Возвращение стрелков

(Из книги поэм «Задетые вечностью»)
Вступление и перевод Ольги Петерсон

Поэтическую книгу «Задетые вечностью» Александр Чак (1901-1950) посвятил старым латышским стрелкам. В Латвии «Задетых вечностью» называют эпосом из-за грандиозных образов, монументальных форм и – особенно – пафоса высказывания. На самом деле, это сборник из 24 поэм (или длинных стихотворений) разного объема, где описаны конкретные события на Северном фронте Первой мировой войны и во время Гражданской войны в России.
«Задетые вечностью» (1930-1940) стоят особняком в творчестве Александра Чака, который считается урбанистом, певцом Риги и ее окраин. Сам поэт на территории Латвии не воевал, он с 1915 по 1922 годы жил в России, где учился, оттуда был призван в Красную армии, участвовал в деятельности красного агитпропа, а потом, в 1930-е годы, работая уже в Риге литературным редактором в Обществе старых латышских стрелков, постоянно общался со стрелками и записывал их воспоминания.
«Задетые вечностью» издавались частями в 1937 и 1939 годах, а полностью вышли в 1940 году. Успех был невероятным — ее сравнивали с «Илиадой» Гомера. В 1946 году советские власти изъяли книгу из библиотек, упоминания о ней исчезли из биографии поэта. Только в 1988 году вышло второе полное издание «Задетых вечностью». 
Целиком эта книга Александра Чака до сих пор не известна русскому читателю. В 1986 году на русском впервые были опубликованы ее фрагменты. Сейчас «Задетые вечностью» полностью переведены и готовятся к изданию в московском издательстве «Воймега».

P(n)F публикует одну из глав «Задетых вечностью», в ней описывается возвращение латышских стрелков из Советской России в 1921 году.

После своих славных боев под Казанью, Кромами и Перекопом некоторые латышские стрелковые части возвращались домой, в Латвию, под латвийским государственным национальным флагом. Представители новой власти в России возражали против этого, стрелки сопротивлялись, не поддавались и одерживали верх. В стихотворении рассказывается об одном таком подлинном происшествии.

Здесь нити рельсов связаны узлом
На станции в грязи глухого места.
Хлеба, как масло, желтые кругом,
Вдали – дорог коричневое тесто.

Рузаевка – в названье городка
Наследство явное татарской крови.
Его дома белее молока,
Блестит железо там и сям на кровлях…

Рассвет. Прохладой тянет от реки,
Листва цветет обильною росою.
Но вдруг вдали послышались гудки,
За мастерскими непрерывно воя.

Что это там? Пожар? Или налет?
Бунт охватил шальную деревеньку?
Что, снова пуля чей-то дом прошьет
И у кого-то выбьет дух сквозь стенку?

Словно псы перед бедой, гудки
Воют над землей до горизонта –
Это же латышские стрелки
Возвращаются сегодня с фронта.

Вой гудков зовет народ скорей,
Чтоб на станции состав встречали
И, как могут, славили гостей,
А про тех, кто сгнил в степях, молчали…

Но спешат стрелки из этих мест. 
Грустно. Ведь какие парни были! 
Дорог им Георгиевский крест –
Прочее лишь тень да горстка пыли.

Как дрались! – и пес бы так не смог.
И куда б ни шли, за миг справлялись.
В блеске от надраенных сапог
Не людьми, а духами казались.

Что легло героев по степям,
Что истлело на чужбине – много.
А живые едут по домам.
Дай им, Боже! Скатертью дорога!

На станции волненье, звон.
Вверх-вниз дежурные шныряют,
Начальник бледный их шпыняет,
Весь в мыле он.

С путей навоз убрав долой,
Перрон посыпали песочком.
И Троцкого портрет волочат,
Сняв пыли слой.

Вон старый стрелочник на пост бежит,
Девчушка ловит курицу в пырее.
Лишь дым над трубами спокойно реет
Да высь дрожит.

Из мастерских, где час назад
Все билось и гремело пылко,
Идут рабочие, и алые опилки
На черных фартуках горят.

Еще за миг все было тут
Во власти тишины пахучей,
Теперь же горожане тучей
Сюда плывут.

Толпа, топча насыпанный песок,
Растет, над ней молчание нависло,
Скрипит один забывшийся гудок,
Как высохшее коромысло.

На край детишки лезут сплошняком,
Шугает их с платформы страж порядка,
Хотя от них парным лишь молоком
Да сеном пахнет сладко.

Чекист-начальник грузен и велик
(Он раньше торговал селедкой рядом) –
На лаке берцев солнца яркий блик,
Толпу, как штопором, буравит взглядом.

Трепещет от порыва ветра флаг,
Плакат «Да здравствуют стрелки!» алеет.
Оркестр под деревом играет так,
Что тень листвы на бронзе труб шалеет.

Вдруг выдох: «Едут!» – по толпе пронесся.
Все сдвинулись и подались назад.
Колеса
Стучат, стучат.

И вот с моста, как дикий бык,
Огромный черный поезд мчится.
В рог стрелочник трубит, и вмиг
Звук в сини пропадает птицей.

Шипит паров тончайший мел,
Трясется насыпь под ногами.
Все ближе, ближе – долетел
И встал как круча перед нами.

Пар все шипит, и ось визжит,
Но трубы туш ему играют,
И флаг чекистский, кровью сыт,
Радушно голову склоняет.

Стрелки,
латышские стрелки!

Эти слова
ослепляют мне разум
сильней,
чем осенней ночью
на улице
ливни огней.

Стрелки,
кипящая лава
крестьянской души,
казнимой
семь сотен лет;
отчаянный крик,
повторенный Вселенной;
втихую
отточенный нож,
на груди
перерезавший путы,
чтобы можно было дышать.

Стрелки,
полночью
в Тирельских топях,
белы и немы, как призраки,
вы
шли
на смерть,
на немецкие каски.

Пересохшие жадные губы
грязных улиц Казани
вы целовали 
собственной кровью –
ради свободы.

В иконных Кромах,
в желтых степях Украины,
вы
могучей косой
своих мятежных рядов
косили
серебряные шеренги
офицерских царских полков.

Стрелки,
вы,
гордые парни,
дети латвийских 
полей и лесов,
где пески прячут солнце
и ваш
торопливый шаг,
как раньше
пасли вы коров,
так теперь вы пасете
народы – и время.

Стрелки,
вы,
гордые парни,
дети Нордекских сосен, 
Звездной и Ревельской улиц,
как раньше
вы из рогаток пуляли
по окнам и воробьям
и ловили рыбешку в порту,
так теперь 
себе вы ловите славу,
народу – свободу,
и пуляете
в одряхлевшие души!

Возвышенною слабостью объят,
Охвачен ликованьем, я срываюсь
И сквозь толпу, сквозь милицейский ряд 
Туда, к дверям теплушек, продираюсь.

Дворцовый граммофон играет там,
Он в первый день свободы взят как пленный,
Ковры устлали пол, а по стенам
Французские повисли гобелены.

В углу бесценный махагон – кровать,
Где нежились одни аристократки.
Над ней уже успели написать
«Победа или смерть» – легко и кратко.

Кровать вся в ало-золотых шелках,
Там-сям следы сапог на них остались.
Паникадила блеск на потолках,
И стулья (стиль ампир) к дверям прижались.

А в центре клавесин. Давным-давно
Он отдавался ласкам пальцев длинных.
На нем густое крымское вино
Как кровь мерцает в хрусталях кувшинных.

В багете Ленин смотрит свысока,
А Стучка – в золоченой раме справа,
Внизу пейзаж – широкая река,
И ниже подпись: «Гауя. Переправа». 

В вагонах кони рафинад грызут,
Бои прошли, и слышно им впервые,
Как реки вдалеке туманы ткут
И как звенят метелки овсяные.

Бесстрашно солнце гладит пулемет 
На крыше, где еще роса не спала,
К нему сквозь люк вагона есть подход,
Сейчас он спрятан за защитным валом.

А на платформах, где для мостовых
Возили некогда песок и камень,
Упрятав в кожухи свои стволы,
Похрапывают пушки за мешками.

В толпу горохом сыплются стрелки, 
Готовые искать друзей, брататься.
Известно: дни и встречи коротки.
Дано ли будет вновь здесь оказаться?

Звон шпор. Лак голенищ. Мужская стать. 
От пышных галифе несет конями.
Стекает золотой пшеницы прядь
Волной на лоб, взвиваясь над бровями.

Распахнут ворот, чтобы солнцем жглась
Грудь цвета жаркой темно-красной меди.
Ох, деревенским девкам эта страсть
Распашет сердце, как состав уедет.

Туда, где синий люкс-вагон стоит,
Бежит чекист, улыбки не скрывает,
Пыхтит и, как сосновый бор, кряхтит,
И каждого, как щепку, прочь толкает.

Вот, наконец-то вырвавшись вперед,
Весь красный, поздравляет всех с приездом,
И командиру крепко руку жмет,
И держит речь от имени уезда:

– Вы – наши избавители, святые,
Вам верит каждый русский, украинец, сарт.
Вы – всенародный авангард,
Избранники, вы – наши рулевые.
Вы…

И тут
над вагонами
между развернутыми
знаменами
он с ужасом видит,
как буржуазное
красно-бело-красное
знамя
цветет
и сияет искристо.

Сердце,
исправное сердце чекиста,
вздыбилось рьяно,
что жеребец.

Наконец
палец нащупал
крючок нагана.

И,
хоть он знает, 
что не медаль, а могила его ожидает, 
что он кишки и башку ставит на кон, 
однако,
взяв под козырек,
начинает:
–  Нету,
полковник, правды на свете, нету.
Ржавеет и сталь тверда!
Для нас
вы были всегда
гвардией нашей свободы,
увенчанной славой и светом.

Кроме стрелков,
латышских бойцов, 
способен ли был кто-нибудь
с одной винтовкой
без остановки
мир, как лужу, перешагнуть?

А
теперь?..

Теперь у всех на виду вы развернули сами
красно-бело-красное знамя.

Стыдно!
Волна упадка забрызгала вас, как видно.
И если, товарищи, я промолчу пока,
тогда
в Москве есть и повыше ЧК,
там никогда
не пропустят такое
без боя.
Там ваше 
знамя-мя-мя,
пулей что палкой
снимут, как галку.

– Ма-алчать! –
рявкнул полковник злясь.
– Плевать,
кто чего снял
и снимет с нас!

Что-то не видно
нам
свысока,
слышишь ты,
твою Москву и ЧК.

Знамя упадка?!
Ха!
А скажи-ка, 
сам-то ты
кто?

Когда мы
сражались на фронте
с белогвардейской 
швалью,
ты где был тогда?

Ну –
ты где был тогда?

Ты за наш счет
здесь жирел,
разгуливал в кожанке,
верховодил крестьянами.

Саботаж,
у него, видишь, правила!

Ха-ха-ха,
смех берет!
Погоди,
вот как
сунем нос
в твои бумажки, 
погоди,
вот как
повесим тебя вместо лампы
на фонарном столбе! 

Что?
Что теперь скажешь?..

Знамя упадка!
Его
авангарду всемирной свободы 
вывешивать запрещено?..

Па-а-че-му?
А-а-тве-чай,
ты, сво-олочь, 
па-а-че-му?

Разве могли бы
флаги рабочих
мощно взвиться 
над солнечной
вольной Россией,
а ты –
мог бы ты
разгуливать здесь
могучий,
как куча,
если бы мы
не свернули шеи,
как кроликам,
разным врангелям и колчакам?

Отвечай,
ты!

И кто это сделал?
Мы!
Латышские стрелки!

Ему бы
ноги нам целовать,
сукину сыну, –
ноги.
А он – подумай! –
он еще мямлит:
«Знамя буржуазное,
красно-бело-красное!»
Мудак,
а не чекист!

Не понимаешь,
что это – 
наше родное, 
красно-бело-красное –
небо дышит 
благодаря только нам?

Думаешь,
Врангель
вздернул бы
лишь тебя
за усы?..

Не-е-ет!
Даже и с Латвии,
за которую
мы дрались 
у Юглы 
и в Тирельских топях, – 
он
и его офицеры
даже и с Латвии
спустили бы шкуру
чулком.

А вообще
ты,
подстилка,
нам не указ,
нам,
свободным – латышским – стрелкам.

Может,
ты напугал бы 
трусливую бабу
или попа, 
но не нас.

Мы можем
под нос тебе вывесить
старое знамя
Российской империи
или черт-те какое знамя:
английского короля,
персидского шаха –
даже тогда 
ты, барин,
должен терпеть и молчать.

Как блоху 
раздавлю тебя, 
только
пикни!

Ребята,
взять его, этого – братана!

Когда поедем через 
ближайший мост, 
бросить его
из вагона в реку,
пусть вода 
остудит ему 
башку,
одуревшую
от власти и глупости.

Ясно?..
– Так точно, полковник! 

– Тогда
дежурный, ко мне!

Где дежурный?!
Ах здесь…
Чтоб уже через час 
поезд тронулся!
Понял?..

Еще приказ:
нестись
на всех парах!
Ползем,
как санитарный эшелон.
Мы что, покойники,
а?
К черту,
коль так поедем, до родины
мы доберемся
после смерти. 

Вот час спустя вагоны дальше едут –
Домой, где хлеб уже, наверно, сжат.
Кричат перроны, и стрелки в ответ им
Кричат и в воздух бешено палят.

Плюются лихо бойкие винтовки.
Но, чтоб отъезд их веселее стал,
Стрелки в толпу швыряют сахар ловко
И перстни, где как снег блестит опал,

Изысканные вина, битых уток,
Они еще в крови, они жирны,
Швыряют шелк, что ярче солнца утром,
И даже сапоги, что чуть тесны.

Толпа, визжа, хватает вещи, стонет,
Лягается, кусается, орет
И друг у друга перстни из ладоней
Со страшной силой, стиснув зубы, рвет.

Упал мальчонка прямо под колеса,
Никто туда не смотрит на бегу,
Пусть хлещет кровь, но мчатся все с откоса
По красному и скользкому песку.

Стрелки швыряют золото и сласти, 
Их свист и вой летят над дележом,
Как будто дьявольское сладострастье
Им режет воспаленный мозг ножом.

Все шибче бешеный состав несется,
Потоки крови впитывает шлак.
На мачте голубого ветра вьется
Воздетый красно-бело-красный флаг.

Гармошки вальс накаркивают хрипло,
Коверкают гитары их галдеж.
В тех голосах, и наглых, и осиплых,
Мне слышится голодной плоти дрожь.

Сидят стрелки в вагоне рядом с кухней.
До дна кувшины осушая, пьют.
И всё поют. Как насмерть. Зло и глухо.
С крутой ухмылкой всё поют.

***

А вот дополнительная причина публикации на p(n)f: Киррил Кобрин в Прочтении (Свои среди чужих: версия Александра Чака) расписал контекст этой главы.

***

Работа над переводом книги А.Чака «Задетые вечностью» осуществлена в Латвии при поддержке государственного Фонда культурного капитала (VKKF) и Консультационного агентства авторских прав и коммуникации/Латвийского Авторского объединения (AKKA/LAA).