ТЕКИЛА: Шестнадцать историй, записанных в кафе «Сплетни»

___________________________________
⠀
⠀
С колыбели и, видимо, по скорый, на всех парах гроб жизни, фрагментарно наблюдаемой, как в каплях мутной воды, я живу с чуждым мне именем. Меня должны были назвать Ф., но по сложным семейным обстоятельствам назвали иначе. Я чувствовал, что имя не мое, и маялся с навязанным — наверное, так же тужит поросенок с непарными копытцами; и уж лучше вовсе без имени, чем с непарным. Ранняя социальная жизнь — в яслях, детском саду, казаках-разбойниках и штандере — требовала хоть какого-то прозвания, на худой конец — Пончиком за округлости мягких мест.
На зиму я улетал к бабушке на тряском самолете с двумя большими буквами «ИЛ» на борту. Я добавлял к ним «И» и получалось неопределенно — самолет летит или… Над ее домиком в махалле в старой части Ташкента плавали синие и алычовые высокие облака, вонючий от кизяка дым из трубы плавал низким облаком, а рядом отирался соседский ишак. Как я завидовал его безымянности — лошади, собаки, даже самые отпетые петухи звались кличками, а ишак — нет. Вместе нам было легко и спокойно, и он непротивлением отвечал на мою подчас назойливую доброту, а стоило мне ненадолго пропасть, становился вздорен и упрям ввиду нашей неразрывной взаимной приязни.
Я возвращался в город Р., и возвращалась прежняя маета, а ишак по доходившим отголоскам бабушкиных сообщений становился угрюм и капризен. Я догадывался, что наши души менялись местами (если, конечно, тело, а не только его мягкую часть, можно назвать местом), а когда я отбывал восвояси, то и они возвращались в свои постоянные дислокации.
Завершая упрямый ишачий сюжет. Во время скитаний Дон Кихот зачастую ночевал под дубами, столь же повсеместными в его краях, сколь и в моих. Просыпался он от солнечных лучей, а я удивлялся чуткости его сна, вместе с ним продирая глаза и взгляд сквозь плотную листву. Пока не попал в сочинский дендрарий и не увидел пробковые пиренейские дубы. Их разреженная крона беспрепятственно пропускает ранний утренний свет.
___________________________________
⠀
⠀
Мой дядя правил всей венерологией города Р., и технические подробности соития по разноязычным атласам и пособиям годам к восьми я знал неплохо. Разные языки я еще не выучил, но отдельные атласные слова самообразовательно понимал. Ночью при свете фонарика для пододеяльного чтения я рассматривал свой пенис — такой красивый на картинках и такой невзрачный на мне, и никак не мог совместить его ни с атласами, ни с пособиями, ни с подразумеваемыми будущими удовольствиями или продолжением рода. Воображения хватало лишь на эрекцию, а как бы он проник в прекрасную дочь соседей, с которой мы дружили и вокруг нас вертелись сюжеты дворовых дразнилок, я напрасно прилагал ум. Был я по летам развит и завистлив к познаниям моих товарищей, поучавших меня вместо дяди и его атласов, а я стеснялся предложить ей проверить. Застенчивость оправдывалась дочерним послушанием — она не обойдется без спроса у матери, а та вряд ли разрешит поощрить мою пытливость. Потом это аукнулось и откликнулось, поскольку несовершённые опыты породили страхи и отчаяния. И только, когда через много беспорядочных лет я узнал, что она спилась и умерла, появились какие-никакие проблески настоящей жизни.
___________________________________
⠀
⠀
Отец много работал и часто ездил по командировкам и служебным романам, мать периодически попадала в подпольный сумасшедший дом. Подпольный, так как обитали там знакомые главврача, греко-еврея Цукидиса, а размещался он в подвальном этаже обычного сумасшедшего дома, куда имели доступ доверенные врачи и санитары. Меня же отдавали в детские сады, но там я не приживался, и очередной детсадовский срок заканчивался раньше срока. Между садами меня пристраивали к бабушкам-нянькам, проживавшим в маленьких домиках — их вкрапления еще сохранились в центре города Р. На лето меня отправляли к другим чужим бабушкам в недалекие, типа городков, сёла. Домики с огородами, куры, петухи, утки, поросята, розы и цветы сливы или же́рделы в позолоченных вазах с нимфами и кентаврами по бокам (сейчас я уже не уверен, что те грубоватые тетки и головастые кобылы действительно происходили из зачитанных до дырочек мифов). Домики с огородами, куры, утки и остальные мои друзья и подруги были частными, а лошади, телеги и дом местной культуры — общественными, из чего я заключил, что дело в размерах: маленькое может быть частным, а большое общественным. Однажды с очередной приемной бабушкой мы поехали на электричке в соседнюю деревню за цыплятами. И едва перестав быть ребенком, я поражался, как подобные мне видом взрослые умиляются при виде цыплят. Для меня они так и остались табаками для воскресных обедов. Мир казенщины, измен и какой-никакой любви окружал меня с первых восприимчивых к чувствам и картинкам лет.
___________________________________
⠀
⠀
Читать я учился по телевизионной программе и прогнозу погоды в газете «Р-ская правда».
Прогноз был важен, поскольку определял, надо ли поддевать под штаны рейтузы — они выдавали себя чересчур длинными штрипками и их складки приходилось заправлять в галоши. Штрипки означали для дворовых товарищей неподобающую казаку-разбойнику изнеженность, а для товарок-дочек-матерей мой гульфик слишком выпирал из рейтуз. Уговорить бабушку обойтись без изнеженности я так и не смог — скромный и аккуратный гульфик для нее, вязавшей на продажу мохеровые юбки и кофты, оказался не по силам. Телепрограмма была важна, поскольку я болел за все виды спорта и восхождений на пики земные и небесные. Их транслировал наш «Рекорд», излучавший вредные телеволны и черно-белую жизнь с умопомрачительными рекордами. Как-то я подслушал разговор двух пожилых алкоголиков. Они рассуждали о высшем образовании и высшем спорте и шансах выбраться из убогости нашего двора и его окрестностей. В окрестностях имелись только бараки и землянки Рабочего городка, хотя никаких рабочих там отродясь не рождалось. (А рождались землекопы, земляки и землячки. Их шпанёнки регулярно набегали на наш двор с криком: «Ну, что, земели, заждались?», — и собрав копеечную жатву, оторвав пару кукольных голов и запулив мяч в чье-то невезучее окно, сливались.) В образовании я не разбирался, спорт же посеял надежды — я явился на свет на соседнем столе с дочкой известного в наших краях футболиста, и это непременно даст мне фору в беге и финтах.
___________________________________
⠀
⠀
Семилетним я стал мальчиком-будильником. Обычно после обязательного кефира на ночь я просыпался рано утром пописать. Если просыпался в пять-шесть, то с закрытыми глазами прокрадывался туда и обратно мимо спящих в проходной комнате родителей — я боялся повстречать и испугаться теней, забиравшихся в квартиру сквозь неплотные шторы. Мы жили на улице с мчавшимися по ночам грузовиками — они торопились привезти на рынок скоропортящиеся персики, яблоки, малину, творог и бидоны с моим кефиром; а мама, придя с покупками, колдовала над ними, и они превращались в продукты долгого и экономного употребления. Тени от света фар преломлялись деревьями, скворечниками и иногда выпадавшими из них птенцами, и рвались заселить мое раннее пробуждение, а я не открывал глаза и не пускал их. Если же я просыпался позже, то начинал утреннюю жизнь с радиоуправляемым пароходом, ползающим по ковру и палящим изо всех орудий смертоносными шариками — точная копия того, на котором хорошие люди захватили столицу, из которой плохие люди убежали, по слухам, в тайгу. И я подумал, что если могу управлять пароходом, то неужели не смогу управлять и собой — способом простым и естественным и без батареек, — чтобы проснувшись не затемно, без страха и упрека открывать глаза и вприпрыжку бежать хоть в туалет, хоть куда они глядят. Уверенность, что я проще парохода, произросла из инструкции по его сборке — ведь с собой я справлялся и без нее. Я придумал кефиром и его воздействием на мой организм отмерять сон нужным, а не случайным образом. Вместо чертежа я нарисовал вертикальный разрез себя — как струится песок в песочных часах, так и кефир стекает по внутренним протокам, обтекает препятствия и добирается до низа живота, скапливается среди сжатых мышц, давит на них и будит меня. Стоит ли сообщать, сколько бидонов ушло на исследование зависимости времени сна от выпитого. Позже, когда кефир неплавно перетек в текилу, я оказался подготовленным к пониманию и других взаимосвязей и закономерностей устройства людей — целиком и в разрезе, и особенно — из жизни теней. Я боялся их тогда и, как всякий не по инструкции устроенный человек, продолжаю бояться.
___________________________________
⠀
⠀
Отец соорудил из двух фотоаппаратов наблюдательные камеры. Каждые четверть часа они по очереди поворачивались на девяносто градусов вправо и влево и с короткими интервалами фотографировали все, попадавшее в объективы. Отец, уходя на работу, включал их, а по выходным проявлял мое тайное и печатал самые полные этим тайным кадры. Сохранилась фотография, на которой я стою, прижавшись к оконному стеклу. Но камеры не зафиксировали произошедшее несколько минут спустя — соседка из дома напротив испугалась, что я выдавлю стекло и улечу на асфальт, и вызвала пожарную машину. Она приехала, раздвинула лестницу и вспорхнувший по ней пожарник вытащил меня за шиворот через открытую на беду форточку, ободрав мой нос о корявую фрамугу. Этот шрам остался на всю жизнь, назойливо напоминая и о других, не таких поверхностных. Я боялся высоты и меня тотчас стошнило на всю пожарную лестницу. До сих пор не могу поверить, как в таком маленьком теле содержалось столько гадости.
___________________________________
⠀
⠀
Преданный смотритель передач про службу родине, я выучил все звания и знаки отличий и знал, чем ефрейтор отличается от сержанта, а капрал от старшины, а путался лишь с различением капитанов простых и морских разных рангов. Но город Р. был приречным, и мелкие затруднения растворялись в прочих моих ученостях. С полудня до вечера я вперивался в телевизор и вычерпывал из него все, что сулило сгодиться в будущей счастливой жизни. Самым частым после службы родине мне выпадал сельский час про пейзан и пейзанок, называвшихся колхозниками и колхозницами, а не как в истории найденыша Тома Джонса. Я сидел на диване (на полу было чревато, ибо зачарованный зрелищами, я потихоньку придвигался к телевизору, пока однажды он не свалился на голову и не потряс мои развивающиеся мозги), пытался разгадать, как все эти люди и звери помещаются в нем, и ждал. Вот, наконец-то, начнется интересное, и окажется, что корова хороша не надоями, а выращенными у нее крыльями, на которых она взлетит на орбиту и станет спутником. А петухи — ну, с ними ожидаемо — вместо отрубленных суповых голов вырастет по три новых на холодец. Затем показывали долгожданный фильм. Начав смотреть, я не мог прервать даже самый скучный из жизни крестьянских барышень и джентльменов и других барышень, предпочитавших шоферов дальних и коротких рейсов. К концу фильма всё у всех складывалось хорошо, несмотря на их душевные изъяны, что смущало мое гармоничное восприятие мира в целом и мира грез в частности. Вырастив и воспитав себя аскетом, я увлекся анализом себя по известной методике и заподозрил в своих изъянах причину моего неизбывного интереса к пейзанскому телу.
___________________________________
⠀
⠀
— Но у меня есть и внук, — сказала бабушка.
— Внука я не вижу, — ответила гадалка. Разговор был в Каттакургане — городе, про который я ничего не знаю и не хочу знать, потому что в гадании обошлось без меня.
Она многое выложила об обеих бабушкиных дочерях и внучке, упомянув неизвестные подробности бегства моей матери. Эти подробности, вернее, их обоснования — страх сказать, что встретила женатого мужчину, страх признаться в беременности (мною), страх собственной смелости и бегства в другой город и другие страхи — множество, но, в сумме один — окончательно восстановить родителей против ее новой семьи, убеждали в рассказе гадалки. Бабушка растерялась — в наличии внука, ее маленького пупса земли, она была уверена. Она рассказала мне эту историю незадолго до смерти. Вместо клада или чего другого небесполезного, обычно ожидаемого от предсмертных тайн. А мое несуществование — совсем не то, что хотелось или имело смысл знать.
И я так и рос в сомнениях в собственной яви. Я научился с ними справляться, маскируя сомнения и зыбкую явь, и себя заодно нахальством и любопытством. Однажды в школу пришла какая-то неопрятная тетка уговаривать идти в кружок выпиливать лобзиком или выжигать, и на мой непременный вопрос: «Зачем?» — ответила: «Надо же развиваться». Я пришел, и другая неопрятная тетка спросила: «На лобзик или выжигать?». Я выдавил, мол, не знаю, но велели прийти развиваться, и вот пришел, не понимая про пользу развития и умолчав про мечты слиться с лобзиком или стать выжигальщиком. А когда во дворе другие игроки отбирали мои машинки, совочки и грабельки, я поглубже нахлобучивал бабушкино головное изделие, прятался внутри этой кепки-невидимки и высматривал оттуда, как злодеи наступают на грабли и исчезают, получив по лбу. И радовался, оказавшись не одинок вне пределов видимости. Потусторонняя жизнь имела свои преимущества. Мне не нравились формы моих носа, ушей и округленного живота, зато вместо исправительных упражнений наготове были утешения про именно такие формы, вполне подходящие тому, кого нет. Поэтому ни мне физически, ни моей мнительности ничуть не мешал едва наметившийся при рождении и со временем подросший анатомический (как сперва показалось) дефект, благодаря чему вся потребленная жидкость — от грудного молока до текилы — испарялась через рудиментарный (как потом оказалось) едва различимый среди кудрей зеленый гребешок на затылке.
___________________________________
⠀
⠀
Мое первое убийство могло бы случиться в тринадцать лет. А что, как не убийство, может случиться, если насадить жертву на искусственную елку — длинный, с локоть, и тонкий, с осиную талию, металлический штырь. На его нижние две трети нанизаны ветки с маленькими игрушечными игрушками — шариками, колобками, яблоками, тигрятами, ежиками, зайчиками и с пальчики мальчиками в галстучках и девочками в красных шапочках, а треть для верхушки со звездой пока пуста. Штырь войдет, не повредив кожный покров, пронзит внутренности, нарушит их взаимодействие и вызовет внутреннее кровотечение и смерть, сперва незаметную, а после непонятную для окружающих. Они захлопочут надо мной и будут говорить сочувственное и сожалительное; а я услышу голоса из наплывающего далека и не разберу на слова их кудахтанье. А потом из меня извлекут этих девочек и мальчиков и всех остальных насельников веток, но и они вряд ли прояснят обстоятельства.
Уже готовый плюхнуться на стул, я слышу смешок, озираюсь, не углядев ничего подозрительного или опасного, смотрю вниз вдоль начавшегося хода моей попы и вижу приближающийся к ней штырь. Я едва успеваю подогнуть ногу, сместить тело чуть в сторону и проскальзываю мимо стула. Удивительно, но получилась эта увертка, прежде никак не дававшаяся при усилиях выбраться из пасти волка в городском зоопарке. Ради этого страшноватого развлечения я и ездил туда и завороженно всматривался вглубь вольера с чахлой от жары волчьей стаей, представляя себя ее добычей. Я лежу на грязном зашарканном линолеуме лицом на подставленной полу левой щеке, лежу, очнувшись в непроизошедшем, — непроизошедшем настолько близко, что переживаю его, как на самом деле случившееся. Човган — мой недруг, мой враг, мой ненавистник — смеется. Он остался со мной на всю жизнь — попадая в очередной даже мелкий просак, я вижу его ухмыляющееся лицо в старых очках, которые он иногда надевал для увеселения публики.
___________________________________
⠀
⠀
Распознавать время я учился по положению часовых стрелок. Я не мог взять в толк, как движение стрелки связано с чередованием событий моей жизни. В интернате, куда меня периодически сдавали на будние дни, обед сервировали в час, и я знал положения стрелки на циферблате со звездой, которым соответствовала каша с котлетой и компот, полдник в четыре, ужин в шесть, отбой в восемь тридцать. Отбой давался легче всего. Команда напоминала мамин молоток с холодными стальными пупырышками для отбивки мяса. Слыша ее, я чувствовал, как он охаживает меня, погружает в бессознательное — и засыпал. Понимание, что такое час, пройденный по циферблату, ускользало. Голодным этими кашами я пребывал весь день, а не по положению стрелок, а спать не хотел никогда, в отличие от моих товарищей. Они открывали рты по звонку и в положенный час начинали зевать. Воспитанниками в интернате служили вымуштрованные в семьях сыновья и дочери полка, стоявшего в городе Р. Время было и преждевременным курсом неизвестной мне тогда грамматики. Я догадался, что в направлении по ходу стрелки — все будет и, может быть, сбудется, а в обратном — уже все прошло. Настоящее же длилось ровно столько, на сколько замирала минутная стрелка. Но в один непрекрасный зимний день на стену повесили новые часы с секундной стрелкой, и настоящему пришлось умещаться в мгновенную ее остановку. И любое мое действие происходило теперь в двух измерениях — прошлом и будущем, если не считать сделанного за секунду. Отличаясь медлительностью, успевал я всего ничего и поневоле выпадал из настоящего времени или оно выпадало из меня.
___________________________________
⠀
⠀
Однажды я оказался единственным нищим города Р. Накануне я подслушал разговор матери со знакомой женой милицейского начальника о наступающей очередной годовщине и о приказе убрать из города нищих. Я сообразил, что это шанс заработать на кучу пломбиров и фунт изюма. Где располагаются нищие, я не знал, но подслушал и про храм и ступеньки перед ним. Среди близлежащих домов лестница вела только к училищу искусств, которое на громкоговорительных праздниках именовали храмом. Рано утром я сел на ступеньки, положил перед собой панамку для вспоможений, авоську с бутербродами и томатным соком, и уставился в книжку Марка Твена, не забывая изредка переворачивать страницы. Ученики вываливались на лестницу покурить, замечали меня, панамку, авоську, книжку — и оставались безучастны. К обеду я проголодался, но прозвенела большая перемена и выйти из нищенского образа и поесть я не решился. Одна из переменных девиц снизошла до меня вопросом, не местный ли я дурачок. Не расплакаться спасла уверенность, что все впереди. В удивительном чудесными совпадениями будущем очень похожая на нее моя первая любовь — девушка с грудью, сошедшей с римских статуй, — всю нашу недолгую любовную жизнь пеняла на мой чрезмерно тонкий вкус и падший нрав.
___________________________________
⠀
⠀
В десять лет у меня появился старший брат. Он возник из чемодана отца перед его очередной командировкой. Я сунул в него нос и обнаружил разное, ни явно, ни тайно не относившееся к поездке, каковой бы ни была ее цель. Вопреки обычной реакции на сование носа я не схлопотал подзатыльник, а впервые удостоился взрослого объяснения — первый брак, развод, сын, он же мой старший брат. Меня не держали в черном теле, просто любопытство считалось постыдным, хотя оно всегда тлело во мне очевидным и тлетворным образом. И приходилось все силы собирать в кулачки, притворяясь безразличным к самым невероятным происшествиям, и якобы удовлетворяться поверхностными знаниями. Подзатыльники служили главным способом воспитания. От этих сложений всегда было налицо оправдание — какой спрос с такой пострадавшей и вследствие того страдающей головы. Одно было взрослым и фиктивным как первопричина интриги для увольнения со службы, но я верил и в его болезненную реальность — где четыре, там и пять или шесть. В результате этих сложений всегда было налицо оправдание — какой спрос с такой пострадавшей и вследствие того страдающей головы. А объяснения… Не считать же ими подробности из жизни Олимпа, которыми меня пичкали вместе с рыбьим жиром. Наша проезжая семья была принята в круг почтенных граждан полиса Р. — всей его белой казачьей кости, обтекаемой еврейской кровью. Прогуливаясь вечерами по Большой Садовой набережной над мутной рекой, они судили что, как ребенка воспитывать, то из него и получится. Баха и моцарта ему играть — прямой путь в далекую консерваторию, про карлсона перед сном читать — кривой путь в пилоты дальней и ближней авиации или в местные бандиты, про древних героев рассказывать — ну, понятно, какой из меня герой. И, наконец, оказавшись в нечаемых олимпийских краях, я спросил у первой встречной гречанки, где тот Олимп, и она махнула рукой в сторону всей горной гряды, а не отдельной горы, населенной по ранжиру сверху вниз старшими и младшими богами, фавнами и нимфами моего детства.
Годы я жил ожиданием встречи с братом, а она все откладывалась. Во время наших с мамой приездов в его родной город, что-то непременно случалось или так сочиняли для меня, и я крепился, не переживал и не плакал. В нашу первую встречу он сказал: «Кажется, мне повезло, что отец ушел от нас». Сказал, прогуливая меня по слякоти Садовой, имевшейся во всех городах моего детства. И напрасно стараясь забыть эти честные и болезненные слова, я мог притворяться непомнящим место и сомневаться, взаправду ли они были сказаны. Слова тем более тяжелые, поскольку ничто в разговоре не предвещало их — ведь я был маленький и младший, а он — большой и старший, хоть и не совсем родной. Та фраза, произнесенная походя в слякотных сумерках, навсегда осталась со мной. Через много лет внутренней борьбы за него, когда он уже умер, я с поразительной ясностью почувствовал его всегдашнее безразличие ко мне и, кажется, разлюбил его.
___________________________________
⠀
⠀
Незаметно для окружающих я врос в нежный возраст, дававший возможность легкого заработка. Он складывался бы из денег, выдаваемых на школьные пирожки и какао, и из их экономии: если не есть день, то я мог бы заработать семнадцать копеек, если не есть два — тридцать четыре и так далее. Прибыток был простым и линейным. Реальность же оказывалась меньшей в силу разных, хоть и однообразных обстоятельств вроде выплаты дани наглым и сильным, и голодал я и без дополнительных усилий. Став немного старше, наглее и сильнее и избавившись от посягательств, я усложнил условия задачи. Допустим, я доживу до преклонного возраста. И к преклонности тем же экономным способом образуется некая сумма. Если после этого я проживу десять лет, денег хватит на вполне независимую от них жизнь. Если выпадет лет двадцать, то кое-как хватит и на них, но придется работать над собой и привычно экономить. Потребности же по пресыщенности сократятся (а строил я планы на жизнь до тошноты полную событиями и приключениями), значит, это нелинейная зависимость — денег от оставшихся лет. Но меня заранее беспокоило ощущение, которое непременно возникнет, когда прекратится прибавление денег — я окажусь не в своей, а как будто в шагреневой коже — ведь тратимые деньги должны будут соответствовать оставшимся годам. Но больше, чем на двадцать не хватит и при самой экономной экономии. И если я проживу на мгновение дольше, эта кожа сожмется и исчезнет вместе со мной.
___________________________________
⠀
⠀
От отца я не унаследовал ничего, кроме нелепой привычки — за несколько дней до поездки начинаю сооружать кучку из предполагаемо нужных вещей. Укладывая их в дорожную сумку, я мучаюсь над каждой — точно ли она понадобится? И оправдываю эти сомнения своей и переходящей на вещи близнецовской сущностью. Дочь, тоже Близнец, однажды вернувшись из кафе со встречи с подругами, сказала: «Как я ненавижу эту сомнительность — девчонки уже десерт доедают, а я стою перед витриной и думаю, взять салат или бутерброд,.. словно корову выбираю». Откуда ей знать, как выбирают коров.
___________________________________
⠀
⠀
Изредка я прихожу к отцу на кладбище и продолжаю один из незаконченных наших разговоров, и задаю вопросы — из многих незаданных или заданных, но оставшихся без ответа. И если день солнечный, то по надгробной плите обязательно скользнет луч, который и есть его (отца) «да». Знак ли это, что теперь он всегда, помимо дождливых дней, признаёт, что я все-таки знаю правильный ответ? Несмотря на его прошлое недоверие к моим знаниям или угадываниям и неисправимую убежденность в незадачливости его сына. Я не могу представить, что он согласился бы, будучи жив. Изредка означает разное: всего лишь сорок километров или целых сорок километров от моего дома до кладбища.
___________________________________
⠀
⠀
Заглавное изображение: художник Николай Дмитриев