Сборка стихотворения

В романе Набокова «Дар» есть один маленький, законченный сюжет: молодой поэт, Федор Константинович Годунов-Чердынцев, не сразу, постепенно, сочиняет стихотворение.

Я попытаюсь доказать, что это стихотворение уже было зашифровано в тексте. Федор не  столько сочиняет, сколько вытаскивает на поверхность, обнаруживает в себе уже имеющееся.

Вот, собственно, это стихотворение.

Благодарю тебя, отчизна,
за злую даль благодарю!
Тобою полн, тобой не признан,
и сам с собою говорю.
И в разговоре каждой ночи
сама душа не разберет,
мое ль безумие бормочет,
твоя ли музыка растет…    

Молодой человек подступается к нему несколько раз.

Попробуем определить, с чего всё началось.

«… он невольно повернул голову… и увидел… как теперь из фургона выгружали параллелепипед белого ослепительного неба, зеркальный шкап, по которому, как по экрану, прошло безупречно-ясное отражение ветвей, СКОЛЬЗЯ и КАЧАЯСЬ не по-древесному, а с человеческим КОЛЕБАНИЕМ, обусловленным природой тех, кто нес это небо, эти ветви, этот СКОЛЬЗЯЩИЙ фасад.

Он пошел дальше… но только что виденное, ― потому ли, что доставило удовольствие родственного качества, или потому что ВСТРЯХНУЛО, взяв ВРАСПЛОХ… ― освободило в нем то приятное, что уже несколько дней держалось на темном дне каждой его мысли, овладевая им при малейшем ТОЛЧКЕ: вышел мой сборник».

Будущее стихотворение зарождается на наших глазах. Понадобились два условия: приятные мысли о только что вышедшем сборнике стихов и РАСКАЧИВАНИЕ, СКОЛЬЖЕНИЕ окружающего мира, которые, соединяясь,  приводят в встряске, к толчкам.

Ритм убыстряется: «он в один миг мысленно пробегал всю книгу, так что в мгновенном тумане ее безумно УСКОРЕННОЙ МУЗЫКИ не различить было читательского смысла МЕЛЬКАВШИХ стихов, ― знакомые слова ПРОНОСИЛИСЬ, крутясь в стремительной пене…»

Здесь обозначено третье условие: стремительность, ускоренность при пробегании, вспоминаниии стихов ― что вполне потом может перейти в «бормотание» («мое ль безумие бормочет») и «музыку». Обратим внимание и на звук «з» в словах «безумие» и «музыка».

Для того, чтобы стихи зародились, необходимо ощущение счастья. Недаром тут слова: «удовольствие», «приятное», «блаженно», ну, и наконец, «сливалось в ощущение счастья исключительной чистоты».

Далее звонок Александра Яковлевича, сообщение о будто бы вышедшей статье, посвященной сборнику стихов Федора Константиновича, что конечно это счастье усиливает.

Федор «зазвенел дверью» (звон, дважды звук «з), у него «сияющая улыбка». «Он никогда не сомневался, что так будет, что мир, в лице нескольких сот любителей литературы, покинувших Петербург, Москву, Киев (бывшая родина, «отчизна»), немедленно оценит («признает) его дар».

Еще несколько страниц. Перечитав книжку своих стихов и насладившись ею, Федор Константинович выходит на улицу, в кармане макинтоша звякают ключи («звон»), вспоминает, как к нему приезжала мать. Тут думается главная мысль: «А все-таки! Мне еще далеко до тридцати, и вот сегодня ― признан». И опять, уже с восклицательным знаком: «Признан!»

Именно с этого слова начинается мысленная работа над стихом, но, как видим, слово упало на подготовленную почву. Предварительная работа уже сделана. Не забудем и необходимый звук «з».

Несколькими строками выше было «оценит его дар». Теперь «дар» переходит в слово «благодарю». Наконец оформляется первая строка:  «Благодарю тебя, отчизна, за чистый…» Вспомним «ощущение счастья исключительной ЧИСТОТЫ», вот она и пригодилась. «Благодарю тебя отчизна, за чистый и какой-то дар…» Мысль идет чуть вбок, предлагая слово «безумие». «Ты, как безумие…». Теперь поэт отметает «признан». Отчизна заменяется на Россию: «благодарю, тебя, Россия». Далее мысль путается, и первая попытка приближения к стиху пока проваливается.

Однако несколькими строками позже совершается спасительный «наклон», тот самый, что недавно разбудил предчувствие стиха: «Дождь полил шибче, точно кто-то вдруг НАКЛОНИЛ небо» (вспомним колебание зеркального шкафа, параллелепипед НЕБА). Капли дождя возможно ударялись со ЗВОНОМ, и этот звон вновь и вновь воскрешает «отчизну» и «признан» («А странно ― «отчизна» и «признан» опять вместе и что-то там упорно ЗВЕНИТ», думает Федор и добавляет с неизменным «з»: «не соблазнюсь»).

Затаивается на время и вторая попытка.

Однако стихи уже не выгонишь.

Ничего, что встряла длинная сцена у Чернышевских, ведь здесь есть важный рассказ о БЕЗУМИИ Александра Яковлевича. Это слово вспыхнуло для стихотворения, но потом исчезло. Нужна и история Яши, плохого поэта, который был «дико влюблен в ДУШУ Рудольфа» (и это слово еще понадобится для стихов).

Федору Константиновичу надо было побывать у Чернышевских и выйти от них поздно вечером «с отвратительным разочарованием» (никакой статьи не было, первоапрельский розыгрыш) и «с боязнью предстоящей НОЧИ на новом месте». Вскоре слово «ночь», и именно в родительном падеже, повторяется снова: «потерял нежное начало НОЧИ». Через страницу на него наваливается «бремя бессонной НОЧИ». И вот уже плоть будущего стихотворения быстро сгущается. Здесь и предчувствие звона («на поперечных ПРОВОЛОКАХ висело по… фонарю»), и колебание, покачивание («под ближайшим из них КОЛЕБАЛСЯ от ветра приЗрачный круг»). Всё, стихи сдвинулись с места. «И это КОЛЕБАНИЕ… со ЗВЕНЯЩИМ ТАМБУРИННЫМ ЗВУКОМ, что-то столкнуло с края души, где это что-то покоилось) ― как видим, покоилось уже давно ― «и уже не прежним отдаленным ПРИЗывом, а полным блиЗким рокотом прокатилось «Благодарю, тебя, отчизна»… и тотчас, обратной волной (колебание, покачивание): «за Злую даль благодарю…». Еще одна волна: «И снова полетело за ответом: «Тобой не ПРИЗнан…». Мысль остановилась. Однако Федор Константинович «САМ С СОБОЮ ГОВОРИЛ, шагая… заглядывая «во вторую КАЧАВШУЮСЯ, за несколько саженей строфу…»

Он начинает вслух: «Благодарю тебя…», мысль вновь прерывается, «все кругом ЗАГОВОРИЛИ сразу»…

И только когда Федор Константинович ложится спать, стихотворение начинает властно стучаться и рваться наружу: «И в разговоре татой ночи (вот и РАЗГОВОР, и НОЧИ), сама ДУША нета-татот… безу БЕЗУМИЕ безочит, томутам МУЗЫКА татот…». Вот и музыка, и безумие пригодились.

И наконец:

Благодарю тебя, отчизна,
за злую даль благодарю!
Тобою полн, тобой не признан,
и сам с собою говорю.
И в разговоре каждой ночи
сама душа не разберет,
мое ль безумие бормочет,
твоя ли музыка растет…
Знал ли Набоков, что стихотворение уже существовало ― и внутри поэта, и снаружи, потребовалось только вслушаться в волшебный звон, чтобы выплеснуть его потом из себя, именно в этих, именно так связанных между собой словах? Чего стоит только оборвавшаяся строка: «тобой не признан», но Набоков тут же подхватывает ее, продолжая, что Федор Константинович  «сам с собою говорил», и именно в таком виде это входит в стихотворение.

Значит, всё это уже было? Нужны были лишь необходимые условия, пробудившие вдохновение: счастье, чистота, покачивание, колебание, звон, который произвел и музыку, и отчизну, и признан, и бормотание, и разговор с самим собой, и ночь, и душу, и, наконец, безумие?

Почти детективная история.