Ничего лишнего

Затаив дыхание спуститься по лестнице, стараясь не касаться стен, по плечо выкрашенных синей больничной краской, мимо лужи справа, хрустнуть у двери спичечным коробком и вон.

***

Между домами бродили коровы и козы, на лавочках лузгала семечки молодежь, за условными укрытиями – деревьями, кустами, гаражами, заборами – наливались пивом, бормотухой, самогоном мужики.

***

Предположим, начало мая или конец августа.

***

Батумская исчезает из вида за небольшим холмом; там, дальше, — жуткое Анкудиновское шоссе, где он никогда не бывал, да и не надо, нечего там делать: онкологическая клиника да школа милиции.

***

Когда это было? Много лет тому.

***

Редким кавалерам Инги Ф. приходилось либо ловить машину, либо провожать ее пешком.

***

Пыль, наверное. Осенью и весной – грязь. Зимой – сугробы, серые от копоти. Впрочем, ночью не видно.

***

Он вспомнил, что где-то в тех краях жила Инга Ф.

***

Синяя тьма. Луна. За спиной – сдержанный гул проспекта Гагарина, за которым – и об этом следует всегда помнить – Ока. А за Окой – опять город: душераздирающе мрачная Молитовка, проспект Ленина, озаренные огнем девятиэтажки титаниками тонут в ночи.

***

Впрочем, рассказывали: одноэтажные дома, дворы, огороды, резные наличники, собаки брешут в темноте.

***

И вот только здесь, в конце обычного своего маршрута, он всегда вспоминал, что давно уже умер, и что никогда никому не сможет рассказать о местной топографии.

***

Вон.

***

Ингу Ф. никто из земляков по-настоящему так и не полюбил и она вышла замуж за ушлого делягу, уехала в Таллинн, а потом, говорят, — в Канаду.

***

Жил как раз на Батумской, в хрущевке, в однокомнатной квартире на первом этаже.

***

В хорошую погоду за столом между сараем и чугунной рамой для обеспыливания половиков сидят мужички и добивают бессмертную рыбу.

***

Конечно, лучше всего – начало мая или конец августа.

***

В последнее время он окружил себя тысячью ненужных вещей, на каждую из которых молился – как только приходилось о ней вспомнить.

***

К ее дому ходил только один автобус, двадцать второй, что ли, смрадная львовская развалина, гремевшая входными дверьми у «шайбы» примерно раз в час, причем, последний рейс был в девять вечера.

***

Испытывавший всю жизнь почти физиологическое отвращение к фотографиям (и, особенно, к фотографам), он вдруг начал вести подробный визуальный дневник; прежде всего, путевой.

***

Он представил себе этот путь: сначала по Батумской, мимо школы, где училась Акула, затем… что же было дальше?

***

Лучшее время для этих мест.

***

О, нет, он не фотографировал красоты; точнее, он снимал только красоты, но красоты в своем понимании, для внутреннего употребления – бесконечные сходящиеся и расходящиеся железнодорожные пути, обшарпанные пакгаузы, бетонные высотки, совершенно, как оказалось, одинаковые, что в Горьком, что в Роттердаме, индустриальные пейзажи, облезлые стены, испещренные граффити, кладбища, да, особенно кладбища.

***

Осенял идиллию огромный белый собор с жирными куполами из самоварного золота; возле него шоссе то и дело, мягко семеня, перебегали молельные старушки, не обращая внимания ни на гудки машин, ни на вопли прохожих.

***

Где-то открывается дверь и в ночь врывается обрывок уркаганской песни, что-то про мать, ждущую сына в таком же вот доме, но сын не вернется, он лежит с ножичком в груди или замерз, бедолага, в тайге, загнанный лагерной погоней. За все легавым отомстить. Клянусь любить ее навеки.

***

Конечно, никаким фотографом он себя не считал; просто отдался, не сопротивляясь, очередной волне изменений; спросили, нет ли у тебя фотоаппарата, он сказал нет, а потом купил.

***

Все-таки, страсть к захолустью неистребима.

***

Нелепо, как и все остальное в его дрейфующем полудремотоном существовании.

***

Оказывается, что всё, да-да, именно, почти всё имеет тот же вид, что и тогда, когда этого жаждал, алкал; авансы выдавались не зря, выплачено сполна, почти сполна.

***

Он вообще изменился за эти годы.

***

А там еще какой-то район, точнее – слобода, названия он не помнил, ибо не был там никогда.

***

За окном – несколько чахлых лип, длинный дощатый сарай, черный от времени и грязи.

***

Он купил эту книгу случайно, в каком-то райцентре, через который его курс гнали на картошку.

***

Городок был странный: шоссе пронзало его насквозь, по бокам дороги лепились серые деревянные дома, утопающие в багровых оттенков палисадниках, там и сям торчали телеантенны и скворешники, придавая всему удивительно нестроевой, вольноопределяющийся вид.

***

Чуть дальше от шоссе, на холмах, рассыпались белые и серые пятиэтажки, не по-городскому, россыпью, далеко друг от друга.

***

Промечтав целую жизнь, он теперь был обречен лицезреть не шибко качественную материализацию своих снов и мечтаний.

***

На Батумскую, забирающую вверх у «шайбы» (забыл название: «Отдых»? «Ветерок»? «Привал комедиантов»?), меж грязно-бордовых хрущевок и каких-то расхристанных девятиэтажек с пустыми глазницами незастекленных лоджий, с серыми штандартами развешанных простыней, на пятом этаже зеленая рубашка машет пустыми рукавами.

***

Он так и не смог вспомнить, кто провожал Ингу Ф. в ее онкологическое предместье, кто кормил ее «Раковой шейкой» у подъезда ракового корпуса.