Руинизация здесь и сейчас, то есть ― тут же

(Текст доклада для конференции «Руина, фрагмент, кристалл: о целом и едином в теории и практике искусства», Факультет свободных искусств и наук СПбГУ,  9-10 апреля 2015-го.)

Со стены дома отвалился плющ, и миру никогда уже не быть прежним. В принципе, плющ был сухим, а тут ещё и строительные работы. Рос давно, по факту сопровождал собой всё, что происходило в его время. Но дело даже не в чувствах, но ― вот упал, а входил же он в описание мира, пусть и не главным элементом: несомненно, ничему тут не быть прежним. А ещё так: в мозгу есть полупрозрачная сетка, которой сведено всё: там-то плющ остался, а тут ― упал, так что сетка теперь расходится с тем, что видно вокруг. Как же тут что-нибудь будет прежним. Конечно, это не только о плюще. Во дворе на Молочной, например, снесли дровяные сараи, а они там были всегда ― мир перестал быть прежним ещё и тогда. Всё время нарастает это расхождение, даже группу Can почти никто не знает, мало кто помнит даже песню о витамине Цэ («… Hey you, You’re losing, you’re losing, you’re losing, you’re losing your vitamin C, Your vitamin C»). Но без неё тут другой мир, и его всё больше.

Такая вот ерунда, всё совершенно не сохраняется, моя полупрозрачная сетка уже едва соотносится с тем, что тут ещё осталось. Вообще, почему считается, будто с утра всё ровно так, как было накануне? Могли измениться многие штуки, просто накануне они не попадались на глаза, поэтому и не заметил, что с ними теперь как-то иначе, а потом и не вспомнить, что они были вообще. Или, скажем, никого уже не волнует какая-нибудь строчка некого поэта, которую ещё недавно цитировали при любом случае: она была понятной, почему-то многое означала, чуть ли не связывала мир с сознанием того, кто её произносит. А теперь её слова как-то растерялись, их смысл уже не тянет на себя смыслы этой пятницы (сегодня же пятница).

Но в голове, где личная полупрозрачная сетка, всё на месте. Там и песня про витамин Цэ (я же её помню), и плющ стелется по стене. Но здешняя штука исчезает и ― с некоторым шуршащим звуком, допустим – пффф (не громким, сухим и почти беззвучным, не имеющим явного источника) сгорает ниточка бывшего соответствия. Исходная сетка того плюща висит теперь в затылке, проецируясь на пустую уже стену. Ах, в мире, которому прежним не стать.

Они были приятно связаны: те, что остались в затылке и те, что были перед глазами; взаимность объектов и субъектов, дырочек и палочек, знающих друг друга. Нет уверенности даже в том, что такое соответствие сохраняется вообще, что вид в глазах чему-то равен в затылке, тем более ― наоборот. Сначала-то всё увязывалось, одни нитки приходили из глаз в затылок, другие шли из затылка в глаза, мир связывался с тобой, тобою же; мозг все более заштриховывался. А потом впервые это пффф, точнее ― в первый раз замечено и осознано ― всё стало никогда не быть прежним. То, что казалось насовсем прочным, оказалось бутафорским, да и сгорело.

Это было начало условно художественного текста. Он тут по двум причинам. Во-первых — раз уж я литератор, то это сообщит, что самодельных академических рассуждений не будет, высказывание будет профильным и, следовательно, безответственным. Вторая ― ну, всё же по теме. Собственно, если соединить их вместе, то темой окажется приключение, которое в истории с руиной можно найти и тп. Здесь, в этой точке определю руину как некий знаковый (ровно в этом качестве) объект, обладающий признанной сверхценностью и находящийся в процессе её утраты. На самом-то деле, утрата уже произошла, но инерция воспринимать руину, как сохраняющую придаваемый ей смысл, сохраняется.

То ли что-то ещё есть, то ли уже нет его. Вообще, частные печали по этому поводу не вполне достоверны. С одной стороны постоянное накопление чего-то, а с другой — постоянное исчезновение всего подряд. Притом, в личном пространстве утраты замещаются новым, а утрата старого не вызывает безусловного негатива. Может, ощущение, что ничто никуда не девается, это особенность моей психики, поэтому мне следует учитывать и то, что у другой психики по жизни нарастает ощущение обломов. Но частная же картина должна как-то сохраниться у того, кто с другой психикой, а откуда тогда печаль, если у человека всё равно это при нем? Впрочем, здесь ещё нет ничего, что можно было бы назвать руиной – потому что на руине должна быть табличка, сообщающая о её значимости – а по жизни всё идет такой чередой, что надо специально осознавать, что переживать ход времени и грустить ― это вот тут.

Есть история с флагами африканцев Asafo (locally called «frankaa»), это береговая Гана. Сейчас будет несколько таких флагов, к теме они особого отношения не имеют, но всё же.

Не так, чтобы каждый, но какие-то небольшие группы людей делали собственные флаги и, значит, жили в определенном соответствии с ними.

Это был бы метод: всякий живёт в мире, где все время что-то исчезает, но сохраняется у него. Но, чтобы как на реальное положиться на то, что сохранилось только у тебя, требуется определённая стойкость.

А вот если бы у каждого был свой флаг, то было бы легче: если есть свой флаг, то утраты не страшны, потому что время и всё, происходящее с человеком (группой близких лиц), им (ими) упаковывалось бы в отдельное государство, включался бы некий момент естественной целостности во времени, а тогда утраты и достижения будут сбалансированы под крышей своей отдельности.

Это стопроцентный метод избежать самой темы руинирования, обострённого отношения к утраченному и утрачиваемому ― имеем в виду разрушающиеся важные ценности.

Но флаг означает полную самоидентификацию, без флага такое ощущение в себе держать непросто.

То есть, вся беда в том, что частным лицам флаги себе не принято делать – а то бы отношение жителей к утратам стало позитивнее. Но вот (обнаружилось на следующий день после доклада) ― в СПб уже понимают.

Соответственно, тематику руины можно вставить в промежуток между личной и социальной средами. Недостаток собственной идентичности не позволит изолироваться от социума ― а именно обнаружение (и обнаруживание) утрат общего достояния группой лиц и организует тут печаль .

То есть, версия пока такая, что у каждого по поводу утрат всё, в общем, умиротворенно. Память по какому-то поводу у всех разная, скажем ― цветная, как лепестки спектральных цветов. Но — когда дело приходит в социум, то эти частные памяти сходятся в центре (где и находится руина этой памяти, этого повода), и — пересекаясь там — дают в сумме чёрный цвет. Печаль. Вариант пересечения цветного света (не цвета), который в сумме даст белый, отсечём, чтобы не было метафор и уподоблений темы предметам, не имеющим отношения к ней. Впрочем, если бы люди общались своими полупрозрачными схемами, где не цвет, а свет, то в сумме у них бы и получилось что-то светлое – так старые кореша за бутылкой радостно вспоминают знакомых, к этому моменту вполне уже руинизировавшихся, а то и умерших: печали нет. Дело в типе переживания ― частное или общее.

В социуме, который не просвечивает, то есть ― когда люди не прозрачны друг для друга (да, я всё-таки юзаю метафору, но это ж, чтобы пояснить, а не ради художественности), то в сумме и получится печаль. С социальной точки зрения частные приязни к минувшему ни на чём не основаны – тем более, что они разноцветные, но проверить это нельзя, исходник-то уже высох. Представления о том, как именно выглядел плющ, будут разными — соответственно начнутся сомнения в том, что его история была реально такой-то. Руина становится вообще невнятной, зато надёжно существует именно как печаль – вот же даже остался какой-то кусок корня возле стены дома, он тут был. То есть, всё это точно было, но уже и не понять, как именно. Меланхолия.

Вариант утрат, часть из которых выдумана, позволяет мне использовать руину и по профилю: по факту представления о той же классической литературе также являются какими-то обломками неких строений, имевших ранее общественный смысл и функцию. Вот это — дом такого-то, который там производил это ― уже не производит, да и произведённое уже бессмысленно, но это же основа и т.д. А теперь этого почти нет, один только фундамент остался, ну или перестроили заново с ноля, как дом В.Л.Пушкина в Москве на Разгуляе (я проходил мимо, наблюдал в щель забора развитие процесса ― снесли под ноль (и даже, вроде, фундамент заменили), потом построили заново, все три мемориальных доски поставили на место, конечно). Это вот тут было, а теперь есть тут снова. Такой-то некто сделал то-то и это важно до сих пор, а как иначе, если с ним поступили ровно как к этим домиком. Жанры, собственно, — общественно признанные, сгруппировавшиеся руины.

Но именно такие штуки и позволяют руине (со всеми окружающими материями — общественным консенсусом по поводу её знаковости, например) намекать на другие возможности, например, искусства. Вот какие ж теперь каретники, домики для прислуги и дровяные сараи? А что тогда опусы их владельцев, произведенные среди всего этого и, соответсвенно, в рамках сопутствующей бытовой физиологии? Да, если наделить их труды неким сверхсмыслом, то он может добавить энтузиазма, но что толку воспроизводить конструкции, функции которых уже не существуют, пусть и положены по канону? Как отдельное упражнение это даже прикольно, но в той же литературе работает уже что-то другое ― ну, если допустить, что сама она сохраняет ещё какой-то, кроме ритуального, смысл.

Если есть руина, бывшая когда-то важной и чья важность ритуально сохраняется, если сфокусироваться на ней и — отпустить этот фокус (как бы разжав пальцы), то начнется приключение. Начинается с того, что отменена уже и фиксация на ней самой, и (пусть на короткое время) пропадает сама необходимость такой фиксации. Что высвободит ранее привязанное к руине пространство, что — совершенно не мистическим образом ― обеспечит возможность сильного разнообразия. Поэтому уже и в этом смысле –  прагматическом и отраслевом — понятие руины чрезвычайно уместно.

А еще есть логичная ловушка: руины же не так, что ровно то, что было (см.выше про домик Василия Львовича). Для употребления они реконструируются всякий раз заново и — тут же —  целевым усилием мифологизируются. Тут ничего такого, любой путеводитель делает именно это – реконструирует свою тему, вводя туда и мифологию – и чтобы объяснить повод к  реконструкции, и чтобы иметь основания поместить данную руину в путеводитель. Причем, ею может быть даже конкретное пустое место.

Не только в случае городов, а и в любом подобном случае всякий раз получается путеводитель по какому-то пространству. В книжках о литературе всё, как в городских путеводителях. Шкловский о формальном методе, или Ходасевич о всем таком подряд, какая разница. Сами они, может, и предполагали системное описание поляны, но руиной ещё не были, а были примерно на равных правах с описываемым. Но удержание их точек в качестве знаковых описаний уже производит реконструкцию с явным мифиологизирующим сдвигом. Теперь их описания обеспечивают уже и печаль о том, что все прошло, сами они также стали руиной (таких описаний теперь уже не делают…) Конечно, как же не печаль и меланхолия,в общественном варианте так и должно быть, это же практически изменение способа хозяйствования, а то и государственности, как же тут без дискомфорта.

Причем, нет же уже никакого такого отдельного искусства в привычных рубриках (да хоть посмотреть, что с визуалкой, какие ж теперь картинки; или фикшн-нонфикшн ― никакой уже разницы, теперь уже какая-то пост-литература). Уже как-то иначе. Это как электричество, которое в общем, накопить нельзя ― ну, если аккумуляторы, то да — типа великие картины и т.п. Но аккумуляторы требуют обслуживания: музеев, подзарядки в варианте дополнительного привлечения внимания, усиленной мифологизации, включения в туристические маршруты.

Но только что-то уже сдвинулось. В Мюнхене есть церковь (возле поля для Октоберфеста — громадное и совершенно пустое в марте), у них там на калитке висело объявление о дискуссии на тему Du sollst dir kein Bild machen von der Ordnung der Welt («ты не должен иметь четкого образа (точной картины) мирового порядка», «ты не должен рисовать себе картину мира», — как-то так).

То есть, таких структур и нет вовсе, нет уже возможности их строить: что то в природе не позволяет уже — раньше-то всё было четко. Ну да, это была такая экуменическая полу-ньюэйдж кирха,  с художественной выставкой, но ― тем не менее, если уж и в церкви… Она, получается, сама уже не может быть такой структурой, а уже чуть ли не как созданный себе кумир или даже как золотой телец.

То есть, не может быть вот структур длительного действия, теперь предлагается (да хоть продается) точка зрения: откуда смотреть и ощущать. Ну, она может выдаваться и наоборот: выдается то, что можно ощутить, а это как бы восстанавливает точку, выталкивая её из возникшей/сложившейся суммы.

Инструментально это как ловушка для чего-то, что происходит: что-то, что кул и никакого такого искусства, чтобы оно было именно в рамках нормативов и выдавало заведомый результат. Типа игра такая: она, эта точка, может возникнуть всегда и всюду, не согласуясь ни с чем предыдущим: надо быть начеку, если в это играешь.

А и любая штука, назначенная руиной, обеспечивает такую — откуда смотреть — точку. Как бы вот от места утраты бывшего порядка. В момент осознания чего-либо руиной, оно неминуемо делается центром, следовательно ― такой точкой зрения. Фрагмент становится целым. То ли замещает собой целое, то ли его и создает, фокусируя всё на нем, фрагменте. Конечно, тогда производство руин тоже может быть игрой. Назначим руиной вот это, сделаем её замковым камнем для объяснения чего либо ― фрагментом, который соединит что-то в нечто цельное и скрепит собой, обратным порядком. Конечно, целостность будет только на сейчас, играя в стабильность.

Тогда руинирование выходит уже пульсирующим: частные истории социально складываются в общую печаль. Она может производить частные истории дальше — уже и от ставшего теперь фокусирующим элемента: общий фокус внес ясность в самосознание участников ― они могут пересматривать всё заново, глядя уже отсюда.  Динамика появилась. Существенно тут не статическое состояние, а динамические возможности, которая руина, как термин, вносит. Они разнообразны. Причем, постоянно возникающая и тут же ликвидирующаяся очередная руина — тоже ведь стабильная структура. Скажем, топ-10 песенок за неделю по какой-либо версии, ну а быть без свойств ― разумеется, свойство.

То есть, вроде бы не так: руины должны регулировать перемещения между расставленными ценностями: ну как гномики в палисадниках формируют локальный миропорядок. Но в таком представлении будет нечто, не обеспеченное реальностью ― там рассуждения явно обволакивает некая субстанция, наличие которой не позволит достроить из руин управляющую всем структуру. Потому что в любой момент этого дела возможно отвлечься и задуматься: а что это за фигня тут полезла? Ну ладно, вот так это всё и работает, но мне же не надо, мне-то зачем? Какая-то субстанция склонит к оторопи: что это тут рисуется и расставляется, зачем? И, главное ― а, где всё это, вот эти структуры, торчат? Что тут за палисадник?

И тогда начнётся уже всплеск частных кейсов, практически взрыв на фабрике новогодних игрушек: собственно, это и будет ответ на вопрос, где всё это находится, могло бы находиться. Ниточки бывших соответствий сгорают во множестве, тут же постоянно ничего уже не становится прежним, так что получается длинный хлопок, бегущий по гирлянде хлопушек рай освобождений. Не так, что его излучаешь сам или же это делает ангел, над головой прикрепленный к тебе, как лампочка. Это как если перед тобой едет поезд, сильно пристукивая на ближайшем стыке: пффф, освобождение ― пффф снова оно и в тебе снова ёкает от того, что закончилось вот и это. Ну и что? Рушится и рушится, никогда не закончится, а фраза, что ничему уже не быть прежним и является тем, что остаётся прежним всегда. Стоишь на насыпи, смотришь на бесконечно сгорающие мимо вагоны, на другую сторону не перейти. Лучше бы что-нибудь такое, что само-собой ниоткуда, ни из чего не следуя и чтобы совершенно не к чему пристроить.

Начиная с длинного хлопка, это был конец текста, с которого дело началось (собственно — этого). Не совсем конец, но в последнем абзаце там уже началась другая тема, а здесь — о том, что вышеупомянутый поезд, поток производит своим постоянством постоянное уничтожение того, что было вчера. Ну и какую руину тут можно установить, чтобы дать всему этому хотя бы временный фокус? Мало того, поток устроен разнообразно. Но, стоит только появиться теме руины, разнообразие тут же пропадет, всё перескочит на обычную тупую схему: эзотерики-экзотерики, дервиши и ритуальщики, и т.п. Мир должен быть либо таким, либо сяким. Выпячивая какую-то сверхустойчивость: либо так, либо сяк. Поток — или что-то, что стоит, где стояло всегда, пусть даже уже и руина.

Но тут не все так глухо. Поток же не однороден. Например, идеальное описание чего-либо должно убивать того, кто сможет его сделать: где описание находится относительно описывающего? Вот, он думает о том, частью чего сам не является — потому что об этом думает. Не понять структуру, пока существуешь, тогда будет не структура, но — она и ты, а это просто твой взгляд на вещи. Противопоставление должно быть снято, то есть надо или помереть, или еще как-то  десубъективизироваться. И вообще, есть лишь те которых нет, а остальные размазаны по своим привязанностям и мнениям. То есть, тут уже чуть ли не всякие самадхи-архатства. Только хватит и журналистики ― реальность будет представлена более-менее объективно, когда автор там присутствует минимально. И уж точно сдох, как публицист-колумнист.

Соответственно, идеал не достижим (исчезнет же субъект, который его достиг). В публичном пространстве точно не достижим — надо же кому-то тут быть, чтобы всё это обсуждать. Ergo, всё как-то по слоям: поток слоистый, представления о нем слоятся, разница слоев ― от бытового (бытовое сознание тоже ведь потоке, даже если и не знает об этом) до недостижимо (в изложении) идеального. Автор описаний присутствует, даже если успешно идёт по пути к окончательному исчезновению. По ходу этого движения он всё время руинизируется сам: перечитает потом — увидит, каким был когда-то, а больше им не является, пусть даже условный читатель и сочтёт, что всё, им изложенное, в силе.

Руины тоже не однородны. Именно потому, что это всегда новодел. Привязка к исчезающему избирательна, его полно, надо выбирать важное, назначить руиной. Конечно, естественные обстоятельства тоже участвуют в выборе. В соцсетях, например, выставляют фотки Москвы 80-ых и все умиляются это руине своей жизни и Москвы как таковой («в этом городе можно было жить» и т.п.). Но тут же так: раньше считали руиной дореволюционное (цветные фотографии древней России уже лет десять всплывают в  соцесетях, С.М. Прокудин-Горский и др), потом начались 50-е годы, 60-ые, 70-ые ― причем, 60-е и 70-е уже явно путаются, заставляя сомневаться в искренности переживающих. Теперь уже сборки фоток 80-х и, вот как раз, когда это писал, появилась уже и сборка 90-ых.

То есть, это именно поток создает исчезнувшее, выбранное исчезнувшее. Групповое ощущение исчезновения руинизирует исчезающее. Успешная руинизация пополнит социальное поле – если она будет эффектно представлена и соответствовать представлениям (заодно и организуя их) о данной руине  большого количества лиц. Как «Евгений Онегин», например. Руины и организуют ценности, а как ещё? В таком варианте всё это уже снова интересно, но — по другому.

Конечно, руиной будет любое системное описание чего угодно: создается фиксация того, что уже разрушено уже самой попыткой фиксации, а то: достоверность фактов вероятностна, все мысли вместе Любой записанный текст тоже руина, сделанная из исходного потока, но это уже вовсе трюизм. Но вернуться из этой схемы в реальность очень легко ― всего-то надо задать вопрос о том, а где, собственно, всё это (и сама эта история — тоже) находится вообще.