Глядя в окошко

Существует множество описаний ада, но ни одно из них не является удовлетворительным. Если не вдаваться в детали, то все они подразделяются на несколько категорий. Первая: ад, где очень печально и тоскливо, а обитатели испытывают глубочайшие сожаления по поводу содеянного на том, по отношению к месту их нынешнего нахождения, свете. Это ад меланхолика. Вторая категория: ад, где грешники, странным образом, вновь обретя живую – то есть, чувствующую боль – плоть – подвергаются неисчислимым и жесточайшим мучениям. Их морят голодом, замораживают, окунают то в ледяную, то в кипящую воду (и прочие жидкости), режут, распиливают, освежовывают, калечат, жарят, сжигают и проч. Это ад садиста. Третья категория, впервые предложенная одним скандинавским автором, проведшим несколько лет жизни на моей первой родине, а затем – уже значительную часть и до самой смерти – на моей второй: ад как бы ничем не отличается от жизни. То есть, после смерти грешники не понимают, что они умерли, продолжая делать то, что привыкли: пьяницы – пить, развратники – развратничать, убийцы – убивать, воры – воровать и так далее. Постороннему наблюдателю – если он исхитрится, вслед за нашим скандинавом – попасть в такой ад, сразу ясно, где он: хотя все здесь повторяет жизнь, но, скорее, как пародия, как фарс, как жалкая декадентская копия. Жизнь, но в не прекращающемся никогда упадке. От грешников исходит зловоние, они одеты в лохмотья, тела их покрывают язвы, их жилища – руины. Но сами они этого не видят и не понимают. Получается, что назвать ад «адом» могут только посторонние; они дают определение, превращая посмертную жизнь грешников уже в настоящий ад – ад осознания, что находишься в аду. Сартр, предположивший, что «ад – это другие», такого поворота явно не предполагал, но, сам того не желая, попал в точку. На данном этапе рассуждения согласимся: ад — это другие.

Перед нами три основные разновидности ада, классифицированные, исходя из типа страданий, испытываемых грешниками. Муки психологические, замаскированные под этические. Муки физические. Муки незнания, ошибочного представления о мире вокруг и о себе в этом мире. Ад Чехова. Ад де Сада. Ад солипсиста. Каждая из данных разновидностей соответствует определенному представлению о мире – божественном и профанном — и человеке в отношении к этому миру; каждая из данных разновидностей является местом наказания человека за его неверное отношение к миру, и к себе в отношении к миру. До этого момента логика создателей ада почти безупречна. Но дальнейшее рассуждение сталкивается с — на наш взгляд, неразрешимыми – проблемами.

Этих проблем две. Первая – субъект адовых мук. Вторая – временная их протяженность. Попробуем чуть подробнее обозначить данные проблемы.

Учитывая, что наличие ада предполагается большинством религий, бывших и существующих в нашем мире, нетрудно догадаться о множестве несовпадений по поводу того, кто именно испытывает муки божественного возмездия за неправедное поведение при жизни. Обычно в качестве субъекта адовых страданий называется «душа». Нематериальная субстанция данного субъекта, вроде бы, исключает возможность существования второй разновидности ада; тем не менее, и христианство, и ислам и многие другие религиозные системы питают особую склонность именно к этому варианту. Души замораживают, сжигают, кипятят, а в некоторых особенно энтузиастических вариантах заставляют пить загадочную «гнойную воду». Десадовская серийность, исчислимость и последовательность этих простодушно-изуверских пыток могла бы побудить нас по-иному взглянуть на историю изобретения конвейера; но сейчас, все-таки, сосредоточим наше внимание на другом. Во-первых, люди, сочинившие эту категорию ада, наверняка были не чужды подобного рода манипуляциям – но с человеческим телом. Они явно знали толк и в поджаривании людей, и в расчленении, и в сдирании с них кожи. Это многое говорит об истоках и истории мировых религий и о том, какого рода люди обрекали священные предания в слова. Во-вторых, даже если не вдаваться в теологические вопросы, очевидно, что муки второй категории ада есть ни что иное, как антиреклама греха и искушения в грех впасть, не имеющая под собой никаких иных оснований. Ад физических мучений – средство, причем исключительно эффективное, поддержания дисциплины и порядка среди широких слоев населения. Описания всякого рода неисчислимых жестокостей поражает не весьма хорошо развитое воображение, так как апеллирует к непосредственному телесному опыту человека. Каждый из нас хотя бы один раз в жизни порезался, обжегся, замерз или серьезно хворал. Вторая разновидность ада – это развернутая и в тысячи раз более масштабная проекция телесных страданий, претерпеваемых каждым из нас на этом свете. Огонь, на котором поджаривают грешников, разожжен внизу, на земле, а не на небесах.

В сущности, то же самое можно сказать и о первой категории ада, аде печальных сожалений по поводу невозможности сделать все по-другому, отмотать пленку, вернуть ситуацию морального выбора, чтобы в этот раз не ошибиться. История, конечно же, чисто житейская; однако, в отличие от более примитивных, животных, по сути, реакций на физическую боль, здесь в дело вступает психология. Чтобы сожалеть, нужно обладать определенным воображением, иначе не представить себе того, что могло бы произойти, выбери мы правильный путь. Воображение есть продукт определенного уровня знаний и культуры; соответственно, первая разновидность ада вряд ли столь же эффективна, как первая. Более того, она носит отчетливо персональный характер – это я сожалею о своем выборе, о своей жизни, а не мы. «Мы» варимся в котле десадовского ада. Наконец, создатели этого варианта посмертного наказания грешников исходят из того, что психологические страдания сильнее физических, мысль тонкая, небесспорная, я бы даже сказал, рискованная. Не каждый грешник с ней согласится; были и есть десятки, если не сотни тысяч злодеев, при жизни не испытывавших (и не испытывающих) никаких сожалений и моральных метаний по поводу содеянного. Кто поручится, что они, попав в ад второй категории, начнут вдруг вести себя по-иному? Может быть, им там даже понравится: место тихое, можно отдохнуть от злодейской жизни и даже поразмышлять о высоком. Наверняка музыка играет красивая и печальная. Эмбиент. Но, так или иначе, первая разновидность ада не предполагает, что грешник в аду обладает телом. Мучается – или не мучается – угрызениями совести, а также сожалениями об упущенной праведности – душа. Опять-таки, оставим в стороне теологические споры о составе души и ее отношении к телу, согласившись на одном: с точки зрения большинства религий, душа не есть тело, а тело не есть душа. Да, у души есть определенная оболочка, которую можно было бы назвать «телом», если тел у каждого из нас становится довольно много (вариант древнеегипетский), то у них своя иерархия, у каждого — свое предназначение и роль. Но все же, вооружившись бритвой еще одного теолога, Оккама, мы вполне можем совершить решительный акт редукции, сведя многообразие промежуточных форм между душой и телом к дуальной системе. Остается, конечно, вопрос о природе эмоций, есть ли они функция «души», Ψυχή — тогда они относятся к «психологии», либо они результат функционирования «психики», что ближе к функциям «тела». Так или иначе, за пределами некоторых – пусть и невероятно влиятельных – культур первая категория ада особого расположения не получила. Пасти народы таким бичом сложновато.

Но самое интересное начинается, когда мы переходим к третьему варианту, к аду, основанному на эпистемологических основаниях. Это самый изощренная преисподняя, наказание непониманием мира вокруг и своего места в нем. Изощренность его заключается в том, что здесь почти незаметна граница между этим миром и тем; и дело даже не в том, что сами грешники находятся в неведении относительно своего местонахождения. Дело в том, что никто и никогда не знает точно ни окружающего нас мира, ни того, где мы в нем конкретно и что делаем. Появись такое знание, всему пришел бы конец, наступило бы царство тавтологии, когда означающее равняется означаемому и вообще каждому сверчку досконально известны все свойства своего шестка. Собственно, к этому стремился Витгенштейн. Оттого аналитическая философия смертельно скучна. Ее скука – скука абсолютной тождественности, скука конца всего, скука итоговой, финальной пустоты. А так нам не скучно, нет, конечно, бывает порой, это правда, но все равно – куда-то несемся, суетимся, что-то делаем, говорим, грешим, праведничаем, но, заметим, все это на совершенно ложных основаниях совершенно ложного знания о себе и о мире. Соответственно, во-первых, наша жизнь ничем не отличается от третьей категории ада, и, во-вторых, мы все, сто процентов населения Земли — быть может, за исключением пары-тройки святых, праведников и боддхисатв (сделаем эту малодушную уступку сторонникам второго варианта преисподней) – будем наказаны после смерти именно таким образом. Наказание самое страшное – это наказание не только незнанием, но и отсутствием чего-то нового, иного. Ужас его несколько смягчается нашей невнимательностью, эгоизмом и даже нарциссизмом; точно так же, как у нас не хватает воображения для осознания простейшего факта существования других, кроме нас, людей, мы и насчет существования мира – за пределами того, что мы привыкли воспринимать как таковой – не сильно уверены. Оттого нам тянуть эту волынку вечно – до и после так называемой «смерти». А раз так, то и смерти нет. Или – нет жизни после смерти.

Отсюда как раз возникает и вторая неразрешимая проблема существования ада. Это вопрос о отсутствии времени, о вечности страданий. Давно замечено, что сама идея второй категории этого заведения подрывается его собственным устройством. Морозить голыми во льдах грешников будут всегда. Жарить на сковородках с кипящим маслом – тоже. И руки-ноги отрезать и деревянной пилой распиливать. И кожу сдирать. Да, в наиболее последовательных описаниях такого ада говорится, что после очередной сессии смертедёрства у грешника и новые конечности отрастают с новой кожей, да и вообще здоровье восстанавливается, чтобы опять быть безвозвратно подорванным. Да-да, как в том из уже раёв, где девственницы принимая на ложе из роз праведников, после очередного соития опять становятся девственницами. Однако, если вдуматься, идея «восстановления» противоречит идеи «вечности»; а, утратив вечность, адские муки становятся только частным случаем Божественного ФСИН. «Восстановление» есть процесс, который существует во времени, а вечность времени не предполагает. В качестве последнего довода в пользу второй категории ада можно привести такое предположение: а что, если момент самой тяжкой физической муки грешника останавливается и потом длится вечно? Но тогда вместо Дантовой преисподней, которая есть процесс, у нас остается только моментальный снимок, скверного качества, немного выцветшая полароидная карточка, повесим ее на стенку и будем любоваться до самой смерти. А там посмотрим.

А вот вечность первой категории ада неоспорима. Любой, кто когда-либо переживал депрессию – или, по-старомодному, приступ меланхолии – знает: в таком состоянии выпадаешь из времени, оно длится вечно, хотя формально хронологически ограничено. Просто у тоски, сожаления и осознания безвозвратности нет начала и нет конца, ты всегда посредине, внутри, в океане, у которого нет берегов, хотя любой со стороны скажет вам, что это всего лишь парковый пруд. Здесь – и только здесь – через этот пруд можно перебросить мостик к третьей категории ада. Как и во второй, в ней всегда нужен кто-то со стороны, наблюдающее сознание, чтобы сместить фокус с я на мир вокруг я, на мир где я где-то в сторонке, на мир, в котором я, быть может, вовсе нет. Мир состоит из тех, кто хочет управлять им, не привлекая внимания санитаров. Для того, чтобы мир не превращался в ад, нужен хотя бы один санитар, который обратит внимание. Так что Сартр ошибся. Ад – не другие, другой должен прийти и сказать, что мы в аду.

А что если таковой санитар не нашелся, и мы все давно в аду третьей категории? Или, скажем, даже не «давно», а всегда в нем пребывали? Да и вообще, что если нет ничего, кроме ада? Тогда нам стоит устроится покомфортабельнее и расслабиться. Скажем, сидеть в поезде и смотреть в окошко, как мимо проплывают характерные для этой части ада местности, заоконные грешники заняты своими привычными делами, впрочем, и внутриоконные тоже. Но тогда возникает вопрос: кто нас такими создал, чтобы мы всегда были обитателями ада, и кто определил, что, скажем, вот эти люди, сидящие за рулем своих машин на железнодорожном переезде, будут всегда делать одно и то же – вставать утром, завтракать, отводить детей в школу, спешить на работу, забирать детей из школы, делать покупки, готовить и поглощать ужин, смотреть телевизор, заниматься сексом, спать? А вот, скажем, те люди, что гуляют в парке, мимо которого мчится поезд, будут всегда в нем прогуливаться в сумерках и лица их всегда будут гореть сероватым светом, отражая экран смартфона? Или вот пассажиры поезда, кто определил, что мы здесь окажемся, да еще и в такой комбинации? Предположим, что это Бог, всеведущий и всеустраивающий. Создавая этот мир, то есть, создавая вечность — и гандикапного ублюдка вечности, время – он сделал так, чтобы созданный им мир был адом. И населил ад персонажами, у каждого своя функция. Впрочем, будучи субъектом, не лишенным чувства юмора, он оставил небольшой зазор между «функцией» и внешней формой, границей каждого из нас; вот в эту одну миллиардную процента и просовываются иногда мыслишки о том, что дело неладно, надо посмотреть по сторонам и честно признаться себе, где мы, на самом деле, находимся. В сущности, после этого Бог вполне мог удалиться от дел. Судя по всему, такая версия вряд ли устроит читателя, она слишком цинична и для него унизительна. Это верно. Тогда попробуем иной ход рассуждения.

Другая версия укладывается в очень короткую формулу. Так было всегда и так будет всегда, неизвестно почему. Мы появляемся на свет, то есть, нет, мы появляемся во тьму уже с заданными характерами, интересами, манерами поведения, типами психологических реакций, бытовыми привычками и так далее. И с этого момента мы действуем согласно вышеперечисленному. Ни понять, ни объяснить, ни попытаться что-то изменить – невозможно. Любые усилия в этом направлении уже заранее вписаны в техническое описание каждого из нас. Ноябрьская тоска такой версии заставляет полюбить предыдущую. Лучше иметь дело с Богом, чем с Ничем. Лучше иметь хотя бы миллиардную долю процента, чтобы разгуляться, чем вот так сидеть на железнодорожном переезде, барабаня пальцами по рулю «Хонды», слушая радио, прикидывая, стоит ли купить на распродаже новый пылесос или старый еще вполне. Или чем лениво пытать заключенных где-нибудь в Чечне, Сирии или Америке, заранее зная, что из этого выйдет, то есть, как обычно, просто работа. Или чем сидеть в одиночестве в купе и столь же лениво обо всем этом думать.

Судя по всему, мы оказались в логической ловушке, из которой, кажется, выхода нет. Любое рассуждение приводит нас к квиетизму; впрочем, он, если верить некоторым европейским и русским авторам конца позапрошлого – начала прошлого века, есть главная характеристика населения той части света, по которой в данный момент движется мой поезд. Естественно, они ошибались. Квиетизм — в самой природе всеобщего ада, в его концепции, в идее загробного воздаяния. Однако стоит предположить, что ад – явление частное и даже, я бы сказал, временное (впрочем, буддийский ад тоже временный, однако пребывание в его разных отсеках представляется несколько затянутым; все-таки несколько сот квинтиллионов лет – многовато), то наш разговор имеет шанс приобрести второе дыхание.

Совместим несколько концепций в одну. Первая: ад действительно существует. Вторая: для грешников в аду все так же, как в обычной жизни, и они даже не замечают, что умерли. Третья: ад имеет границы, не исключено, что он вообще – частный случай жизни. Получается, что прямо сейчас, в этот самый момент, в мире бок о бок живут те, кто живет в мире, и те, кто живет в аду. Что пространства ада вплетены в повседневную жизнь, что в это пространство можно зайти и из него выйти, так и не обратив на то внимания. Скажем, вы спешите в кино. И думаете, что кинотеатр – это заведение для коллективного просмотра фильмов. А, на самом деле, кинотеатр – пространство ада. Попав туда, вы становитесь обитателями ада, грешниками, но ведете себя так, как привыкли в подобных местах, nothing special. В сущности, локусы ада неотличимы от локусов жизни. Потом вы выходите из кинотеатра, и снова оказываетесь обычным живым человеком. Ничего не изменилось, никто ничего не знает и не заметил, включая вас самих. Дело, конечно, не кинотеатре и не в идее кинематографа, как такового (хотя он, во многом, сформировал наши представления о происходящем в преисподних разного пошиба); ад может располагаться как раз за пределами его, вокруг, а внутри – как раз жизнь. В сущности, это неважно – да и никто не отличит такого ада от такой жизни, не так ли?