воленс-ноленс порой приходится реагировать. Я подумал, что некоторые из реакций можно собрать в один небольшой текст, добавив к ним некоторые размышления уже действительно о чем угодно – точнее, о чем мне угодно. Не знаю, насколько все это интересно; по крайней мере, мои корреспонденты молчат о сем. Принимаю их молчание за чистую монету – и выборочно публикую ниже отрывки из моих писем и сообщений последнего года.
Хронологические рамки нижеследующих фрагментов — от апреля 2023 до апреля 2024-го. Это не совсем случайно. В начале прошлого года жизнь моя довольно сильно переменилась; осознание данной перемены наступило чуть позже, как раз на рубеже марта и апреля. Так что отсчет от весны и до весны являет собой подлинно исторический подход, а не календарный. Я же историк по образовании и склонностям, так что тут все честно.
На днях, собирая этот текст, я вдруг вспомнил, что именно так, с апреля по апрель, определяет финансовый год британская налоговая служба. Почему, Бог весть, в той стране много чудного. Но мне подошло, так что подборку назову TaxReturn – это название документа, отчета, который каждый налогоплательщик должен вовремя отправить в соответствующий государственный орган. И заплатить потом причитающееся. Будем считать, что нижеследующий текст – своего рода такой отчет и даже возврат долга, только не финансового. Ибо романсы воспроизводить не умею.
И последнее. Среди моих немногочисленных друзей есть несколько носителей английского. С ними я переписываюсь на этом языке. Мой английский весьма далек от идеального; я делаю и глупые ошибки, и вообще порой не слышу интонации фразы на этом божественном наречии. Так как данная публикация – дело почти частное, то я не стану прикидываться подлинным билингвом. Как написал в письмах своим британским друзьям, так эти куски здесь и приводятся. Никакой правки.
Самый последний отрывок в этой публикации содержит нецензурную лексику. Ахтунг, несовершеннолетние! буде таковые когда-либо взглянут на обрывки моих дигитальных дружеских бесед.
Чуть не забыл, порядок фрагментов – хронологический.
***
Как выяснилось, болеть, особенно тяжело — мероприятие не только скучное, но и одновременно хлопотное. Типа работы. Наверное, когда-то (или сейчас в дорогих районах Лос-Анджелеса или Парижа с Лондоном) хворать, последовательно переходя с одной стадии на другую, лучшую или худшую, неважно, было/есть занятие почтенное, основательное, рефлективное, эстетически-значимое и все такое, что мы знаем по «Волшебной горе» и иным сочинениям на схожую тему. Есть, где разгуляться психологии, метафизике и даже историософии, не говоря уж о религиозных чувствах. Собственно, «Смерть Ивана Ильича» — то же самое, но, конечно, пожестче; для Толстого что люди, что лошади, что букашки, все смертны, все помрут и толку в том нет никого, разве что напоследок слугу обнять да в семейной жизни разочароваться самым равнодушным образом. Все это в прошлом для 99 процентов населения земли, даже западного мира. В больнице ты попадаешь на конвейер медицинских манипуляций с твоим телом и сознанием, простых, грубых, но имеющих свою логику, которой ты подчиняешься, а как иначе? В крови твоей происходят химические процессы, особенно ничего не болит, но это явно не твое тело, а чье? Черт его знает. Сознание тоже не шибко твое, из-за обезболивающих (если они нужны), обезтошнивающих, кровь то разжижают, то сгущают, сосуды то сужают, то расширяют, в общем, в голове разыгрывается, наверное, что-то похожее на происходившее в башке Сида Барретта или Брайена Джоунса во второй половине 1960-х. В каком-то мемуаре про кислотные шестидесятые одна группи писала: проснувшись утречком рядом с Джоунсом учуяла, что рок-звезда пахнет как аптекарь, пот его источал исключительно медикаментозные ароматы. Сейчас мы все — я и мои неведомые мне сотоварищи по болезни — превратились в несчастных психоледических звезд шестидесятилетней давности. Только денег и славы за это не дают.
Ну и конечно, необходимость выстраивать новую систему отношений с окружающими, избегать их сочувствующих взглядов и речей (но осторожно, чтобы не обиделись), делать вид, что не замечаешь классического (и столь же неизбежного) раздражения здоровых людей больными, спокойно выслушивать идиотские советы медицинского свойства, отвечать на бесконечные расспросы/не обижаться на отсутствие таковых.
Досаждает еще и, так сказать, культурно-дискурсивная часть всего этого дела. Помимо Великой Литературы, есть же и другая — многочисленная, преимущественно англо-саксонская леволиберальная разновидность литературного жанра под названием “My struggle with cancer (or whatever)”. Жанр стал уже классическим, сотни книг, дневники (втч. и очень занимательные) литераторов, которые либо постепенно перемещаются на тот свет посредством рака, фиксируя всякие мелкие и крупные детали (Дженни Диски в LondonReviewofBooks, к примеру), либо именно «сражаются» с ним (дневник отличного ирландского писателя Колма Тойбина — там же, но чуть позже). Это, конечно, высший уровень, с литературной точки зрения. Но есть и самый ужасный, средний, middlebrow, обычно сопровождаемый фото некоей красавицы или селебрити или еще кого, которая еще недавно была таковой, а нынче запечатлена в тюрбане, который призван скрыть выпадение волос из-за химии. Любопытно, кстати, что назначение оного тюрбана все знают, так что он не скрывает, а именно указывает. Тюрбан стал генеральской треуголкой Веллингтона, который отважно отражает атаки наполеоновской армии раковых клеток. Чем это Ватерлоо кончится, сказать сложно, но, конечно, приятнее с честью пасть на поле битвы, чем тихо, по-беккетовски сгнить в придорожной канаве.
Ну и работа. Собственно, жизнь. Жить-то надо продолжать, приспосабливаться, где-то убрать, где-то прибавить, просчитывать каждый бытовой шаг. Проклятая Л.Я. Гинзбург, казалось бы, все рассказала нам о том, как блокада (а она дает ее именно как болезнь истощения, дистрофии, распада привычных связей) разрушает старый отработанный автоматизм, создавая при этом новый, скорее ритуального характера. Добавить к этому почти нечего, кроме разве вот чего: все да, все так, но и не так одновременно. Автоматизм болезни оказывается сильнее и скучнее былого, но былой автоматизм не уходит — ведь надо работать, хлопотать, поддерживать эту жизнь старыми функциями и (хотя бы отчасти) привычными доходами. На что остается очень мало времени и сил, так что я, честно говоря, не верю — возвращаясь к разговору про кислотные шестидесятые — в буйные полеты музыкального и лирического воображения людей, покрытых аптечным потом. Что-то могло получиться — иногда великое, как EmilyPlay Сида Барретта — но не благодаря, а сильно вопреки. В осадке — скучная рутина, которую с трудом тащишь, сидя в получужом теле, к тому же.
Можно было бы много еще понаписать тебе, друг мой, о всяком другом смешном, о том, как обнаруживаешь, совершенно случайно, что вокруг вдруг принялись помирать известные тебе люди (и любимые тобой) — помирать либо ровно от твоей болезни, либо в примерно в твоем возрасте. Или о том, как развлекаешь себя составлением завещаний (что сопряжено с перебиранием случайных мелочей прошедшей жизни, мол, такой-то повел себя в 95 году достойно, ему кое-что оставим, а вот этой сучке — никогда!), пока в слабую голову не приходит простое соображение о собственной бедности: завещать особенно и нечего. Плюс — самое приятное — детализированные размышления об организации похорон и манипуляций с собственным мертвым телом и так далее.
Чего точно нет — и те, кто об этом пишут, явно врут — это мечт и планов на будущее на случай, если болезнь-таки найдет свой конец, как Наполеон при Ватерлоо. Тут даже не предрассудок, нет, тонкое и эстетически верное желание не знать того, что за счет заведения подадут на десерт — если ты до него досидишь за столом, конечно. Ну и что нальют в качестве дижестива. Как пел Бликса Баргельд, “Chocolate-mousse und Calvados”.
***
Я опять проснулся в восемь утра, но заставил себя уснуть, даже сон приснился, в котором мы с тобой почему-то гостили у семейства Y и почему-то в Москве. Там много чего происходило, но главное, мы все собирались выйти прогуляться, никак не могли собраться. Я дико злился. В довершении всего, мою одежду, которая их бабушка (!) переложила куда-то, запачкала какая-то черная жидкость, типа дегтя, что ли. Кто-то из детей Y (их там было больше, чем в жизни, и одной из них была бывшая пиарщица журнала X некая Z) сказал, что одежда испачкалась, так как «Тетрис потёк». И тут я проснулся во второй раз.
***
Друг мой, приключилась сегодня со мной удивительная история, о которой я хотел бы тебе поведать.
Как ты, наверное, помнишь, год назад Андрей попросил меня купить ему в Вене специальные народные стаканчики (125 граммов) для дешевого белого вина, в которые разливали оное в эпически древних народных же ларьках этого города. Они ему очень полюбились, думаю, тем, что это именно стаканчики, а не расфуфыренные «бокалы». Все-таки, дешевое местное белое некомильфо разливать в «бокалы». В этом весь Андрей с его представлением о достаточном как прекрасном.
Короче, год назад — еле живой, только выписавшись из больницы, где чуть было не отдал концы, — я обегал всю Вену в поисках стаканчиков. Их решительно не было. Эпоха дешевого белого в Вене кончилась. И уже не очень дешевое (но столь же скверное) белое стали разливать в ларьках и барах как раз в бокалы. В блошиных лавках стаканчиков не было — там меня отправляли в магазины мелкооптовых столовых изделий. В последних говорили, что ничего подобного не поставляют уже давно. Никто, никто в Вене больше не пил кислое винцо из Кремса (Андрей уверял, что именно из Кремса) из стаканчиков! Я обошел дюжину антикварных лавок, рангом повыше. В конце концов, в одной из них, рядом с университетом — там за прилавком сидела благородно-истрепанная венская дама с пахитоской в зубах — я нашел искомое, но уже в более буржуазном варианте, с золотом тисненой лозой на стенках, а не с обычным рисунком краской.
Как ты помнишь, вернувшись в Ригу, я вручил Андрею подарок, то ли до, то ли после Нового года. Андрей был ужасно рад, но все же поворчал, мол, правильные стаканы без золотой мишуры. Он даже выпил из одного из двух, что я привёз (я скупил, на всякий случай, все что в лавке было, оба).
Сегодня я читал лекцию в N-ском университете. В отличие от прошлого года, когда меня был довольно жирный контракт, в этом семестре и часов дали мало, и кабинета своего нет. Зато есть преподавательская кухня на третьем этаже, для всех сотрудников. Туда я и направился после лекции, чтобы сжевать свой сэндвич под халявный чай. В кухне, дверь в которую располагается между портретами лингвиста Трубецкого и сказочника Аверинцева, я поставил чайник, достал ланчбокс с сэндвичем, тиснул из общей коробки пакетик чая и открыл шкаф на предмет добыть оттуда чашку. Первое, что я увидел, был он, стаканчик. Тот самый, что хотел Андрей. Простой, с лозой по внешней поверхности стенки, выполненной черной краской, уже изрядно облупившейся. Народный. Дишканский. Видавший нешуточные виды.
Я съел сэндвич, выпил чаю и, конечно, украл стаканчик. По пути домой я купил копеечную бутылку кислятины из Кремса; и вот сейчас наливаю стаканчик за стаканчиком, заедая винцо закусочками, чтобы не сжечь желудок. Я младше Андрея на 10 лет, но вся равно немолод и здоровье мое отчаянно оставляет желать лучшего.
***
По делам, да и просто так, съездил в Прагу, как обычно, с полуностальгией и полуотвращением. Там уже всё стало настолько буржуазным, что впору переименовать этот город в Женеву. Или в Цюрих.
Впрочем, не всё. Вот об этом расскажу тебе сейчас забавную историю со мной там приключившуюся, даже не историю, а что-то такое, что одним пражским вечером совпало и составило сюжет то ли европейского фильма из шестидесятых, то ли даже – если можно вообразить себе подобное – новейшего «Улисса».
В общем, есть у меня в Праге странный приятель, Р. Он бежал с Кубы, где занимался чем-то вроде социальных наук и даже играл на барабанах в панк-группе. Сбежав, помытарился здесь и там в Европе, пока не осел в Праге, нашел работу и слегка заговорил на чешском. Но интеллектуальных привычек не оставил – много читает умного и даже, говорят, сочиняет нечто теоретическое о кубинском социализме. Р. ужасно милый, поговорить о типа отвлеченном ему тут не с кем, на том мы и сошлись, два алехина, которым не с кем сыграть в шахматы. Общаемся мы на скверном английском, конечно.
Еще Р. страшно забывчив, кажется, даже клинически забывчив, плюс любит побухать. Второе, естественно, способствует первому. Это тоже сыграет свою роль в том, что я собираюсь рассказать.
Несколько месяцев назад он взял у меня почитать толстенную книгу о Тридцатилетней войне. Как на грех, она мне понадобилась сейчас; поэтому, собираясь в Прагу, я написал ему и предложил встретиться под предлогом вернуть ценное и полезное (не говоря уже о том, что поучительное) сочинение. Он с радостью согласился.
Перед моим отъездом в Прагу вернулась Г. с какой-то конференции в Италии. Мероприятие происходило в Пизе, добираться куда из Вены затруднительно. Пришлось лететь с пересадкой в Тиране; это внушало некоторые тревоги, но обошлось – тамошний аэропорт, уверяет Г., мал, мил и люди прекрасны. Я так всегда и подозревал; я знаю (увы, не лично) только двух албанцев, писателя Исмаила Кадаре и певицу Дуа Липу, оба мне жутко нравятся. До моего поезда в Прагу мы с Г. успели обменяться мнениями – и даже надеждами – по поводу Албании; я еще вспомнил, что К. проехала лет десять назад через эту страну на машине и осталась – если сравнивать с Боснией или что там она еще пересекла на Балканах – очень довольна. Особенно ей запомнились ослики на дорогах. Потом, уже в Африке, она видела осликов повсюду. Короче говоря, Albania was on my mind before I went Prague.
Р. предложил встретиться в семь вечера у наплавки, что у железнодорожного моста под Вышеградом. Из его сбивчивой речи, я понял, что там будет какое-то мероприятие, он должен его посетить ненадолго, засвидетельствовать почтение неким важным деятелям науки и культуры, а потом мы прогуляемся, он отдаст мне книгу, плюс, кто знает? мб. мы позволим себе по кружечке пльзеньского. План мне понравился своей кажущейся простотой, прикрывающей очевидную нереализуемость. «Посмотрим, что из этого выйдет», — сказал я себе.
В семь Р. на месте не было, наплавка казалась совершенно необитаемой, по крайней мере, палубу не освещали. Мне кто-то когда-то говорил, что наплавку купил некий чувак, и завел внутри сауну. Прикольно потеть в трюме дебаркадера, покачивающегося на грязных волнах Влтавы. Действительно, пара окон (иллюминаторов?) были освещены, но я – то ли из вежливости, то ли из отвращения – заглядывать не стал. Объявился Р. Он слегка покачивался и от него пахло свежепотребленным. Первым делом Р. сообщил, что забыл мою книгу в баре, где стартовал в этот вечерок, но сие не страшно, ибо он знает владельца заведения и мы можем спокойно забрать книгу, заглянув в тот бар после того, как выполним план по изъявлению почтения влиятельным культурным фигурам Праги. Возражать что-либо было уже поздно, и мы поднялись по железным ступеням на наплавку. Там на палубе, в темноте, сидело несколько человек и курили. Р. выцепил из темноты молодцеватого мужичка, поздоровался с ним и что-то такое промямлил обо мне. Мы присоединились к компании. Их было четверо, два мужика, как раз таких, как я себе представляю влиятельных деятелей независимой чешской культуры, и две девушки явно неместного вида. Они говорили на английском, очень недурном. Первый мужик представил девушек. Они оказались албанскими (sic!) журналистками, которые вчера приехали за каким-то профессиональным чертом в Прагу и случайно оказались здесь. Точнее, их пригласил этот мужик, который когда-то был чешским журналистом на Балканах. Но самое интересное другое, о чем я узнал, когда мы спустились в трюм.
Бани в трюме не было, была стойка бара, где разливали всякое, и десятка три людей, интеллигентского вида, в основном, пожилых. То есть, таких, что делали (или видели) «бархатную революцию». Лучшая разновидность чехов, надо сказать, по крайней мере для меня. Так вот, они сидели за столиками и на просто скамейках, потягивали напитки, разговаривали, в глубине трюма на приступочке стоял стул, к которому была прислонена гитара. Первым делом, я смекнул, что надо бежать – они поговорят, а потом кто-нибудь выйдет на приступочку, сядет на стул, возьмет гитару и примется петь чешский кантри. Хуже чешского кантри только латышский кантри и баварские песнопения. Или тирольские? Не помню точно. Короче говоря, я испугался, тем более что Р. надо было уводить с собой, иначе моя книга про Тридцатилетнюю войну будет зачитана до дыр посетителями неизвестного мне бара. Там и сгинет.
Я взял маленький стаканчик пива и дал себе зарок покинуть это место – вместе с Р. – как только я его допью. Пусть Р. пока порезвится и посвидетельствует почтение влиятельным деятелям чешской культуры. Что, собственно, Р. и делал – резвился и свидетельствовал. Пил и болтал. Ко мне подошел первый мужик и сообщил, уже на чешском, что здесь происходит презентация первого в истории специального албанского номера легендарного пражского литературного журнала. И что приезд албанских журналисток по своим делам оказался как нельзя кстати. Потому он их позвал. Мы обсудили роман Исмаила Кадаре про итальянского генерала и продолжили светский серфинг. Хотя я начал подозревать, что всё это мне снится.
Албания преследовала меня. Я полистал номер журнала, там было немало имен, а Кадаре хотя и присутствовал, но только в чужих текстах. Впрочем, он классик, ему и не нужно. Краем глаза я заметил, что Р. берет уже третье пиво, а буквально через пять минут после этого на приступку вылез бородатый мужик и взялся за гитару. Я прорвался к албанским журналисткам сквозь немалую уже толпу симпатизантов всего албанского (втч. и самих журналисток), засвидетельствовал свое прощальное почтение, кивнул бывшему балканскому корреспонденту чешских медиа, сделал последний глоток прекрасного пива, схватил Р. за рукав, приказал ему осушить свою кружку и следовать за мной. Срочно. Надо бежать. Потом объясню.
Как ни странно, Р. подчинился безропотно. Кантри на чешском пыталось догнать меня на лестнице, но не догнало, я прикрыл за собой дверь и вышел во влажный влтавский полумрак. Самое смешное, что Р. даже и не стал меня спрашивать о том, что я «потом» должен был объяснить. Он поплотнее запахнулся в свою синюю куртяшку и последовал за мной на остановку трамвая.
Р., а куда мы едем? Где этот бар? Ну там. Между Водичковой и Пшикопом. Где-то там. Я про себя попрощался с книгой про Тридцатилетнюю войну; вспомнил, как заказывал ее еще в Лондоне, на abebooks, как я тащил ее в Ригу, потом в Прагу, намереваясь дальше везти в Вену. Зачем? Неужели я на самом деле собираюсь прочесть восемьсот с лишним страниц мелким шрифтом про – ужасно важные, конечно, точнее, ужасные и важные отчасти в силу своей ужасности – события, происходившие по всему континенту, сотни сражений, тысячи имен и топонимов, тем паче, что основные вещи про все это я и так помню. Какого тогда черта? И я сдался. Попрощался с книгой, и даже придумал моральную отмазку, мол, перемещения этой книги вместе с моими пожитками по Европе и есть истинное содержание и назначение ее. Если она сейчас сгинет в городе, где Тридцатилетняя война и началась, причем в десяти минутах ходьбы от того самого места, то так и надо, высокий символизм, судьбы в магазине не купить, бог не фраер и все такое.
Я все размышлял в том же духе, когда Р. уверенно завел меня в маленькую комнату, увешанную кубинскими флагами, портретами Фидельки и Раульки, на стенах революционные лозунги, в колонках HastaSiempreComandante. Я воздал должное владельцу, ни иконографии Че, ни старческих голосов BuenaVistaSocialClub. Хардкорный мейнстрим кубинского социализма. Хозяин сидел за стойкой в полном одиночестве. Р. подошел к нему, тот молча отдал ему пакет, Р. кивнул, передал пакет мне, мы вышли, не пропустив в заведении ни капли. Я даже не стал спрашивать у Р., какого черта он, сбежав от Фидельки с Раулькой, ходит любоваться их портретами в Праге.
Во сне – а я все более убеждался, что это именно сон — я жутко проголодался, несмотря на поздний уже час; мы завернули в соседнюю от кубинского бара дверь, на которой красовались портреты донеров, кебабов, фалафелей и прочего стритфуда. Поискав по меню глазами и найдя веганское, я обратился к чернокожему красавцу, который орудовал за прилавком. Пока он заворачивал кульки с фалафелем, мы с Р. отошли к угловому столику. Красавец подслушал, что разговор наш идет на английском, и задал дежурный вопрос, мол, откуда вы. Мы ответили, и поинтересовались у него. Из Центральноафриканской Республики. Комбинация ЦАР и расположенного за спиной красавца мясного столпа, с которого положено срезать кусочки для кебаба, мгновенно подсказало слово «Бокасса». Мы посмеялись. Зашла молодая девушка, смуглокожая, очаровательная, почти дизайнерски одетая, что бы это ни заначило. Она обратилась к красавцу на чешском, они поболтали, он, пока накладывал в лепешку всякую снедь, что-то ее спрашивал. Потом они перешли на прекрасный английский и я, вполуха слушая рассуждения Р. об одном высказывании Че по поводу кубинского варианта соотношения базиса и надстройки, кое-что уловил. В какой-то момент опять прозвучал тот же самый неизбежный вопрос – и ответ был дан. Из Алжира. О! тогда перейдем на французский? Они поговорили на нем, но потом, будто им чего-то не хватало, включили арабский. Начав вечер с Албании, я понял, что больше не выдержу, доел фалафель и вытащил ничего не заметившего Р. на улицу.
В общем-то нужно было, наконец, хоть что-то выпить. В буржуазные бары не хотелось, пилить до Жижкова не с руки, я в том сне остановился наверху, в Бржевнове, побрели по Йинрижской искать демократические разливухи, что еще не закрылись, дело шло к одиннадцати. Чуть дальше набрели на одну, сели, немного залили постфалафельную жажду, и тут я заметил на стенах фотографии типичного чешского интеллигента-диссидента семидесятых, но уже в постсоциалистических возрастах. Из тех, самых лучших людей в этой стране, но с невыносимой склонностью к чешскому кантри. Он и был на фотографиях в котелке, с гитарой, а на некоторых — с губной гармошкой. Это показалось мне смутно знакомым, потом — более знакомым, потом — еще более знакомым, пока я не вспомнил, что подобное уже разглядывал, правда снаружи, лет двадцать назад, когда жил в этом городе, но совсем в другом районе, на Виноградах. Где-то в районе Итальской. Память подсунула: «Бальбинова госпудка». О да, господин в котелке был тот самый Бальбин, но почему-то сейчас дело происходило на Юнгманновой. Я испугался, а вдруг это не сон, а явь, и я просто-напросто схожу с ума. Лучший способ проверить себя на нормальность – устанавливать бесспорные факты, так сказать, заделывать прорехи в объективной реальности. И я спросил юного официанта, не тот ли это Бальбин, который. Да! Конечно! Он самый! Дела в госпудке на Итальской вдруг пошли хорошо, и мы открыли это место, повместительнее.
Что же, пришлось бежать и отсюда. Р. все бормотал о базисе и надстройке, и о русских источниках воззрений Че. Пытаясь быть вежливым, я встрял и предположил, что Че много читал Троцкого. Р. это понравилось, и он запустил следующую тираду – уже об отношении к Троцкому на Кубе. К тому времени мы уже дошли до Народни Тржиды, там остановка моего трамвая наверх. Время растягивалось до невозможности, и я уже не верил, что когда-либо доеду до дома – или проснусь. Тут я увидел: на помощь спешит 22 трамвай. Я хлопнул Р. по плечу, крикнул ему почему-то «ариведерчи!» и кошмар начал растаивать. В общем, я доехал домой.
Утром выяснилось, что это был не сон. В пакете лежала моя книга о Тридцатилетней войне.
А еще через день мы с К. прогуливались по набережной под Вышеградом. Я захотел в туалет, общественных вокруг не было, да и не водилось никогда; тут я вспомнил про наплавку. Там в другой части трюма, возле штурманской кабинки, туалет был точно, я туда ходил позавчера. Я взбежал по лестнице на палубу. Темно, никого. Свет был только в кабинке. Проход за нее и вниз оказался закрыт. Надеясь непонятно на что, я открыл дверь помещения. Там в клубах пара закутанные в полотенца мужики покупали на кассе пиво. Торговали два сильно татуированных парня. Один из них увидел меня и спросил, хочу ли я купить билет в сауну. «Рановато мне в ад, да и не по чину», — хотел было отшутиться, но передумал и молча покинул это место.
(Запись истории, рассказанной мною по телефону С.)
***
Dear L., this sad year is ending, thank God, so it’s time to wrap up something from the last couple of its month. But first, thank you for your piece about Heringer! I never heard about him before, and now I’m keen on to get to know ‘The love of singular man’. I even visited the New Direction website to check if I can buy the book from Europe and found out your passage among other blurbs (incl. the commercially pompous, harshly written Zadie Smith’s couple of phrases). Then it came to me that A. is going to the States soon so I’ll ask her to bring ‘Singular Man’ to me. She’s going to participate in some Slavistic congress which will take place in … Las Vegas.
I’m envious of your trip to Bretagne. The ocean, salty air, long walks — all things I miss here in Vienna (not to mention that a month ago I was rereading first chapters of Chateaubriand’s “Memories from Beyond the Grave” dedicated to his childhood in the family estate in Bretagne). My Latvian doctors prescribed me precisely this sort of lifestyle thinking that I peacefully live in Riga like most of their local patients, and that I am able to travel to the beaches and pinewoods of Jurmala every weekend. But in reality, I quickly moved to continental Vienna instead, the only water we have here is the dirty brownish Danube, blue only in the famous old waltz. This autumn and winter Vienna is more gracious for us, not so depressive and grey as it was a year ago. Probably this is because we live in a different, pretty nice area near University, in a very cosy Schubert triangle: between the house where Schubert was born, the church where he was christened and the house where he was brought up. The bells of this church wake me up every morning, a sort of Enard’s “Compass” experience. And of course I love crazy decadent Viennese, mostly because I see them in the streets and cafes, not in the offices. They are best artifacts of this city of museums, “Red Vienna” socialist architecture and tinned classic music.
P.S. As for Pavlensky, I always found him extremely talented, even almost genius — when he had plenty of raw material for his paranoia, which means “while he had been living in Russia”. He lost himself in France, in the “contemporary art environment” which he despises. In Paris he tried but failed to find some hard shining surface which could reflect his violent narcissism. Everything is soft, nice and mildly cynical in Paris. He doesn’t understand the new context around him, and in contemporary art context is everything.
***
Мне приснился удивительный сон. Будто я попал на семинар по тибетскому буддизму, а там куча каких-то известных людей, из разных карманов жизни, совсем не буддологи. Причем говорят все на русском. Я с кем-то пообщался — сон происходил до начала работа семинара — а потом начал протискиваться к столу, за которым сидели какие-то немолодые мужики с потрепанными фолиантами. Наверное, это и были Главные Тибетологи. Возле стола, прислонившись спиной к стене, скрестив байронически руки на груди, стоял президент Байден. Кто-то из соседнего помещения (наверное, его помощник) спросил, что он будет пить. «Двойной виски» — сказал Байден. Меня мучало ощущение неполноценности и страх: ну что я могу сказать о тибетском буддизме, я же ничего о нем не знаю? И все же, протиснувшись к заветному столу и посмотрев на раскрытые фолианты, решил поумничать. Там лежал какой-то старый тибетско-русский словарь; я вспомнил, что был такой классик-тибетолог Цыбиков. И я спросил у мужика, что сидел рядом с книгой, не Цыбиков ли составил словарь. Но почему-то вместо «Цыбиков» я сказал «Кубиков», причем сразу заметил ошибку, но не успел исправиться, так как мужик довольно нелюбезно пробормотал: «Какой Кубиков? Это Торчинов».
Тут я в расстройстве проснулся.
***
Я, конечно, знаю, что довольно унизительно присутствовать в чужих снах, особенно когда тебе же потом об этом докладывают. Но не могу не поделиться: за последние несколько недель мы с Вами раз пять встречались в моих сновидениях, мельком, на полях каких-то огромных бессмысленных русских культурных мероприятий. Там были самые разные люди из разных карманов жизни, старой и нынешней. Мы с Вами сталкивались, как бы между делом обменивались парой реплик и расходились. А сегодня приснилось, будто оба мы работаем в каком-то огромном здании; у каждого свой кабинет. Я заглянул в Ваш, и мы долго жаловались на депрессию и смертельную скуку.
Все это непонятно к чему.
***
This baroque confectionery gaiety/gayety of the Austrian gemütlich Catholicism.
***
У меня с утра разболелась голова. Прохожу в прихожей мимо М., которая собирается идти гулять. Она обняла своего игрушечного паука и прилегла на сундук. Я говорю: «Если папа сейчас не выпьет таблетку, он тоже приляжет здесь». М.: «Папа пьет таблетку, потому что М. вредничает?»
***
Вторая жена — Анна Ивановна Вакульская (1830—1883), дочь Ивана Петровича Вакульского (1794—1837), рижского полицмейстера и полковника, от его брака с Луизой Диреен. За заслуги мужа 8 апреля 1873 года была пожалована в кавалерственные дамы Орден Св. Екатерины (малого креста). По словам А. А. Половцова, была «почтенная во всех отношениях женщина и умерла довольно скоропостижно». В браке имела сына.
***
Еду в ночном поезде в Берлин, скуки ради порылся в компе и нашел!
Итак, вот стишок Кушнера про «крымнаш», то ли 2014-го, то ли 2015-го:
Александр Кушнер
«Конечно, русский Крым, с прибоем под скалою…»
Конечно, русский Крым, с прибоем под скалою,
С простором голубым и маленькой горою,
Лежащей, как медведь, под берегом крутым.
Конечно, русский Крым, со строчкой стиховою,
И парус на волне, и пароходный дым.
Конечно, русский Крым: Михайлов и Праскухин,
Кого из них убьют в смертельной заварухе?
Но прежде чем упасть, — вся жизнь пройдёт пред ним,
Любовь его и долг невыплаченный, — глухи
И немы, кто убит. Конечно, русский Крым.
И в ялтинском саду скучающая дама
С собачкой. Подойти? Нехорошо так прямо.
Собачку поманить, а дальше поглядим…
Случайная скамья, морская панорама,
Истошный крик цикад. Конечно, русский Крым.
Конечно, Мандельштам, полынь и асфодели.
И мы с тобой не раз бывали в Коктебеле,
И помнит Карадаг, как нами он любим
На зное золотом. Неужто охладели
Мы, выбились из сил? Конечно, русский Крым».
Александр Кушнер. Земное притяжение. М.: Время. 2015. С. 59.
Я тогда прочел этот жеманный пасквиль, и придумал, что Пригов с Хармсом на это ответили бы примерно так:
«Калининград немецкий
Тарам-парам-парам
Имманиул немецкий
Тарам-парам-парам
Философ Кант немецкий
Тарам-парам-парам
Там в доме жил немецком
Тарам-парам-парам
На улице немецкой
Тарам-парам-парам
Там жили только немцы
Тарам-парам-парам
Там пили пиво немцы
Тарам-парам-парам
Там бюргеры все немцы
Тарам-парам-парам
Лакеи тоже немцы
Тарам-парам-парам
Извозчики там немцы
Тарам-парам-парам
И лошади там немцы
Тарам-парам-парам
Деревья тоже немцы
Тарам-парам-парам
Собачки тоже немцы
Тарам-парам-парам
И лают по-немецки
Тарам-парам-парам
Короче, все немецкое
Тарам-парам-парам
В Калининграде городе
Тарам-парам-парам.
Но мы в духовном голоде
Тарам-парам-парам
Все поголовно молоды
Тарам-парам-парам
Мы русские, какой восторг!
Тарам-парам-парам
И Кушнер наш парторг!
Тарам-пам-пам-пам-пам
И Крым наш русский морг.
Падабам.»
Мой приятель С.С. продолжил тему:
«Конечно, Питер шведский
Тарам-парам-парам
И Невский тоже шведский
Тарам-парам-парам
Дом книги точно шведский
Тарам-парам-парам
А Выборг всё же финский
Тадам»
А я завершил и закольцевал:
«А Астрахань татарская
Тарам-парам-парам,
Казань без Божьей Матери
Татарская, парам,
Калмыкия калмыцкая,
Тарам-парам-парам,
Якутия якутская,
Тарам-парам-парам,
А в Порт-Артуре нашем,
Тарам-парам-парам,
Макаров ухом машет,
Тарам-парам-парам,
И бородой поводит,
Тарам-парам-парам,
И под воду уходит,
Тарам-парам-парам,
С художником на пару,
Тарам-парам-парам,
Что рисовал Бухару,
Тарам-парам-парам,
Но не успел Цусиму,
Тарам-парам-парам,
Теперь как Два Нептуна,
Тарам-парам-парам,
Они бухают в трюме,
Тарам-парам-парам,
Приветы посылают,
Тарам-парам-парам,
О подвигах мечтают,
Тарам-парам-парам,
А с подвигами глухо,
Тарам-парам-парам,
Глухи они на ухо,
Тарам-парам-парам,
Осталась бормотуха,
Тарам-парам-парам,
Из крымского подвала,
Тарам-парам-парам,
Что Кушнеру давала,
Тарам-парам-парам,
Семенычу давала,
Тарам-парам-парам,
Что именно Кушнеру бормотуха давала, мы не знаем, но он бормочет всё.
Тарарам.
Аминь засим»
***
Редактировал какую-то статью про быт советских математических грандов, полез в интернет проверять детали и сусанин онлайна вывел меня на россыпь фото Пятигорского (ну они же все там дружили в 60-е, лирики с физиками). Я эти фото знаю, но подзабыл, а там есть шедевры. На первом — учитель истории сталинградской школы Пятигорский выступает на собрании.
Название второй (это конец восьмидесятых, Школа востоковедения Лондонского университета) гениальное: «Пятигорский со студенткой». Нынче даже за намек на представленный здесь — в общем-то невинный — сюжет просто четвертуют.
Третья и четвертая: Моисеевич и Иоселиани, это его последняя лондонская квартира, я там несколько лет подряд останавливался. Следует обратить внимание на водку «Финляндия» и салат оливье (хоть и крупно порубленный; Пятигорский уверял, что рецепт этого салата ему подарила его коллега и ближайший друг шестидесятых-семидесятых Октябрина Волкова. У меня от этого блюда всегда дико болел живот). Вот так они сейчас в раю, наверное, и беседуют, попивая: Отар и Саша.
(Все фото взяты с сайта https://alexanderpiatigorsky.com/ru/)
***
Oh, yes, bad things go on happening. Navalny’s murder produced a very strong, even devastating impression upon me. It’s not like that I didn’t expect something like this from this bunch of rats; on the contrary I was always expecting the most dumb, cruel and disgusting actions from the second-rate KGB scum. But this case is different. I never shared Navalny’s views on almost everything, but his courage and political talent was outstanding, especially in comparison to other activists, politicians etc. His return to Russia, the way how he behaved in so-called “courts”, and especially his behaviour in prison… he looked like a revolutionary hero from an exemplar Socialist realist novel— or from Hollywood movie of this kind. Or it was like some Ancient Greek tragedy. No one in our time expects such level of impeccable standing against pure evil. He did it.
I think this is a sort of psychological and symbolical point of no return for Mordor. Now it is official: Russian Federation is a full-time, 24/7 fascist state, so the world (and Russian citizens as well) should wait for respective actions from it. Of course, it will end up as a disaster for this part of the world, but nevertheless. The only good solution of this situation is revolution, the absolute, total and (alas) merciless revolution, but no one wants it. So, this country is doomed to rot till the total decay and final disintegration. Amen.
In other news nothing new is happening. A. is still in stupid America, as for me I am busy with editing — and with reading books about Japan. Before leaving Vienna, I paid some important visits which I owed to this city. Karl Marx-Hof of course, it turned out that we live in 25 min. walk from it (actually we are surrounded by socialist “hofs” in our area). Last week I travelled to a small town Kierling near Vienna, where Kafka died almost 100 years ago. There is a house where TB sanatorium was situated at that time. A sort of non-place, (in Auge’s terminology) this town is. Central European suburbian depression.
No more news from nowhere.
Btw about your reading about Japanese and Chinese thought etc. I don’t know if this appropriate, I could recommend 2 books about Western perception of Buddhism and Buddha. They helped me in understanding of a lot of things about Western craving for “Oriental Nothingness”.
Donald S. Lopez Jr. “From Stone to Flesh. A short history of the Buddha” (The University of Chicago Press)
Roger-Pol Droit “The Cult of Nothingness. The Philosophers and the Buddha” (The University of North Carolina Press)
Just in case!
***
Но это еще ничего. Случалось ли Вам читать или перечитывать типа великого японского писателя Мисиму? Я тут перечел «Золотой храм» и впервые ознакомился с программным его эссе «Солнце и сталь». Вот уж, как говорится в «Семечках» Вагинова, человек отборной пошлости. Разнузданная графомания одаренного, но совершенно бессмысленного человека. А в переводах будущего Б.Акунина он еще и выражается как Зощенко в «Голубой книге» или «Перед восходом солнца». Я настолько разозлился, это читая, что не пожалел времени и выпилил несколько цитат. Вот, например:
«Но внезапно обнаружилось, что я более не нуждаюсь в домыслах. Мое скучающее сознание, долго томившееся неразрешимой загадкой, вдруг открыло для себя, что никакой загадки-то и нет. Дело в том, что окружность моей грудной клетки, оказывается, уже перешла за стосантиметровую отметку»
Так-то вот, озарения культуриста!
И весь этот неостановимый писака Лимонов, и уже совсем жалкий мент Прилепин, и прочие профессиональные мужички — вот они отчасти отсюда.
***
Kristeva + Sollers. A tandem of first-class swindlers who were having fun hoaxing romantic left-wingers with their rubbish about the Chinese revolution, Mao etc. Naive simple minded leftist souls believed in this rubbish wholeheartedly investing symbolic capital into these wrapped in designers’ clothes and decorated with diamond rings cynics. Godard who made a beautifully idiotic movie from this Chinese Drivel. This couple produced nothing but unreadable texts of the highest quality, the inimitable examples of the continental highbrow bore. (And don’t forget that according to Laurent Binet, Kristeva murdered Roland Barthes!)
***
Привет! Сегодня окончательно и бесповоротно убедился, что время мое (и время всего моего) безвозвратно ушло. Я отправился на презентацию архивной книжки в местный магазин, где до того не был. Приехал, оказалось, что мероприятие отменили, ибо билеты купили только 2(!) человека. Чтобы не вставать два раза, решил полистать книжечки. Там крутился покупатель программистского вида. Я отошел, чтобы не мешать торговле. Программист говорит продавщице, мол, я читаю приступами, все, что под рукой, потом опять не читаю. Но предпочитаю sci-fi (кто бы сомневался?) и нон-фикшн. Нон-фикшн пострашнее и поужаснее. Не порекомендуете ли? Хозяйка магазина в замешательстве, и тут я решил пошутить. И выдал идеальную шутку, обреченную, казалось, стать классической. Говорю: «Если нон-фкшн пострашнее и поужаснее, то Вам нужна ‘Тибетская книга мертвых’». Повисло молчание. Продавщица вдруг оживляется: «Надо поискать, мб. и есть такая. Наверное интересная. Кто автор?», программист тоже, типа, запишу название, говорите и вправду ужаснейшая?
И я понимаю, что все кончилось, и что я в этом мире как рейнметалловский арифмометр в офисе Гугла.
Занавес.
***
Читаю книжку одного японского межвоенного искусствоведа, которую он написал по госзаказу на английском (!), чтобы познакомить Запад с типа сокровищами японской прекрасности прошлого. Выдающийся образец официозной благоразумно-учтивой историографии. Мягкие упреки правившему более тысячи лет назад режиму выглядят так:
«Although the social life in Kyoto was splendid and flowery the country could not go on in harmony without careful diretion. Worse than this, disturbances broke out everywhere. But the Fujiwara, themselves despising all military arts, laid the task of quieting these uprisings on the shoulders of the military families, and left the incantations for warding off evils to be performed by the priests.»
«Хотя жизнь киотского общества была блистательной и процветающей, страна не могла жить в гармонии без заботливого руководства. Хуже того, повсюду стали вспыхивать беспорядки. Но Фудзивара, презиравшие искусство ведения войн, возложили задачу успокоения этих возмущений на плечи воинственных фамилий, и предоставили жрецам отвращать беды заклинаниями».
Вот как надо писать историю.
***
(…) one of my inexcusable gaps — I never read Angela Carter. I know, I ought to, and I know that I’d like her a lot, but… I think the reason of non-reading her (and the slow pace of my reading as whole now) is the combination of my age and the consequences of my “big C” (plus its treatment etc. of course). In a strange way I have more time now than, say, a couple of years ago but the very texture of life, the sense of time has changed. I will turn sixty this year, probably it is time for an auto-reflective slowdown, who knows… Anyway, I intend to get to know Carter’s prose, and probably will start from Nothing Sacred. Strange coincidence: LRB in their regular newsletter invites to read Carter’s texts about the early stages of our recent idiotic obsession with food, nutrition etc. I love cooking (and consider myself as an outstanding chef), I am a big fan of the classic food writing (Elizabeth David was my hero for a long time, many years ago I even wrote an essay about her), I follow some YouTube cuisine gods and goddesses (yes, I do!) but it is hard to stand the parasitic enthusiasm about everything which can be boiled, braised, mixed&dressed, eaten and then digested in the healthiest pseudo-Epicurean way. We are sentimental when we give to a thing more enthusiasm than God gives to it, — as Salinger would rephrase himself. That is why Angela Carter’s attitude to potatoes and utensils sounds very fresh (as I deduce from LRB newsletter. Of course I must read the text itself).
Seidensticker is getting more and more annoying; almost fifty pages about geishas and pleasure quarters of Meji period is too much even for me. I think the first book from his Edo/Tokyo duology will be enough. Masashi recommends me to watch Wim Wenders new movie Perfect Days, its main hero lives in the area where I am going to stay in Tokyo. So, I decided to go to Berlin cinema next Sunday (sic!). For the person who watched no more than 30 new films for the last 30 years this sounds like a heroic deed.
I don’t remember if I asked you: have you read Christopher Clark’s book on 1848–1849 revolutions? I enjoyed it a lot. One of the best works on European history written in the past decades. And it is better than his (also very interesting but a bit sensational) Sleepwalkers. As a Buddhist I believe in rebirth; as a well-meaning Buddhist I am sure that in this life I have improved my karma enough to reborn next time as a real historian like Clark. And this will give me a chance to write something serious at last.
***
В последние недели я прочел немало любопытных новых текстов на русском, наивно радуясь, как в этих сочинениях издохшая русская свобода восстает, подобно зомби, из могилы и шпыняет упырей. А потом, в какой-то момент я подумал: а вдруг все это очередная русская интеллигентская фига в кармане, ничего больше? И никакой упырь сей фиги не заметит, она типа для внутреннего успокоения, для терапии. И вот вопрос: а мне-то что со всего этого? Я четверть века посторонний в данной фиговой стране и ее — просто охуеть какой фиговой — культуре. Пусть сами там справляются со своими комбинациями из трех пальцев, упрятанными в недра карманов.
Тут я вспомнил, что был у меня одноклассник Коля Т., который придумал такую игру. В кармане синих школьных брюк он проделал дырку, через которую вытаскивал туда из трусов свой юный хуй. В кармане он (юный хуй Коли Т.) и ховался. Затем Коля Т. устраивал такой спектакль. Пара его одноклассников делали вид, что оного Колю слегка колотят, выворачивают ему руки и все такое — видимо с целью отобрать у него заветные 20 копеек, выданные родителями на обед в школьной столовке. И вот бедный Коля Т. обездвижен, хулиганы крепко скрутили его руки за спиной, а он слезно умоляет проходящих мимо по школьному коридору, мол, там в кармане деньги! вытащите их! отдадите потом! главное, чтобы эти козлы не поживились. Сжалившийся (всегда мужского пола) подбегал и совал руку в карман. А там его поджидал юный хуй Коли Т. Изумление и отвращение на лице простодушного спасателя; постановщики же пранка издевательским хором кричат: «Ай, змея!»
Когда я думаю о русских интеллигентских фигах в кармане, я почему-то всегда вспоминаю эту историю. История свершилась как фарс, а нынче повторяется как трагедия, или что-то такое.
Да и оная фига сама по себе — уже даже не юный, растущий хуй Коли Т., а высохшая мумия хуя, в десяти саркофагах типа высокой культурности и слегка небрежного столичного беневоленса.