Полуобморок

Если взять все книги Виктора Iванiва и раскрыть их в случайном порядке, то что получится — остановится солнце, или люди изобретут лекарство от смерти, или, может, вымрут все сойки Кировограда?

Передо мной лежит 11 книг:

• Трупак и врач Зарин — 3 шт. Автохтон, Москва, 2014. (Должен быть ещё один, но он куда-то сбежал.)

• Восстание грез — 3 шт. Коровакниги, Москва, 2009.

• Повесть о Полечке — 1 шт. Коровакниги, Москва, 2014.

• Чумной Покемарь — 1 шт. Ailuros Publishing, New York, 2012.

• Дом Грузчика — 1 шт. Новое Литературное Обозрение, Москва, 2015.

• Город Виноград — 1 шт. АРГО-РИСК, Москва, 2003.

• Собутыльник Сомнамбулы — 1 шт. Артель «Напрасный труд», Новосибирск, 2000.

Начинаем с конца:

Сирота в девушках а по второму мужу

Кажется Вдовина и солнце не печёт

День был субботний 19…

Туфли. Не помню когда точно, где-то между семнадцатью и двадцатью, я начал ходить в уличных туфлях по квартире, как делают одни евреи и старики.

9-го мая я пошел на парад — все было забито людьми. В этот день моя мама и тётя вернулись с кладбища особенно молодыми и полными неизъяснимой красоты.

Вторник спросонок
Звал воскресенье
И из пеленок
Разжал понедельник.

Прошлой весной, переходящей в краснознаменное лето, влет убивали мы мух с Павлом и Димитрием и пообещали не забыть покрутить котлеты еще раз на твоей вечеринке-е на поминках Велимира.

Эх ты, Бряха-Октябряха, думает он, сидя на скамейке, и голову руками закрыл, курить охота, а в ларьке не поменяешь этикетки на коробок — вот, бывает, хватишься, а спросить-то и некого, всё проспал, и электричку, и совесть с Михасём-карасём пропил, а Михась этот колобковой коровой умотал, уперся куда-то, и поди сыщи его, ищи-свищи, и где теперь Михась, и что делать, поминай как звали.

Свечкой финской речкой миской фантастических кино
Я хочу чтоб ты исчезнул сгинул навсегда свалил но

Последние два отрывка нужно умножить на три.

Самое главное, в этих текстах, как мне кажется, — работа со смертью, проговаривание, стирание ее об язык, доступное только в особенном состоянии обморока-транса, когда реальность двоится, а то и троится в глазах наблюдающего изнанку происходящего, будто от этого смерти становится меньше. Как и почему подобное происходит — объяснить практически невозможно, но поэт имеет право наблюдать за тем, что в чистом виде может испепелить читателя. Наблюдать и переводить в доступные максимы, в якобы понятные слова, хотя — что на самом деле стоит за ними — в сущности неисповедимо. Виктор говорил мне пару месяцев назад, что ведет две войны — официальную и неофициальную. И при разговоре с ним чувствовалось это колоссальное «неофициальное» напряжение. Мне кажется, после его смерти кто-то должен сдерживать смерть. Один человек никогда не выдерживает. Даже если он очень силен. Мы плохо представляем себе, какие функции выполняет слово, как оно меняет происходящее здесь и из какого материала происходит там. Но однозначно, что поэзия — точное и сильное оружие и надо знать, куда направлено ее лезвие, в какое сочленение между бытием и небытием ударяет, кто и с какой целью направляет удар. Впадая в обморок, поэт как бы притворяется мертвым, чтобы поближе рассмотреть смерть, а потом открывает глаза и распугивает неосторожных существ, подобравшихся слишком близко. Никто никогда не узнает, что произошло 25 февраля пятнадцатого года, но поэт перестал притворяться. И с этого момента все стало очень серьезно: либо мы открываем второй фронт, либо умираем поодиночке. Ответственность распределяется на тех, кто способен ее принять, на нас, работающих со словом. Теперь эти тексты приобрели холодный блеск лежащих без дела обоюдоострых ножей Я хотел бы попросить читателей и писателей быть осторожнее с поэзией впредь, потому что теперь на одного врача смерти, способного хирургически тонко отделить зерна смерти от плевел, стало меньше. А инструменты все остались в особенном ящичке: бери-открывай, только смотри — не порежься, а если порежешься — не забудь немедленно ранку прижечь. Для этого есть другие стихи. Есть стихи-исследования, стихи-диагнозы, стихи-скальпели, и стихи — уголья. Вот они — перед нами, великое множество. Всех времен и народов. Еще есть ключи и дверные глазки. Но все они — о другом. Чтобы понять, о чем я говорю, прочитайте «Песнь об Айше — song of Asia» [Дом Грузчика. С. 198–209]. Или вот, по ссылке.

Я так и не смог.

Но нам пора становиться бесстрашными.

***

В фотографии к заголовку использован фрагмент работы Зоси Леутиной к прозе Iванiва «Про арбуз» на post(non)fiction.

Все материалы блока: «Iванiв, семь версий».