Голые мозги, кафельный прилавок, фрагмент

В этом фрагменте — о том, откуда взялось название текста (и книги – она только что, 5 марта, напечатана, издательство НЛО ). Ну и оглавление. Сначала — небольшой кусок из начала, а то непонятно:

 

Кафе, точнее – место еды, из недорогих, называлось «Джинн». Чего уж он «Джинн» – мало ли почему. Но название влияет: там на стенах росписи как бы по теме. Не так, что именно джинн, а приблизительный этнографический колорит, окружающий тему — какой она виделась художнику или же владельцу. Не по всем стенам, а в одной из них две-три ниши, в них и размещена живопись […] Та фреска, что рядом, предъявляет сцену в помещении. Изображен его угол, вдоль обеих стен невысокие диванчики. Они примерно желтого цвета, чуть в сторону охры; на каждом есть коврик-покрывало, те — полосатые: зеленое, красное, белое. Цвета неяркие, будто выцветшие, белые полосы уже остальных. Перед одним диваном то ли низкий столик, то ли большой пуфик — тоже охристый, а на нем круглая, вроде бы вязаная салфетка. На полу возле диванов два коврика, зеленые с орнаментами (ромбы и окружности), один – прямоугольный, а другой круглый. На стенах (они розовые) две картины, на обеих изображено что-то горное. Коричнево-розового цвета пол, бордовая портьера сбоку слева, не насыщенно-бордовая, а в сторону розового – он тут доминирует. Возле дивана справа растение в кадке, что-то невысокое, потенциально пальма […] В центре, чуть левее центра, на прямоугольном ковре стоит худощавая девица. То ли миниатюрная, то ли непропорциональная интерьеру. Длинные черные волосы, длинная — в пол — светло-розовая юбка с поясом, который практически как трусы-бикини поверх юбки, выше — уже голое тело, где-то там и пупок. В тон поясу на ней что-то вроде бюстгальтера (то есть, вполне бюстгальтер, но здесь у него парадная функция). Тело, вне юбки и лифчика, бледно-розовое. Одна рука (правая) тянется к правому уху, но еще не дотянулась; можно предположить, что она хочет отвести волосы назад. Левая рука тянется вперед открытой ладонью. Рука почти прямая, согнута едва на треть. К кому обращен этот жест – не видно, но ощущается определенная коммуникация […] У них тут получилось какое-то место ложных долженствований. Нельзя понять, почему точка так названа и так украшена, она не предполагает вечерних посетителей, угара, да и распития (нет там спиртного). Названо вот так и все, такие обстоятельства. Откуда и ложное долженствование: с чем, все же, должен соотноситься «Джинн»? […] К каким чувствам должна склонять эта женщина, пусть даже если бы она была реальной — не на фреске, а если бы там некое окошко в ее жизнь? Да черт знает, у нее каких-нибудь своих дел полно, увидишь мимоходом в первом этаже чью-то жизнь, так и что?

[…]

 

В кафе «Джинн» неведомые шнуры чьих-то намерений, обстоятельств, чувств и физических действий тоже сначала образовали эту позицию жизни, зацепившись друг за друга, а теперь и оплетают всякого пришедшего туда. Как когда-то при увеличении черно-белой фотографии в газете становился виден растр – теперь тут можно почти увидеть, как разноцветные, гибкие жгуты организуют тебя здесь, в данный момент. Так, сущая ерунда, они слабые, мало ли что намалевано на стенах, а и не намалевано, просто что-то торчит в каком-то виде, предполагая какие-то ответные реакции или и не предполагая. Но сейчас есть только они. Много, наверное, историй раскручивалось перед этой картинкой, ну или люди приходили со своими историями; чихали, разливали под столом или не скрываясь, гоготали, отправлялись отсюда в приключения (сейчас, например, можно записать, о чем говорят за соседним столом — уже появились бы и персонажи, и даже диалог — а зачем?) Или — глядя в окно — вон та собачка зачем-то идет по улице и — с какой-то, не так, чтобы именно целью, но в какой-то гармонии с ней — рядом стена такого-то цвета. Да и гармония необязательна, а просто собака, улица, стена. Собачка идет почему-то, стена такого цвета по другой причине, но они теперь склеились и стали быть тут совместно. Плюс еще эти мысли о них, так все и собирается на непересекающихся основаниях. Сошлись здесь, как если бы девица с картины именно их приглашала внутрь своей отчасти вытянутой рукой. Заранее радуясь тому, что вот-вот сюда придут улица, стена, собачка, мысли обо всем этом и что-нибудь да затеется.

 

Рынок

 

Значит, тут работает какая-нибудь машинка. И ее можно использовать. К чему-нибудь применить. Если здесь все происходит при ее посредстве, то с ее помощью тут можно произвести и что-то еще, не так ли? Это будет интереснее, чем очередной кусок войлока или даже удовольствие от Произведения Искусства. Что-либо, что не выйдет трактовать однозначно. Сначала взять/выделить из себя произвольные жгуты, скрутить их каким-нибудь образом, а они начнут быть чем-то новым, непонятным. Также бывают и готовые штуки, которые не имеют однозначной трактовки, как женщина с голым пупком на стене. Что-то собравшееся, но полностью не понятое. Или же там что-то недоделано и вышла конструкция, которая не означает ничего практического. Но такую можно доделать у себя в уме (что я и производил в кафе), а делать надо новую, собирая из того-сего, оставляя в ней щель, которая не даст осознать получившийся объект прагматически или же просто в цельности.

Проблема в чем? Связать эти жгуты, получится цельность и что? Она, составленная, сама-собой не оживет. Значит, должна быть щель, которая ее оживит. Там — в ней — есть, обраружится что-то, что оживит.

Упомянутый в подзаголовке рынок: время шло к закрытию. Июль, температура за 30, торговцы почти разошлись, а остававшиеся продавали скрученные шкуры с тонким слоем чего-то жирного поверх внутренней стороны шкур по цене примерно $1 за квадратный метр. В соседнем ряду на белом кафеле прилавка лежали небольшие и оплывшие, примерно мутно-желтого цвета мозги. Небольшие, вероятно — телячьи, одна единица продукта. Ситуация была понятна, означала ровно то, чем была: телячьи мозги на продажу. Но обращение внимания на них размыкало ситуацию. Жгут, имеющий вид обмякающих мозгов, а также жгут нежного, в принципе, жирового слоя на шкурах среди белого кафеля прилавков внутри большого и пустого павильона предполагали некую дополнительность. Хотели быть чем-то дополнены — иначе зачем было обращать внимание на них? Так-то они безо всякого символизма лежали. Дело к закрытию, еще и ремонт в части павильона, во всем этом — да, присутствовала определенная разомкнутость времени и места, но мозги как-то и сами по себе — вне символических коннотаций — не допускали своего перевода в проходной факт, пусть даже эмоциональный. А как не эмоциональный, когда какие-то полупрозрачные жгуты откуда-то лезут, имея склонность распространиться как по тебе, так и заползти в дырки; оплести изнутри и снаружи тебя и твой ход мыслей. И все это происходит наяву, пусть даже пока только намеком. А, если есть такое ощущение, то, следовательно, есть и то, что его вызвало. Отдельные, небольшие мозги на кафеле прилавка, белом; чуть-чуть, наверное, тёплые; сырые и гибкие на холодном; мягкие мозги на глянцевом кафеле; голые мозги на кафельном прилавке.

Как эту реальность засунуть в историю, что должно ее дополнить? Как такая щель – отсутствие внятной связи ощущения и разложенного на прилавке, да и этой части города, а также жизни как таковой — может быть сделана и представлена, чтобы не свести дело к гладкой завершенности (через, например, эмоциональное — сходящее на нет после выдоха в конце последнего слова высказывание)?

Неопределенные случаи, их описание: такое, такое, такое. Время суток, погода, цвет — допустим, пожарного крана на стене рынка (в разных странах и разных местах они могут быть разными), отчетливая смутность, не попадающая в сетку хорошо-плохо, кисло-солено, грустно-радостно. Но – что-то определенное, его ощущаешь конкретно, раз уж уткнулся в стечение, сплетение, узел данных обстоятельств. Узлу недостает еще какого-то шнура и он, надо полагать, должен вылезти из этой щели, жду.

Теоретически возможна ситуация, когда требуемая сущность уже тут, но не видна, невидима — потому что никогда еще не была названа. Разумеется, можно сравнить это что-то, скользкое, слабое и расплывающееся в пальцах, чтобы сквозь них протечь (так оно ощущается, слабым сгустком-полужидкостью) с медузой. Но причем тут медуза, она конкретна, а тут сгусток в сторону багрового, малинового цвета, слабой устойчивости, почти влага, уже протек бы между пальцев, когда бы не сжал бы ладонь? В этом зазоре и картинок быть не может. Можно определить его кодом, каким-нибудь #jhsd675Re, но тогда получится затычка щели, потому что тут — теперь это стало понятнее — не какой-то невидимый элемент, который можно назвать #jhsd675Re, но именно, что его отсутствие. Впрочем, и это неплохо, потому что затычка — если покрасить ее оранжевым, например — была бы видна и сообщала о том, что тут щель и недостача. То есть, наоборот — недостача и, потому, щель.

 

Чего не хватало паре небольших, двумя полушариями, желто-белых мозгов и шкурам с налетом сала? Не так, чтобы чего-то третьего, тут же не история, которой хочется катарсиса; они просто лежат и все. Простой рыночный расклад. Недостача вне них, там предполагается еще какой-то элемент, размером с точку. Где-то требовалось что-то еще, раз уж все это хотело стянуться хотя бы в предположение о том, что здесь присутствует нечто, в чем есть щель. Да, это мутно и невнятно, скучный джаз, но тут вот так. Не может же щель быть в нигде, в не существующем объекте? Она может стать щелью лишь внутри чего-то, кого-то. Не может она быть сама по себе.

Это, по факту, будто пошел на встречу с неведомым демиургом, который все это тут сейчас делает, — с заказом сделать из этого что-нибудь еще, дополнить все это тут щелочкой. Идешь сквозь эти жгуты и сплетения, чтобы добраться до некой точки и, если все — оп, встает на место – значит, уткнулся в демиурга и — он это сделал. Не сам же, потому что сам ты пошел искать точку. Там по дороге были разбитые улицы и старый микроавтобус, покрашенный белой масляной краской, а также темно-зеленая колонка с действующей водой на повороте (с внутренней стороны поворота, как раз человек набирал воду в полуторалитровый пластик), МАЗ выпуска 50-60-ых. Вместо кузова или на месте кузова у него был дом-шкаф-короб, сваренный из железных листов (швы не были аккуратны), дверь в который была закрыта на висячий замок. МАЗ дымил и дребезжал, ехал. Не имел отношения к теме. Также гаражи, неупорядоченные деревья. Жара и духота без солнца, собиралась очередная вечерняя гроза.

Что-то, еще не оформившееся как гнездо для новой действительности, но его весьма предполагающее. Совокупность чего-то. Теоретически можно перечислять все, что есть на данном перекрестке, что подчеркнуло бы неполноту перечисления, доказав от противного, что где-то тут эта щель существует. Но тогда, пожалуй, начнутся декоративные искусства, исчерпывающие себя собой. Что-то здесь есть что-то еще, вроде частей животных, этих их костей, шаров сочленений, мослов, гладко-желтых (эти детали также были на рынке). Из них все делается просто, достаточно лишь выставить тему щели, которая должна быть и они могут, например, собраться обратно. Значит – щелочки можно внедрять где угодно. Дырка есть предмет, который не ее затычка, а сама она. Просто не может быть названа. Возможно, существует владелец щелочек, который выдает их даже по нечетко сформулированному запросу. В таком варианте щель окажется коленным сочленением, мослом, челюстью или шкурой, но это тривиально. Тело вообще мешает. Оно, его социальные реакции, все это медленно, как кино. Тушка, мясо, жидкости, кости, все это затормаживает, мешает. Тут все должно быть быстрее.

Элементы недостроенности чего-либо являются его частями, конечно. Умолчания разговорчивы, смена контекста тоже его часть, даже персонализируемая: можно ввести персонажа, который пришел и навязал свою тему. А если его не видно, так и что. Он не обязательно антропоморфен, настало лето. Работает это просто. Есть такие и такие предметы, отношения и обстоятельства. Все это что-то значит, но что именно? Представляем щель этого недостатка (здесь было-есть-должно быть что-то еще) в виде дополнительной детали из каких угодно костей-сухожилий. На них, как на приманку, приходит некий смысл и все достроится. Во всяком случае, можно будет удовлетвориться расписыванием той штуки, которая как бы пришла. Из нее можно сделать персонажа, ну и так далее. Производить понятные бытовые конструкции. Шкуры, улица, машины не имели общего, но сшивались тут в одно, причем безо всякого на то моего желания. Условным демиургом сшивались, нелепым, простодушным каким-то сатаной. Аццким сотоной, который соединяет тупо все подряд, замазывает щели и сует результат в пространство общего пользования.

Все начинается с того, что обращаешь внимание – было же что-то его причиной? Далее следует намерение свести вместе шкуры, жидкое сало, битые машины – невесть почему. Так действует аццкий сотона, который не дает вещам и чему угодно быть порознь и самостоятельно. Пахнет, разумеется, плотью, заветривающейся на прилавке. В каком слое это происходит? Что там возбуждает желание докапываться до щелей и их замазывать? Чье желание это сделать управляет тут? Например, составляющие девушки со стены в «Джинне» были примерно из одного пространства, иначе бы они не сошлись, оформитель же не был духовидцем или концептуалистом. Деталей, намекающих на иное прочтение, там не было. Даже, наверное, в адрес заказчика (сделать ее тощей назло ему). Но здесь (рынок и вокруг) почему-то предполагаются щель и недостача. Составляющие наглядны, лежат себе и все. А вот: щель требуется именно для того, чтобы они и лежали себе отдельно. Если кажется, что некий элемент должен тут все связать и выделить смысл, то следует лезть в свой шкаф, искать эту деталь там. Может, на уме был Джезуальдо или ситуацию замкнут «Изолированные объекты» Кандинского (1934, акварель, бумага, 20.1 × 15″ (51.0 × 38.0 cm), находится в Philadelphia Museum of Art). А здесь лежат себе эта шкура и мозг, вот и все. Отдельное — отдельно и сотона, таким образом, побежден. Не смог тут победить, пока еще.

 

Задача, еще раз: выделить/взять из себя произвольные жгуты чего-то существующего и скрутить их как-нибудь так, чтобы они стали быть чем-то новым. Сейчас выяснили, что из готовых кусков не получается, ок. Тогда другой вариант: берем неопределенные штуки, их связи и прочее, а они неявным, неочевидным способом сойдутся во что-то внятное и даже очевидное. Все элементы дрожат и расплываются, а результат конкретен — как дыр бул щир или курдячить бокра. Но жостче, чем курдячить, потому что результат не станет прямым следствием манипуляций. Вот данная история, которую нельзя изложить прямо, потому что ее элементы приблизительны. К чему она — тоже непонятно, однако ж все как-то двигается. Может, результат уже есть, а я лишь пытаюсь его осознать? Или еще нет, но неопределенности сползлись в куколку и недоделанная куколка начинает иметь желания, взгляды на жизнь, выстраивает свои отношения с субстанциями, из которых составлена? Выказывая даже недоумение: а почему в ней совершенно не задействован летний вечер у пруда, где квакают лягушки? Хорошее же дело. Что ж, теперь летний вечер и лягушки тоже упомянуты, употреблены.

Конечно, субъект тем более существует, чем менее существенными окажутся объекты, составляющие его обстоятельства и т.п. Но из каких именно слабо существующих объектов субъект собирать? Да, детали валятся сами, но когда они нечеткие, то будто произвольные. В самом деле, почему лягушек и пруда не было раньше? Впрочем, это механизм: начинаешь думать о таких штуках — начинается такое засасывание. Без мыслей о них можно было бы обойтись, но когда зачем-то хочешь сделать все понятнее, то попадаешь в ловушки, делаясь частью не только того, кто попадает в них, но и ловушек.

 

P.S. Состав книги:

Гентский барашек как дорога Варшава-Вильнюс

Вселенская форма Каунаса

English holly, common holly

МСК и СПб / СПб и МСК

1. Платформа Яуза, Платформа Лось

2. Раскладная церковь для Пяти Углов

Ночное вламывание кошки Ч.

Птица для R. D. Laing’а

А Hommage to Jakob Böhme, частному лицу

Голые мозги, кафельный прилавок

Freeware: 17 ходов/фишек для текстов

Расщепление Отера