Латвийские топосы и локусы в русском стихе
… на Ключевой улице, в немецкой Риге…
Осип Мандельштам
Излагая предварительные замечания к изучению повторяющихся черт довольно массивного корпуса русских стихов о Латвии1, сосредоточимся здесь преимущественно на травелогах, т.е. стихах, принадлежащих авторам залетным2.
Поэт-автохтон находится в специальных отношениях с языком регионального самоописания, начиная с германизмов и леттонизмов, столь привлекательных для мимоезжих3, включая и топонимы, которые для иногородних входят в иные ассоциативные цепочки. Таков «маленький Париж, / Едва ли стоивший обедни»4 — Рига, в числе прочих ассоциаций и героиня известного фразеологизма, который сдавали первокурсники филфака: «вместо “его вырвало” говорят он поехал в Ригу (по каламбурному созвучию)»5, прославленного в старинном куплете о бордо, опорто, мадере и малаге: «Но чего боюсь до смерти — / Ездить в Ригу после них»6). Местный автор в отличие от туриста, как правило, ограничен в licentia poetica на редактирование реалий — ср. колористический фотошоп у заезжего в 1975 году:
А ветер легким обручем гонял
по зеркалу — где тень прудов мелькала;
смеркалось… черный лебедь Бастейкалнcа
вплывал, как ночь, в дымящийся канал…7
Автохтон может склоняться к табу на имя места сего — что может свидетельствовать, как представляется, о становлении «городского текста» — см. в стихотворении нашей современницы «Приметы» с дерзко похищенной строкой:
Шведский камень, тягучая речь,
Запах моря, берег реки.
А по имени страшно наречь:
Все равно что заклятье тоски
Оживить, лишь озвучишь гортань.
Голос чаек брезгливо-гортан.
Черепица старинных домов —
Как чепцы у почтеннейших вдов.
От костела к реке — фонари
Зажжены, но один не горит,
И блестят следы от колес…
То мой город, знакомый до слез8.
Описание смысловой структуры стихов приезжих нуждается не только в анализе увиденного там, куда путешественник заехал, но и образа того пространства, откуда он приехал (иногда ушедшего в пресуппозицию). Так, стихотворение двадцатилетней участницы кружка «Звучащая раковина» Веры Лурье «В Риге», написанное осенью 1921 года, противопоставляет сонный уют европейского захолустья восторгам, вдохновениям, любовям в голодном и терроризованном Петрограде в год смерти Блока и Гумилева9:
Кругом гостиничная мебель.
Картина в раме золотой.
И свет бросает неживой
Луна с полуночного неба.
Здесь были люди и ушли.
Но сердце бьется также ровно
И только в мыслях образ скован
Далекой, северной зимой.
Да я узнала: нет чудесней
Твоей, Россия, глубины.
Тяжелые я вижу сны.
Мне звонкие не снятся песни.
Обычный бархатный диван
Усталое сжимает тело,
И свет луны струится белый
На недочитанный роман10.
В свое время пишущий эти строки исходил из того, что подобный «культурный шок» зафиксирован и преображен в навеянном, — весьма вероятно, — эстрадой в Верманском парке11 стихотворении Владислава Ходасевича, сложившемся в Риге в июне 1922 года:
Большие флаги над эстрадой,
Сидят пожарные, трубя.
Закрой глаза и падай, падай,
Как навзничь — в самого себя.
День, раздраженный трубным ревом,
Небес надвинутую синь
Заворожи единым словом,
Одним движеньем отодвинь.
И, закатив глаза под веки,
Движенье крови затая,
Вдохни минувший сумрак некий,
Утробный сумрак бытия.
Как всадник на горбах верблюда,
назад в истоме откачнись,
замри — или умри отсюда,
В давно забытое родись.
И с обновленною отрадой,
Как бы мираж в пустыне сей,
Увидишь флаги над эстрадой,
Услышишь трубы трубачей.
Механизм российских литературных путешествий издавна был устроен так, что Рига становилась первой станцией на пути к «стране святых чудес»; и здесь — выдох надежд, гаданий и долго копимых предчувствий. Ходасевич не был в Европе с 1911 года. Полузабытый уют мнился миражом. Заветный четырехстопный ямб завораживал мгновение, останавливал и преображал его. Русский поэт в предбаннике Европы навеки застыл в моментальном снимке. <…>
Стихотворение о больших флагах — как бы фотографический снимок одного мига в рижском парке, сияние синего прибалтийского июня, ритуально умирающее в темной тесноте негатива, чтобы заново восстать «едкой кислотою и проявителем густым» (как сказано в черновике «Соррентийских фотографий»). Замыкаются и размыкаются веки, как шторка аппарата, запечатлевая для фототеки русской словесности раковину знаменосной эстрады. <…> Духовой оркестр, приветствующий новоселье поэта; довольство малым — скудной музыкой начищенной меди; обряд посвящения с ритуальным возвращением в утробное лоно и второе рождение, проявляющее размытые образы мира детства; верблюды и миражи из отроческой экзотики, «замри!» из игры в «море волнуется»; возвращающиеся по кольцу стихотворения фигурки потешных музыкантов на украшенной флагами карусели бытия об пору летнего солнцестояния в пропитанном морским запахом городе»12.
Моя публикация вызвала полемический отклик в частном письме ко мне одного из лучших толкователей русского символизма Николая Котрелева:
Это столкновение с бессмертной пошлостью, ежевоскресным (и чаще) филармоническим и самодеятельным развлечениям публики (ср. напр., в воспом. Белого о Пречистенском бульваре или Блока об итал. городах, иные сцены Феллини и т.п.). Отсюда — беги, ennui de vivre, но бежать можно только в себя. Начни с глаз и, как улитка вбирай себя в себя (в т.ч. потому, что ты — единственная ценность). Весь мир пожарных, в т.ч. «душный небосвод», заворожи — ты поэт «заговоров и заклинаний» (NB: тут ведь нет фото, есть фильм из статически — ты прав — схваченных кадров, резкий монтаж). Нет приветствия рижских пожарных, а есть шарах от них, как от вечно знакомого и мучающего, нет довольства скудными медными.
В игре в смерть (закати глаза — затая) и в волевом усилии (порок, по-моему) — вдохни, как эфир (баловался, кажется, В.Ф.) — нет ритуала: это парарелигиозные эксперименты одиночки, одинокого искателя.
Меня раздражало «сумрак некий» — всегда, но м.б., тут я не знаю источника цитаты.
Сумрак, утроба — верно, начало жизни, но за ним — не детское постижение мира, детской души В.Х. возвратить не умел (да и не хотел, думаю), хотя возвращение может и пробегать призраки детства. Нет, говорящий возвращается к абсолютной точке, к прабытию.
Упражнение продолжается: как всадник — в пустыне сей (тут цитата точная, хотя как стих мне и не нравится: in hac lacrimarum valle — в сей юдоли слез) жизни, в истоме — все та же ennui de vivre, замри. Умри — упражнение приносит результат, родись в давно забытое (тут есть оттенок знакомства с штейнерством Белого). Но забытое удивление ребенка перед пожарными на эстраде — только частность, главное — омовение в источнике жизни возвращает приятие и низины, устоя жизни с пожарными, и знание, что это — переводная картинка, за которую можно быть и признательным жизни.
Видишь, в конце я и согласился с тобой, вернулся, кажется, к твоему толкованию.
Волей исторических обстоятельств идиллический топос возникал в латвийских локусах неоднократно, то в дореволюционном стихотворении отбывавшего здесь воинскую повинность поэта «из народа» Михаила Артамонова13:
На туманной реке чуть заметно рябит,
В тростнике по реке чья-то крадется тень,
На затоне огонь — это рыбарь не спит,
Это рыбарь поет, починяя бредень.
Только плещется сом из глубоких пучин
И кругами рябит, разливаясь, река.
Чуткий шорох ловлю… ни души… я один!
Я, застывши, ловлю грустный стих рыбака.
За горою внизу часовой, как гранит,
Оперся на ружье, недвижим, одинок!
Только муть да река бьет о берег, рябит;
Только в мути речной чей-то плещет челнок…
Я люблю эту тишь, эту мертвую даль,
Иногда за рекой крик — гусей караван,
В переливах зари речки серую сталь, —
И затон, и челнок, и огни, и туман…
Белым пологом ткань, над рекою туман
То редея, клубясь, то сгущаясь в куски,
Вниз по речке, уступам, росистым лугам
Уж потек на восток с обнаженной реки.
Лишь на лоне речном гладь заметно рябит.
На востоке огнем загорается день…
Часовой, берегись!.. Чу, тростник шелестит!
Берегись, осмотрись, чья-то крадется тень…14,
то в бинокль с другой стороны границы — стихотворение Александра Володина «Воспоминание о сороковом годе» («Наш полк был поднят по тревоге…»):
…Приказ начать артподготовку
полкам в одиннадцать ноль-ноль.
Отдельный дом с резным флагштоком,
Лесок с отдельною сосной.
И ворошиловская лава,
царица славная полей,
покатит грозно, величаво
за шквалом наших батарей.
Но что такое? В десять тридцать
приказ: огня не открывать,
а мирно перейти границу
и без стрельбы, едрена мать!
И перешли ее без боя.
С оркестрами. Парадный строй.
Туда, где дом стоял с резьбою
и лес с отдельною сосной…
Из газет мы узнали, что Эстония, Латвия и Литва добровольно
влились в единую семью советских республик15,
то в первое послевоенное лето, как в недописанном стихотворении Веры Инбер «В рижском саду»:
Там осокорь, посаженный Петром
Любовно обведен оградой,
Он шелестит зеленым серебром
И веет вековой прохладой.
Там шмель (да их тут целая семейка),
С трудом протискивающийся в цветок
И в нем побыв, садится на скамейку
И лапкой вытирает хоботок.
На теннисной оранжевой площадке
В спортивных туфельках…16
В известном смысле преодолением идиллического топоса было стихотворение Наума Коржавина «Братское кладбище в Риге», высоко оцененное в 1962 году Анной Ахматовой («теперь становится настоящим поэтом»17), в котором советский читатель мог не заметить и не распознать мстителей-коллаборационистов 1941 года18;
Кто на кладбище ходит, как ходят в музеи,
А меня любопытство не гложет — успею.
Что ж я нынче брожу, как по каменной книге,
Между плитами Братского кладбища в Риге?
Белых стен и цементных могил панорама.
Матерь-Латвия встала, одетая в мрамор.
Перед нею рядами могильные плиты,
А под этими плитами — те, кто убиты. —
Под знаменами разными, в разные годы,
Но всегда — за нее, и всегда — за свободу.
И лежит под плитой русской службы полковник,
Что в шестнадцатом пал без терзаний духовных.
Здесь, под Ригой, где пляжи, где крыши косые,
До сих пор он уверен, что это — Россия.
А вокруг все другое — покой и Европа,
Принимает парад генерал лимитрофа.
А пред ним на безмолвном и вечном параде
Спят солдаты, отчизны погибшие ради.
Независимость — вот основная забота.
День свободы — свободы от нашего взлета,
От сиротского лиха, от горькой стихии,
От латышских стрелков, чьи могилы в России,
Что погибли вот так же, за ту же свободу,
От различных врагов и в различные годы.
Ах, глубинные токи, линейные меры,
Невозвратные сроки и жесткие веры!
Здесь лежат, представляя различные страны,
Рядом — павший за немцев и два партизана.
Чтим вторых. Кто-то первого чтит, как героя.
Чтит за то, что он встал на защиту покоя.
Чтит за то, что он мстил, — слепо мстил и сурово
В сорок первом за акции сорокового.
Все он — спутал. Но время все спутало тоже.
Были разные правды, как плиты, похожи.
Не такие, как он, не смогли разобраться.
Он погиб. Он уместен на кладбище Братском.
Тут не смерть. Только жизнь, хоть и кладбище это…
Столько лет длится спор и конца ему нету,
Возражают отчаянно павшие павшим
По вопросам, давно остроту потерявшим.
К возражениям добавить спешат возраженья.
Не умеют, как мы, обойтись без решенья.
Тишина. Спят в рядах разных армий солдаты,
Спорят плиты — где выбиты званья и даты.
Спорят мнение с мнением в каменной книге.
Сгусток времени — Братское кладбище в Риге.
Век двадцатый. Всех правд острия ножевые.
Точки зренья, как точки в бою огневые19.
Видимо, отправляющийся от этого ходившего в «самиздате» стихотворения и отказывающийся от прислушивания к спору мнений одноименный сонет Владимира Британишского тоже противопоставляет идиллической установке мотив тяжести, который становится предметом автометаописания, т.е. «подчеркнутой в тексте смысловой связи между разными уровнями»20, — здесь описываются хориямбы в четвертом, шестом и восьмом стихах сонета:
Здесь, где за каменной оградой
лежат латышские стрелки,
где тяжелеет угловатый
каменный ямб моей строки,
где снег на солнце золотистый,
синие тени на снегу,
и текст латышский — как латинский:
силюсь прочесть — и не могу,
здесь только имена и даты
понятны мне и что солдаты
двух войн, убитые, лежат,
а туи, будто кипарисы,
торжественно, почти по-римски,
бессмертье мертвых сторожат21.
Среди различных уголков Латвии, попадавших на глаза русских литераторов и поэтов, — «широкая Двина и тихий Аа, похожий на озеро по дороге в Майоренгоф», «Сады. Верманский, Царский, Стрелковый: рестораны, музыка», «дома 15, 16 века, высокие с широкими створчатыми окнами и страшно покатыми крышами из потрескавшейся черепицы» и многое другое в путевом блокноте Иннокентия Анненского22. Старая Рига во время прогулки Константина Бальмонта в марте 1914-го «живописными улицами старинного неведомого города, овеянного историческими воспоминаниями и вольным духом, крепящим воздухом Моря»23. Дом Черноголовых «в старинной Риге»24 и могила Ивана Коневского в Сигулде, воспетые Валерием Брюсовым25. Башня в Цесисе, весенний дождик в поезде на Валмиеру, пленительные виллы в Лиепае с ее «товарной душой»26, застрявшие в триолетах Федора Сологуба27 и великолепный тамошний вокзал архитектора Пауля Макса Берчи (1871), куда в 1914 году занесло на три часа Валерия Брюсова:
И больше никогда тебя я не увижу,
Вокзал либавский — бред банальных украшений!
Барокко блеск, уже не свойственный Парижу,
Флейт и больших цветов расписанные тени.
Ну что ж! тебе равно я буду благодарен
За то, что три часа здесь ведал я томленья,
И свет был надо мной безмерно лучезарен,
Как недоступных дней нездешнего спасенья.
За рюмкой скверного либавского портвейна,
Среди чужих людей и прочей жизни дольней
Я слышал вечный ход торжественного Рейна,
Свет видел вдалеке божественного Кельна.
Мари! пусть будешь ты грозою мимолетной,
Пусть больше никогда я не увижу в мире, —
В Либаве, здесь, тебя я славлю безотчетно,
Как лучшую мечту на богомольной лире28.
Это и Рига 1912 года, «где кровли кроет черепица» и «на палках вывески висят» и «мирная Митава», где «замков обветшалых слава» — у Михаила Кузмина29. Места, увиденные на воинской службе Николаем Гумилевым в 1916-м, восстанавливаются по армейской документации30. Другой гусар, Николай Тихонов, воевавший в 1917 году в Лифляндии, отлучился из окопов на «Фауста» («В опере в Риге»):
Надрываясь от страсти нездешней
Посреди облинялых куртин,
В этом бархатном мире безгрешном
Меч картонный вертел Валентин.
И я знал: Валентин отстрадает
Под хлопки очарованных дам,
А меня под дождем ожидает
Мглистый путь по разбитым полям.
О, как вспомню улыбки и пенье,
Когда в скользком дыханье болот
Я пройду по ходам сообщенья,
Чтоб послушать, как строг пулемет31.
Площадь Гердера с долготерпеливым титульным бюстом32, умилившая В.В. Розанова на излете позапрошлого века:
Ригу мне показывала одна федосеевка, раскольница местная: — «Пойдемте посмотреть площадь Гердера и памятник Гердера: это у них вроде как бы… — она затруднилась и договорила,— вроде святого». Какое удачное выражение, какое гениальное выражение! Она не знала, что мне известно имя Гердера, как и сама ничего о нем не знала: «лет 200 назад жил». Но она схватила общее отношение города к памяти, лицу, имени человека. <…> Мы пришли на площадь. Она — крошечная, среди огромных зданий. Совсем миниатюрный цветничок. И среди него бедный монумент св<ятого> Гердера33.
Европейское средневековье в одном из сравнительно ранних опытов стихового описания города — в сонете Н. Захарова-Мэнского «Старый город», датированном «Рига, 1919»:
Гранитных, мрачных стен старинные громады,
Крестом угольный дом отмечен на стене…
Средневековье здесь показывают мне
Темнеющие улиц амфилады.
Мне кажется о рыцарях баллады
Живут еще здесь в непробудном сне
И грезят о былом, как люди по весне,
Когда Господь возжет свои лампады.
Причудливо повешенный фонарь,
Не загорится вновь, таинственно мерцая
И контур рыцаря собой напоминая.
Кричавший в ратуше о гильдиях бунтарь
В наш век забыт. Былое покидая,
В двадцатый век бреду, минувшему внимая34.
Эти знаки европейского дуновения35 будут притягиваться городским пейзажем в течение последующего полувека, скажем, как в «Снегопаде» Юнны Мориц проникает пар грязевых ванн из околокардинальского мира в сенсационном тогда «8½»:
…Над Ригой шумят, шелестят снегопады,
Утопли дороги, недвижны трамваи.
Сидят на перилах чугунной ограды
Я, черная птица, а ты — голубая.
В тумане, как в бане из вопля Феллини,
Плывут воспарения ада и рая,
Стирая реалии ликов и линий,
Я — черная птица, а ты — голубая…36
Из других латвийских городов можно назвать Даугавпилс. Двинской весной 1916 года помечено стихотворение тогдашнего поэтического спутника Игорь-Северянина — Алексея Масаинова, со всеми качествами, отмеченными в сочинениях Масаинова Константином Мочульским — «старомодная «поэтичность», пристрастие к шаблонам красивости, неразборчивость в средствах»37:
Проходят дни и вновь уходят дни,
Как облака — и в облачном разбеге,
Я снова слышу нежные слова: —
Привет любви, веселию и неге,
Привет весне, когда шумит листва,
Привет стадам, затихшим на ночлеге
И вам привет, вечерние слова,
Неверные, как лунный свет на снеге…38
Причина веселого, любовного и нежного настроения, вероятно, коренилась в одной из местных «красивых девушек еврейского племени» как назвал их Брюсов в стихотворении «Еврейским девушкам» 1915 года, где помянул Марию Вульфарт в «задумчивом Тальсене»-Талсы39), и нам даже известно ее имя:
Она приходила к синему морю, белая, милая и простая.
Синее море гудело покорно, шумело широко и плавно…
Милая девушка, слушай прилежно мудрые волны!
Ты — Афродита, ты — Калипсо, ты — Навзикая,
Вечная сказка, отрада влюбленных — издавна, издавна!
— Ныне зовешься Лиею ты… Радуйся, милая Лия!
1916 г. Двинск. Весна40.
Примет города у Масаинова нет в отличие от тогда же побывавшего там одесского критика и литературоведа А.И. Дробинского:
Есть много будничных безликих городов,
Вдруг озаренных Божией грозою:
Отныне имя их незыблемой красою
Горит в венце рубиновых годов.
В годину грозную, кто жил у чутких врат,
На пламенной меже, политой алой кровью,
В очах, привыкших зреть с улыбкой смерть и ад,
Их лик отпечатлен тернистою любовью.
Был город на Двине: тоскливых улиц ряд,
Широких, правильных, но рыночных и пыльных.
Река без островов. Пейзаж равнин и стад.
И монотонный звук заводов лесопильных.
Теперь, — средь алых зорь, в прозрачной вышине,
Жужжа, блестят крылатой медью осы
И тихой жалобой стекло звенит в окне,
Услыша гулких жерл мятеж многоголосый.
Уходит дамба в даль, где к небу храм вознес
Еще Баторием построенные башни.
За стынущей рекой грядою пышных роз
Зажглись цветы ракет над сном кровавой пашни.
В темнеющий простор гляжу пытливым взором:
В нем отблеск дальних стрельб, как трепет бледных крыл.
Давно уж улицы безглазый мрак покрыл,
Но в небе зоркий луч немым скользит дозором41.
Вероятно, самые многоописанные латвийские локусы расположены на рижском взморье, штранде, — в Юрмале. Породненность этих краев с русской литературой долгое время усугублялась некрологической меткой о Дмитрии Писареве. Нововременский публицист М.О. Меньшиков писал своему сыну Якову на взморье 28 июня 1905 года:
Ради Создателя, будь осторожен в море. Помни ужасную смерть Писарева. Это был блестящий талант; он в состоянии был воспитать сильное поколение и оставить глубокий след в умах, и погиб мальчишески, купаясь там, где нельзя было.
Хорошо, если бы ты с первого же дня аккуратно стал купаться, не пропуская ни одного дня. Не допускай себя до озноба, до синевы, до гусиной кожи42.
Задача исчислить русских дачников начала прошлого века на латвийской земле несравненно, думается, сложнее43, чем аналогичная задача, решаемая ныне эстонскими историками культуры. Стихотворным документом, рассказывающим о пляже в Меллужи той поры и о типе дачника, являются, не имеющие, может быть, другого шанса на републикацию курдюковатые злодейские стишки тучного сластолюбивого пиита армейского, будущего генерала Н.А. Свидерского (умер в эмиграции в Париже):
Карлсбад, прошу не смешивать с австрийским, —
На Рижском взморье, у Балтийской мели.
Куда попал с величьем олимпийским
Клянусь, Mesdames, я для серьезной цели.
Для теплых ванн и для морских купаний,
Pour faire maigrir, мне нечего скрываться,
Среди бесчисленных людских желаний,
Мое plus petit — должно вам показаться.
<…>
Спросив чайку, уселся на веранде,
Раскрыв «Journal», но не прочел и строчки,
Передо мной, на всем обширном штранде,
Вблизи, в волнах и прямо на песочке
Мильоны женских тел, без всякой позы,
Sans feuille de vigne, совсем, как на Парнасе,
Прекрасных нежных, как цветочки розы,
Как гимназисточки — в последнем классе.
Кружатся, прыгают, свободе рады,
Резвясь, как «Primavera» Ботичелли;
Из волн морских выходят, как наяды,
Изящные и стройные, как ели.
И среди них она — Карлсбада фея,
Босыми ножками вперед ступая,
Charmant et belle, как древняя Цирцея,
В хитоне розовом — почти нагая.
Движеньем плавным сброшены покровы, —
Сверкает мрамор дивной белизною,
И меркнут все создания Кановы
Devant nature — столь яркой и живою.
Округлость форм и линий гармоничность
On vous repellent Венеру из Милосса,
Ее необычайную пластичность,
Своей же белизной — цветок лотоса.
<…>
И хочется мне сделаться волною,
Живой, способной всюду разливаться,
Чтоб слиться с феей мне душой одною,
Et comme la vague к груди ее прижаться.
<…>
Попал сюда я для серьезной цели, —
Pour faire maigrir… и похудел ужасно,
И как бы на меня вы ни смотрели,
Провел я время — вовсе не напрасно.
<…>
Спешите ж прямо к берегам Балтийским:
Здесь нравы проще, люди веселее,
Je vous en prie не смешивать с австрийским.
Здесь faire maigrir и легче и скорее44.
Ряд взморских медитаций, окрашенных памятью о немецком романтизме и тютчевской маринистике, был создан в Асари Аделаидой Герцык в 1904 и 1913 годах:
Сосны зеленые!
Сосны несмелые…
Там, за песчаными
Дюнами белыми.
Сосны! Вы слышите?
— Море колышется…
Как непохожа здесь
Жизнь подневольная,
Логово мшистое,
Слезы смолистые —
На своевольное,
Чудно-привольное,
Дико-свободное
Море раздольное!
Сами не ведая,
Вы поселилися
Близ все смывающей
Бездны играющей,
Где все решается,
Вмиг изменяется,
Гибель с рождением
Вместе сливаются…45
Из ресурсов романтической поэзии золотого века перенесен оссианический пейзаж, который, не пользуясь локальным приемом, притягивает каких-то бахчисарайских охранников:
По Балтике серой плывем одиноко,
Все тихо, безлюдно, безмолвно кругом,
Скала за скалою, да камни, да ели
Сурово и мрачно таят о былом.
Морщины покрыли утесов вершины,
Распалась на камни от бури скала,
Скривилися сосны, пригнулися ели,
Не видя ни солнца, ни ласки века.
Свои охраняя ревниво сказанья,
Как стража гарема сурово бледны…
Так что ж к тебе манит, страна полуночи?
Что тянет, влечет и тревожит — скажи?!46
Асарский пейзаж стал декорацией ницшевского «вечного возвращения»:
А вчера, бродя близ моря, придумала эти строфы, такие созвучные всему прежнему, неумолимо повторные…
Тихо брожу по песчаным дюнам,
Море колышется дымно-серое…
Станет ли сердце свободным и юным?
Вспыхнет ли вновь горячею верою?
Мнится мне, здесь в далекие годы
Я уж грустила в пустынных дюнах.
Ветер играл на хвойных струнах,
Сердце просило огня и свободы…
Мнится — все будет, как все уже было,
Вслед за дремотой — тревога священная,
Пенные волны и берег застылый…
Боже! и я средь всего неизменная!
И знать, дорогая, что это те грани, тот круг, в котором замкнута жизнь моего духа…47
Из стихов, написанных здесь в 1920-е, укажем этюд Анны Таль:
Ползут неуклюжею тенью вагоны
По туманным полям.
Чертою лесов зыбкий сумрак зеленый
Разделен пополам.
Со стуком и скрипом плетутся вагоны.
В коридоре — темно.
И голос тут рядом, и смех заглушенный.
Ясно в мыслях — одно.
Мелькают платформы, одна за другою,
Вереницы огней.
К ночному стеклу прикасаюсь рукою —
Стало вдруг холодней48.
В этом стихотворении с безымянными платформами еще нет впоследствии навязчивой черты юрмальских стиховых травелогов. Все локальные пеаны, по нашему предположению49, в большей или меньшей степени канонизируют «младшую линию», прикладную словесность — путеводители, писанные и неписанные словарики местных выражений, рекламные объявления, дорожные указатели и прочие образчики текстуальной изнанки городской сказки, «рецепты и счета», как называл это рижанин и дачник штранда Петр Потемкин50. Пригородные стихи возводят в перлы стихового творенья такой жанр повседневного чтения, как, говоря словами другого поэта, «поездов расписанье». У Анны Таль магические цепочки51 железнодорожной зауми52, звенящие фоносемантическим эхом53, еще не участвуют в стихопорождении, как это потом стало принято у поэтов советских54:
Гаснет день в вечернем пурпуре,
Пассажиров меркнут лица,
Где-то в Дзинтари иль Пумпури
Я хочу остановиться55.
Нанизывание цепочки дактилических варваризмов в такт перестуку колес для русской поэзии прошлого века предопределено волошинским «В вагоне» («Так вот в ушах и долбит, и стучит это: / Ти-та-та… та-та-та… та-та-та… ти-та-та…»56):
Дождь торопится по морю
Словно конница по полю.
Приближается к Болдури,
Продвигается к Пумпури.
Занавесить сумел уже
Близлежащие станции.
Затуманил он Мелужи,
Подбирается к Ассори.
Он доскачет до Слоки,
Круто кинется к Кеммери.
День стемнеет до срока —
На полдня раньше времени.
Моря натиски бурные
Встретят сосны, как надолбы.
Рай на пляже у Юрмалы
Закрывается надолго57.
Ср. в стихотворении-обиде Нонны Слепаковой 1990-х о «многоэтажном вальяжном Доме Творчества»:
О палдиес! Детское лишь наваждение —
Залив, где решилась купаться я.
О слово янтарное «освобождение» —
В глаза мне песком — оккупация!
О, в Булдури, в Майори, в Дубултах, в Кемери
Я — только чужое исчадье…
Томление ястреба в комнатном кенаре
Томилось. Раскрылось. Прощайте.
О, нынче одна у меня привилегия —
Тебя не оплакивать боле.
Германия пухом тебе и Норвегия,
Куда ни приткнешься на воле58.
В начале XX века ономастическая заумь взморского мира начиналась уже со странного имени Аа59, которым открывались иные русские энциклопедии, имени неправдоподобного и для сегодняшнего глаза настолько, что публикаторы воспоминаний Даниила Жуковского, сына Аделаиды Герцык, о его детстве на взморье, глазам не поверили и заменили его в тексте на «Ас»60.
Возвращаясь к отражению взморья между двумя войнами в русской поэзии, нельзя не вспомнить местного поэта, обретшего двусмысленную привилегию взгляда со стороны — Игоря Чиннова, ностальгическому/антиностальгическому регистру которого («Пустынность. Тени. Присутствие небытия. Отсутствие счастья. Стандартные ивановско-адамовичевские ностальгические ноты»61) свойственна возгонка пляжного ландшафта до имматериальности:
Я все еще помню Балтийское море,
Последние дни перед вечной потерей.
И кружатся звуки, прозрачная стая,
Прощаясь, печалясь, печально сгорая.
Мы берегом светлым вдвоем проходили,
Вода на песке становилась сияньем,
И ясные волны к ногам подбегали,
Прощаясь прохладным, прозрачным касаньем.
О, если б тогда, просияв на прощанье,
Летейскими стали балтийские волны!
О, если бы стал неподвижно-безмолвный
Закат над заливом завесой забвенья!
А впрочем, я реже, смутней вспоминаю.
Журчанье беспамятства громче и слаще.
И звуки теней над померкшей водою
Лишь шопот. Лишь шелест.
Лишь шорох шуршащий62,
— хотя, заметим, что, вообще говоря, существует и противоположный конец ностальгического спектра — ср.:
Есть две чужбины — Запад и Восток.
Теперь я понял, почему лениво
Вода морская в Хайфе на песок
Выносит тину Рижского залива…63
Еще одно припоминание о 1930-х — в стихотворении «Рижское взморье» уехавшей в Австралию Маргариты Кюзис-Дьяконовой:
Красит закат рыжеватые сосны
И неокрепший лесок.
Два рыбака молчаливых выносят
Сети сушить на песок.
Море спокойно, и сизо, не сине,
Как в фимиаме алтарь.
Что еще можно добавить к картине
Недооцененной встарь64.
К стихам-припоминаниям можно, в конце концов, присоединить стихи-предвосхищения, например, написанное в Париже в 1931 году:
Я лежал на морском песке
На берегу, не известном мне,
Никого не помня и не видя
Обломок погибшего корабля.
И только крик чайки
В тот кораблекрушительный час
Доносился до тонкой грани
Потонувшей души моей.
И этот крик чайки
Над желтым неведомым взморьем
Связал непричастную душу
Со странным миром земным…
Примечание составителя: «Это было видение того, что случилось почти тридцать лет спустя (в 1960 году) на Рижском взморье»65.
Метафизические валентности курортной марины обыграны в «Людях сентября» Александра Межирова, стихотворении, видимо, сознательно настроенном на разные степени поэтического «снижения» (от «Потом опустели террасы, / И с пляжа кабинки свезли…» Вертинского66 до совсем уличного «С деревьев листья опадают — ёксель-моксель, — / Пришла осенняя пора…»):
Мы люди сентября. Мы опоздали
На взморье Рижское к сезону, в срок.
На нас с деревьев листья опадали,
Наш санаторий под дождями мок.
Мы одиноко по аллеям бродим,
Ведем беседы с ветром и с дождем,
Между собой знакомства не заводим,
Сурово одиночество блюдем.
<…>
Мигает маячок подслеповато —
Невольный соглядатай наших дум.
Уже скамейки пляжные куда-то
Убрали с чисто выскобленных дюн.
И если к небу рай прибит гвоздями,
Наш санаторий, не жалея сил,
Осенними и ржавыми дождями
Сын плотника к земле приколотил.
Нам санаторий мнится сущим раем,
Который к побережью пригвожден.
Мы люди сентября. Мы отдыхаем.
На Рижском взморье кончился сезон67.
Уже раздавались напрашивающиеся призывы изучать дубултский период советской литературы68, и грядущие старатели этой делянки найдут среди убежавших тленья и возникших здесь сочинений (как, скажем, прославленное Анной Ахматовой стихотворение Марии Петровых 1953 года «Назначь мне свиданье на этом свете…») немало стихоописаний окрестной местности, начиная с видов из окна Дома творчества69.
К примеру, этюд Елены Аксельрод о лютеранской кирхе (Базницас, 13) архитектора Вильгельма Бокслафа (1909)70, по небрежности названной костелом:
…В изменчивом свете отчетливы две вертикали:
Угрюмый костел и подъемный заносчивый кран.
Немало подобных закатов они повидали,
Хоть храм не равняю я с краном, что юн и багрян71,
или «Чистый и маленький рынок в Майори…» Константина Ваншенкина72. Воспеты многократно чайки — «Где больше гуся чайки на волне»73, «Как статуэтки из севрского фарфора / на ножках — / красных камышинках»74, «О даль пеклеванная в тминном затмении! / О сливочно-плотные чайки!» в цитированной выше «Тоске по Юрмале» Нонны Слепаковой и т.д.75
Couleur local76 работает на тот же идиллический топос77, что и в латвийской столице.
Обрывать эту тему, которая, несомненно, захочет продолжений, можно на любом месте. Можно, скажем, тогда и там, когда жарким августом 1965 года стоявшая два-три дня на улице Карла Маркса (Гертрудинской), д. 64, кв. 19 (вход с Авоту-Ключевой) Наталья Горбаневская написала:
Окраины враждебных городов,
где царствует латиница в афишах,
где готика кривляется на крышах,
где прямо к морю катятся трамваи,
пришелец дальний, воздухом окраин
вздохни хоть раз, и ты уже готов,
и растворен навстречу узким окнам,
и просветлен, подобно крышам мокрым
после дождя, и все твое лицо
прекрасно, как трамвайное кольцо78.
***
Впервые: Avoti: Труды по балто-российским отношениям и русской литературе. В честь 70-летия Бориса Равдина / Под ред. И. Белобровцевой, А. Меймре и Л. Флейшмана. Stanford, 2012.
Также — в книге: Тименчик Р. Д. Ангелы-люди-вещи: в ореоле стихов и друзей [Избр. статьи 1972-2015 гг.]. Иерусалим: Гешарим / Москва: Мосты культуры, 2016.
***
1# Весьма немалое количество стихотворений по теме собрано С.А. Журавлевым в специальных изданиях: Посвящение Латвии: стихи русских поэтов / Сост. С. Журавлев. Рига, 2005; Посвящение городу Риге: стихи русских поэтов / Сост. С. Журавлев. Рига, 2005 и др. Но, конечно, эти подборки по неизбежности далеки от полноты, как можно видеть хотя бы по ряду примеров, цитируемых нами и не отраженных в названных антологиях. См. также стихи Юрия Ревердатто о Вентспилсе, Анны Присмановой о Лиепае, Всеволода Пастухова о Елгаве, Бориса Вейнберга и Маргариты Кюзис-Дьяконовой о Риге: Тименчик Р. Отголоски // Даугава. 1994. № 3. С. 134-140. См. также: Столицы мира в поэзии русской эмиграции / Сост. О.Р.Демидова. СПб., 2011. С. 86-88 (Евгений Шкляр «Вечерняя Рига»; Александр Ли-Перфильев «Плотовшики»; Даниил Ратгауз «В Риге»; Николай Истомин «Как странно: я снова здесь, в Риге»; рижский раздел составлен Б.А. Равдиным).
2# Конечно, как всякая уважающая себя в качестве поэтической темы территория, латвийский край должен иметь и авторов воображаемых травелогов. Возможно, таковые обнаружатся. Надежду на это подают стихи Ильи Сельвинского 1921 года о библиотеке:
Полюбил я тишину читален.
Прихожу, сажусь себе за книгу
И тихонько изучаю Таллин,
Чтоб затем по очереди Ригу.
(Сельвинский И. Избранные произведения. Л., 1972. С. 102).
Манящие маршруты обозначил этот город и в мечтах героини Елены Гуро: «весной башня ни с того, ни с сего напоминала Ригу, и дама мечтала отплыть в иные города» (Записная книжка Е. Гуро / Публ. Е.Г. Левшаковой // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома 2012. СПб, 2013. С. 420).
3# Вроде такого: «Ласковое слово “Кайя” / — Это по-латышски чайка» (Штейн Б. Сквозняки. Таллин, 1969. С. 59); «И снова утром “Руна Рига”, / И снова я в твоем краю, / И, чтоб не выронить не мига, / Уже с рассветом я встаю» (Рывина Е. Избранная лирика. Л., 1973 С. 121), «Какие там “Перле” и “Юрас”, / Он ночью в атаки ходил» (Львов М. В ресторане “Юрас Перле” // Октябрь. 1968. № 6. С. 85; «Юрас перле» — жемчужина моря), «…тем городам и весям, чьи названия / по-гриновски причудливо звучат. / О Крустпилс, Прейли, Тилтагалс и Цесис!» (Хелемский Я. Ода Прибалтике // Дружба народов. 1965. № 5. С. 79). Крайне смелый леттонизм в русском стихе см., например: «Сосна / (По латышски — приеде) / Вызванивает в тишине: / “Дай слово, что снова приедешь / Ко мне и к балтийской волне”. /<…>/Так что ж мне ответить приеде, / Роняющей иглы в волну? / “К тебе я, конечно, приеду, / Дай только объехать страну”» (Некрасов Г. Стихотворения. Л., 1973. С. 67).
При этом нередки ослышки, акцентологические сдвиги и диерезы: «И “свейке” хуторянам говоря», «и “бривибас” кричали нараспев» (Хелемский Я. Ода Прибалтике. С. 81; надо: «свейки», «бривиба»), «Спешит Лиелупе меж сосен» — амфибрахием у Николая Старшинова (Юность. 1977. № 4. С. 68), «У Даугавы величавой» — ямбом у Ивана Баукова (День поэзии 1974. М., 1974). С. 117; по-латышски эти реки — «дактилические»), «Приекуле, / Балтийский городок, / Уже не вспомню – / Латвия, Литва ли» (Танич М. Улицы: Стихи. М., 1966. С. 17).
О «Лёлупе» у Рюрика Ивнева, «Леелупе» у Марка Шехтера, четырехсложной Ли-е-лу-пе у Николая Глазкова, о рифме «сады: Сигулды» у Николая Ушакова и «Даугава: дубравы» см.: Абызов Ю. Окаменевшие атлеты // Дружба народов. 1968. № 9. С. 249-250. См. также «И теплоход на Даугаве» в четырехстопном ямбе (Торопыгин В. Озеро. Л., 1970. С. 14).
Упомянутый выше ресторан «Юрас перле» (1965-1994) на пляже в Булдури вошел и в русский четырехстопный ямб — в стихотворение «Латышка»: «В века соседние, теперь ли — / Ей ждать любовь на берегу. / И это ей над “Юрас перле” / Маяк мерцает сквозь пургу» (Кузовлева Т. Веретено. М., 1982. С. 75). См. воспоминания об этом ресторане: Neihausen, Jack. Спасибо, мистер Никсон! Toronto-N.Y., 2015. C. 309-311. Из утраченных реалий Юрмалы см. также: «Луна-парк в Дзинтари (Новелла в стихах)» (Окунев Ю. Власть лирики: Книга стихов. М., 1979. С. 197-198).
4# Перельмутер В. Прощание с Ригой // Октябрь. 1996. №8. С. 39.
5# Реформатский А.А. Введение в языкознание. М., 1955. С. 71.
6# Благодушный поет <sic!>. Из путевого альбома // Стрекоза. 1891. № 34. С. 3; ср.: Тименчик Р. Дядя из Риги, или К анатомии литературной шутки// Даугава. 1995. № 6. С. 136-137.
7# Малков Г. Мера: Стихи, 1960-1988. М., 2003. С. 32; лебеди у Бастионной горки — белые. Этот автор восславил и вкус рижского кофе:
Но прежде — хоть на миг — пускай еще утешат:
Кофейный полумрак и детский профиль твой —
Чуть дар Аравии, с дождем балтийским смешан,
Пригубишь ты из чашки голубой…
(Там же. С. 34).
8# Катишонок Е. Блокнот. Tenafly (NJ), 2005. С. 31.
9# См.: Иванникова Н.М. В.И. Лурье. Воспоминания о Н. Гумилеве // De visu. 1993. № 6. С. 5-14.
10# Лурье, Вера. Стихотворения / Ed. and with an introduction by Thomas R. Beyer, Jr. Berlin, 1987. С. 62. Ср. монолог повествовательницы в повести Василия Яновского «Преображение»: «От 18-го до 22-го — проходила в деревяшках на босу ногу, простояла в очередях, декламируя Блока; прислушивалась к ружейной пальбе. Может быть, в этом скрывался некий смысл, но я его не видела. В 22-м, потеряв по дороге отца, дорвалась к Риге, где была поражена белым хлебом, королевскими сельдями, шелковыми чулками и тем, что словно — ничего не случилось. Само собой разумеется, что и не для этого, — стоило родиться. <…> Я вынесла достаточно горечи и холода, и совершенно очевидно, что не только для этого болотца я уцелела» (Современные записки. 1933. № 53. С. 130); ср. впечатления 1925 года о Риге: «…этот чистенький, аккуратненький, славный город. Как непохож он на все русские города, хоть и был “под Русью” долгое время» (Кашина-Евреинова А.А. Н.Н. Евреинов в мировом театре. Париж, 1964. С. 21-22). Ср. также письмо Ларисы Рейснер из Риги осенью 1920 года: «Я устала до звона в ушах, до слез от этого города, чужого, живущего в прошлом веке» (Пржиборовская Г. Лариса Рейснер. М., 2008. С. 102).
11# Ср. в «Серо-белой книге» писателя-рижанина Андрея Левкина: «Это самый центр города, парк не очень велик. Но мил и разнообразен — в свое время там не поленились высадить деревья самых разных пород, жестянки с их названиями, прикрученные к стволам проволокой, еще сохраняются. В парке постоянно собираются шахматисты, играющие на интерес, среди них имеются типы весьма колоритные, часто используемые местными литераторами в опусах. Еще в парке есть фонтан и так называемая “баранка”: ранее, кажется, ресторанчик, потом — клуб работников автомобильного транспорта. Потом там был видеосалон. Потом вообще все закрыли. Главным же объектом парка является довольно крупная летняя эстрада — большая, вполне еще целая дощатая ракушка. Сидя перед ней, Ходасевич и оказался в чувстве, приведшем к написанию сего стихотворения <…> ощущения себя, как расположенного у себя за спиной, естественное для неопытного человека ощущение перехода к себе, связанное с каким-то вещественным угадыванием: заворожить единым словом — нажать на верную клавишу. Минувший сумрак некий — никакой не сумрак и вовсе не минувший. А просто-напросто сама волна в чистом виде, не облепленная веществом. Проявления которого соотносятся в текстике с трубами, синим звуком. В общем, сближение вещества с музыкой, особенно — с духовой, вполне общее место. Существенно тут и восстановление своей долготы, длительности: родиться в давно минувшее и означает на пафосном человеческом языке простое восстановление собственной протяженности во времени. Стихотворение, собственно, о том, как бывает, когда человек встречается с волной, в которой не находится. То есть — он ее ощутил и весь этот вполне нетривиальный опыт потрачен на само стихотворение. Может быть, неплохое».
12# Тименчик Р. «Чужой восторг»: Владислав Ходасевич и Латвия // Даугава. 1987. № 2. С. 115-116.
13# См. о нем статью О.Б. Кушлиной: Русские писатели 1800-1917: Биографический словарь. Т. 1. М., 1989. С. 110-111.
14# Артамонов М. Часовой (Из курляндских весенних пейзажей) // Живое слово. 1913. № 17. С. 1.
15# Володин А. Неуравновешенный век: Стихи. СПб., 1999. С. 42-43.
16# Инбер В. Дневник (РГАЛИ. Ф. 1072. Оп. 1. Ед.хр. 73. Л. 16). См. ее письмо к А.К. Тарасенкову от 7 августа 1945 года: «Рига необыкновенно красива. Я тут начала одно стихотворение. Если допишу — пришлю Вам» (РГАЛИ. Ф. 2587. Оп. 1. Ед.хр. 452. Лл. 10-11). Отдельная тема — стихи Якова Хелемского о рижском гетто 1944 года (Знамя. 1945. № 4. С. 51-52).
17# Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. М.. 1997. С. 508.
18# Ср.: «Ан<на> Андр<еевна> прочла мне очень сильное и торжественное стихотворение Н. Коржавина о рижском кладбище, где похоронены погибшие за свободу, под разными знаменами, но всегда за свободу Латвии — русский полковник в 1914 году и партизан в 1941» (Глекин Г.В. Что мне дано было… Об Анне Ахматовой. М., 2011. С. 234).
19# Коржавин Н. Времена: Избранное. Frankfurt/Main, 1976. С. 164-165.
20# Тименчик Р. Автометоописание у Ахматовой // Russian Literature. 1975. № 10-11. P. 213.
21# День поэзии 1980. М., 1980. C.198.
22# См. подробнее: Тименчик Р. Иннокентий Анненский // Родник (Рига). 1988. № 2. С. 15-16.
23# Тименчик Р. Константин Бальмонт// Родник. 1987. № 12. С. 25.
24# Брюсов В. Собр. соч. в 7 тт. Т. 2. М, 1973. С. 136.
25# См.: Парнис А., Тименчик Р. Эпизод из жизни Валерия Брюсова // Даугава. 1983. № 5. С. 113-116; Тименчик Р. Иван Коневской // Родник. 1987. № 10. С. 38; Коневской И. Стихотворения и поэмы / Вступит. статья, подгот. текста и прим. А.В. Лаврова. СПб.; М., 2008. С. 63.
26# Спустя четыре десятилетия было написано стихотворение «Рынок в Лиепае», возможно, оттолкнувшееся от строк «Страны Муравии»: «И вдруг — среди села — Не то базар, не то погром, — Весёлые дела! Народ гуляет под гармонь, Оглобель — лес густой»: «Лес оглобель над базаром, / Чуждой речи вкус во рту. / Покупаю я задаром / Звуки, запах, пестроту, / Горькую тоску о старом / И растущую мечту. / Вижу, словно небылицу, / Этот город, этот миг, / Кровельную черепицу, / Как страницы редких книг. / Город вдел себе в петлицу / Целые пучки гвоздик. / И цветов бушует пламя, / И встает, как из огня, / Яркий рынок в серой раме / Туч и северного дня, / Приготовленной ветрами / По заказу для меня» (Иванов, Вяч. Вс. Стихи разных лет. М., 2005. С. 98). В Лиепае два лета провела Ариадна Эфрон. Она писала Эммануилу Казакевичу в 1960-м: «Тут всё еще напоминает о прошлой войне, хотя на местах, где были дома, разбиты красивые скверы, и в семьях, куда не вернулись мужчины, подросли сыновья… Здесь все всё помнят, чем главным образом и отличаются от русских. На нашей землице что ни посей — всё вырастет, а на здешней почве туго-туго пробиваются “ростки нового”.
Наша штаб-квартира — в Либаве, занятный тихий городок, похож на немецкий, одних церквей не сосчитать, в воскресенье я сигаю из костела в православный собор, оттуда — к баптистам, оттуда — к староверам, оттуда — обратно к католикам, только вот синагогу взорвали фрицы. Кладбища — изумительные — православное, католическое, просто немецкое и немецкое-баронское, а главное — еврейское совершенно поразительное.
Одним словом, как видите, развлекаюсь, как умею. Идёшь-идёшь по улочке — и вот тебе дом, в котором Петр I останавливался, и всё вокруг — так, как тогда, та же мостовая и тумбы-коновязи, и остальные дома — те же.
И море. “Приедается всё, лишь тебе не дано примелькаться”…
А сколько же здесь морячков и, соответственно, притончиков и недобитых бардачков! Правда, в некоторых из них вполне мирно и достойно проживают ответственные сов. работники, “сушатся пеленки, жарится пирог”…, но зато в других всё, как в лучших портовых городах мира — ставни закрыты, а двери гостеприимно распахнуты, а на пороге стоит этакая особа со свалявшимся перманентом и в стоптанных шикарных туфлях времен Ульманиса и орлиным оком озирает окрестности. Кстати, вернее некстати, “порядочные” женщины здесь не курят, и я ежечасно рискую, что меня — меня! какой-нб. недальновидный пограничник примет за б…югу, pardon!» (Эфрон А. «Моей зимы снега…»: Воспоминания; Рассказы; Письма; Стихи; Рисунки. М., 2005. С. 590-591; цитаты — из Бориса Пастернака и Веры Инбер). И Илье Эренбургу в 1962-м: «Сидим <…> в Вашем избирательном округе — т.е. в Латвии, где погода переменная, осадки в виде того-сего и т.д. Городок Лиепая (б. Либава), утратив свое прежнее портовое и курортное значение, не стал от этого захолустным или провинциальным, нет — просто ушел в себя; не дай Бог, однако, чтобы вышел из. Каждое утро, отворяя окно в окружающую строгость, стройность и отчужденность, так и тянет задать захаянный современностью вопрос: “Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе”? Впрочем, окраины городка новехонькие, в центре имеется также новехонький разухабистый памятник, на котором, вернее, на постаменте которого железобетонные матрос, рабочий и женщина неопределенных занятий размахивают гранатами, напоминающими пивные бутылки. Так и хочется вызвать наряд милиции. Редкие прохожие стыдливо опускают глаза.
В магазинах дополна тканей, изделий из янтаря и гончарных, редиски, творога, а также дамской обуви местного производства — фасончики все какие-то лоцманские, боцманские, шкиперские; цены — доступные» (Там же. С. 666; цитата из Бориса Пастернака).
27# См.: Тименчик Р. Федор Сологуб // Родник. 1987. № 11. С. 20-23.
28# Брюсов В. Неизданные стихотворения / Ред., предисл. и примеч. А. Тер-Мартиросяна. М., 1935. С. 287.
29# См.: Тименчик Р. Рижский эпизод в «Поэме без героя» Анны Ахматовой // Даугава. 1984. № 2. С. 113-121.
30# Тименчик Р. «Над седою, вспененной Двиной…» // Даугава. 1986. № 8. С. 115-121; Степанов Е. Поэт на войне: Николай Гумилев 1914-1918. М., 2015. С. 228-279.
31# Тихонов Н. Из могилы стола. М., 2005. С. 124. Воевавший в 1917 году в этих краях Н. Тихонов щедро вводил имена мест (Тирельские болота, Бабите и др.) в свои стихи, например:
Ты помнишь все, что с нами было,
Чего забыть уже нельзя:
Наш тесный круг, наш смех открытый,
Немую сладость первых пуль,
И длинный, скучный мост Бабита,
И в душном августе Тируль.
См. подробнее: Дименштейн И. «Я совсем не узнал Ригу» // Вести Сегодня (Рига). 2012. 11 января. См. также разбор стихотворения Н. Тихонова «Рига»: Оксенов И. От походной тетради к стихам об Осетии // Литературный современник. 1935. № 12. С. 185.
32# Черноброва С. Электронная почта. М.—Иерусалим, 2008. С. 14-15.
33# Розанов В. Собр. соч. [Т. 5:]. Около церковных стен. М., 1995. С. 25.
34# Захаров-Мэнский Н. Печали: Стихи, 1918-1921 / Предисл. В.А. Гиляровского. М, 1922. С. 11. О Николае Николаевиче Захарове-Мэнском (1895-1942), приговоренном в 1939-м к пяти годам лагеря по статье 58-10 и там сгинувшем, см.: Тимофеев Л.И., Поспелов Г.Н. Устные мемуары. М., 2003. С. 145; Соболев А.Л. Летейская библиотека. Т. I. М., 2013. С. 125-137.
35# См. также стихотворение «Ave Maria!», написанное в Риге в 1902 году:
Вечернего солнца
Лучи золотые
В собор пробивались
Сквозь стекла цветные…
Ave Maria!
(Иванов К. Стихотворения. СПб., 1906. С. 272).
36# День поэзии 1966. М., 1966. С. 64. Принадлежность латвийского ландшафта европейскому миру обыграна ходовой мифологемой в стихах Надежды Павлович, взморской дачницы еще с 1910-х:
Цветущий лиловый вереск был соснам в лесу по колено,
И сосны стояли на страже, над ямой былого окопа,
А море уже шумело и брызгало в небо пеной —
Хватаясь за бычий загривок, плыла вдалеке Европа.
(Павлович Н. На пороге. М., 1981. С. 102).
37# Мочульский К. Кризис воображения: Статьи; Эссе; Портреты. Томск, 1999. С. 366; об А.А. Масаинове (1889-1971), впоследствии, между прочим, эпизодическом сотруднике рижской газеты «Сегодня», см. (правда, с неточной датой смерти): Петербург в поэзии русской эмиграции (первая и вторая волна) / Сост. Р. Тименчик и В. Хазан. СПб., 2006. С. 695-696.
38# Масаинов А. Отходящие корабли: Поэзы. Париж, 1925. С. 51.
39# См.: Приедитис А. Курземские друзья Брюсова // Даугава. 1986. № 5. С. 113-114; Соболев А.Л. Летейская библиотека. Т. II. М., 2013. С. 70-78; Лавров А. «Санаторная встреча» (Мария Вульфарт в жизни и стихах…) // Радость ждет сокровенного слова… Сб. научных статей в честь проф. Латв ун-та Л.В. Спроге. Рига, 2013. С. 151-157.
40# Масаинов А. Отходящие корабли. С. 20.
41# Одесские новости. 1916. 4 ноября.
42# РО ИРЛИ. Ф. 44. № 27. Л. 1. Ср. о гибели Писарева и Владимира Смирнова-Халтурина: Данин Д. Бремя стыда. М., 1996. С. 69-70.
43# См. — из десятка иных примеров! — воспоминания композитора и поэта Владимира Дукельского о штранде в 1914 году: Duke, Vernon. Passport to Paris. Boston—Toronto, 1955. P. 20-21. Ср. также наш очерк о насельниках взморья в 1913 году (там же и написанные в том сезоне пляжные стихи латвийского уроженца Сергея Третьякова, и мемуарные строфы о Майоренгофе Игоря Северянина): Меллужское лето Всеволода Мейерхольда // Мейерхольдовский сборник. Вып. первый. Т. II. М., 1992. С. 85-93. См. замечания о словнике визитеров: Тименчик Р. Сон о книге//Даугава. 1995. № 2. С. 135-140.
44# Свидерский Н. Стихотворения .СПб., 1911. С. 35-37; любезно сообщено А.Л. Соболевым.
45# Sub rosa: Аделаида Герцык, София Парнок, Поликсена Соловьева, Черубина де Габриак/ Сост. Т.Н. Жуковской, Е.А. Калло. М., 1999. С. 238-239. Обращение к взморским соснам спустя полвека находим у Н. Асеева (узнавшего хрестоматийное стихотворение Райниса о сломанных соснах «Vējš augstākās priedes nolauza») в цикле «Рижское взморье»: «Ветер, сосну шелуша…» (Огонек. 1947. № 12. С. 24). Строка из этого стихотворения «блещет страна латыша» вызвала отторжение Ариадны Эфрон: «Между прочим, “Латвия” звучит красиво, спокойно и даже торжественно. А “латыш” почему-то нет. Вам не кажется? Т.е. Вам определенно не кажется, потому что у Вас не про Латвию, а про страну латыша. Вот это самое “страна Латыша” не совсем доходит до меня. М.б. потому, что это не просто звучит, а м.б. потому, что это — просто непривычно, как, скажем, “страна русского” вместо России, “страна чеха” вместо Чехии и т.д. М.б. потому, что это скупо звучит — страна Латыша, пусть даже с большой буквы латыша. “Страна русских”, или “чехов”, или “латышей” — как-то просторней и шире страны одного-единственного символического Гражданина ее»; «Причем дело тут, видимо, только в самом слове “латыш”. Не в понятии, а в звучании. Короче говоря, сама не пойму, в чем дело. Со стихами — как с дружбой, с любовью: не в красоте дело» (Эфрон А. «Моей зимы снега…». С. 318, 321).
46# Sub rosa. C. 241.
47# Герцык А.К. Письмо к Вере Гриневич от 28 мая 1913 года // Сестры Герцык. Письма. / Сост. и коммент. Т.Н. Жуковской. М.—СПб., 2002. С. 120-121.
48# Таль А. В пути: Стихи. Берлин, 1929. С. 11.
49# См.: Тименчик Р. Что вдруг: Статьи о русской литературе прошлого века. М.—Иерусалим, 2008. С. 111-112.
50# Тименчик Р. Петр Петрович Потемкин // Родник. 1989. № 7. С. 13.
51# См. о них у дачника конца девятнадцатого столетия: Горный С. [Оцуп А.А.]. 1. Рига… Торенсберг… Зассенгоф; 2. Каугерн; 3. На Взморье / Публ. Ю. Абызова // Даугава. 1989. № 2. С. 108. Заметим, что здешние дачные впечатления составили почву для поэмы его младшего брата Н.А. Оцупа «Балтийский песок» (Современные записки. 1929. № 39). Ср. в автобиографическом стихотворении последнего (1921):
А летом балтийские дюны, янтари и песок и снова
С молчаливыми рыбаками в синий простор до утра!..
(Оцуп Н. Океан времени: Стихотворения; Дневник в стихах; Статьи и воспоминания о писателях / Сост. и вступит. ст. Л. Аллена; коммент. Р. Тименчика. СПб; Дюссельдорф, 1993. С. 36).
52# Напомним, что свое заумное стихотворение, построенное на сочетании звонких взрывных «б» и «д», любимых и в джазовом скэте (scat), лингвист Евгений Поливанов назвал «Дуббельн» (Поливанов Е.Д. Об общем фонетическом принципе всякой поэтической техники // Вопросы языкознания. 1963. № 1. С. 109).
53# См., например, фразу Ольги Берггольц: «О, я знаю, Рижское взморье, с такими булькающими названиями станций — Булдури, Дубулты, где утонул Писарев…» (Шац-Марьяш Р. Калейдоскоп моей памяти. Рига. 2003. С. 242). В академическом издании «Новой Библиотеки Поэта» булькающее название Булдури переврано и огрублено до тычка — Буддури (Слепакова Н. Стихотворения и поэмы. СПб., 2012. С. 233, 350). См. также о слове «Дубулты» — «Звук бултыхнувшейся в воду бутылки» (Матвеева Н. Залив // Москва. 2012. № 7. С. 4). Ср. опыты толкования топонимики — стихотворение «Юрмала», посвященное некому Юрию: «Ах, Пумпури… Что это значит? / <….> / Как странно…это побережье / Созвучно с именем твоим» // Никитина Т. Перекрестки. Л., 1977. С. 67; «Pumpuri» значит «почки», соответствующая станция была названа так в 1939 году вместо «Меллужи I», этимология которого неясна и, возможно, связана со словом «mellene» — черника; «юрмала» — берег моря); «Юрмала, ты окружал, опоясывал / Музыкой сна, что приснилась мне на море. / Кто изобрел эту звукопись?…Асари, / Меллужи, Вайвари, Пумпури, Майори. <…> Латвия, в раковинах подсмотрела ты /Звуков игру. Заколдуют всех нас они. / Латвия — льются названия: Лиелупе…/ Будто ты жемчуг рассыпала: Асари…/ Кроме мельканья словесной той удали, / Есть тут волна, что не пеною на море: / Твердость гранитная — Дубулты, Булдури. / Юрмала — звон серебра, что на мраморе» (Окунев Ю. Власть лирики: Книга стихов. М.,1979. С. 193); см. там же (С. 187): «Звенящее так странно — Дзинтари». Ср. также о следующем за Юрмалой Тукумском взморьи: «…маленькое село Кестерциемс. “Село Кестера”, если рискнуть перевести. Но кто такой Кестер?… Может быть, Kezter» (Bokov, Nicolas. La déjeuneur au bord de la Baltique (Обед на побережье). Gagny, 1998. С. 25; «кестерис» — дьячок, пономарь, причетник).
54# Ср. перенос приема перечня и на северное, видземское взморье в стихотворении витебского поэта «В электричке»: «Удивленный, снова глядишь ты, / как луна выходит из гавани. / Проводник объявляет по-латышски / станции: / — Лиласте! / — Гауя! / Скоро Пабожи — их младшая сестричка, / где ты счастьем болен, как корью… / Августовской звездой электричка / пролетает по Рижскому взморью» (Симанович Д. Равноденствие. М., 1966. С. 63; название счастливой станции запомнено со слуха, правильно — «Пабажи»). На этом же взморье сочинен (1972) хвалебный гимн станции Саулкрасты, переведенной из дактиля в амфибрахий, рифмуемой с «была в раю хоть раз ты» (Чичибабин Б. И все-таки я был поэтом. Харьков, 2002. С. 154).
55# Азаров В. «Эти маленькие станции…» // Азаров В. Роза ветров. Л., 1982. С. 94.
56# Ср. у Брюсова: «Милый Макс! Да, ты прав! Под качанье рессор / Я, как ты, задремал, убаюкан их “титатью”» (Брюсов В. Собр. соч. в 7 тт. Т. 3. М., 1974. С. 323).
57# Львов М. Избранные произведения в 2 т. Т. 2: Стихотворения 1965-1980. М., 1980. С. 334-335; имена даются, как принято говорить, в авторской редакции.
58# Новый мир. 1996. № 5. С. 94; Слепакова Н. Полоса отчуждения. Смоленск, 1998. С. 153. Латышское «paldies» («спасибо») мы не раз встречаем в русском стихе — например, «Лиго! слышится в каждом доме. / Лиго! Палдиес, биедри Сталин!» (Вечтомова Е. Улица звезд: Стихи. Рига, 1951.С.55; «līgo» — припев праздничной песни Янова дня — императив глагола «качать(ся)». Этот главный латышский праздник был воспет русским амфибрахием в 1915 году в минском альманахе «Провинциальная луна» — стихотворением А. Эльперина «Ночь накануне Яни Лиго (На Бебербекском озере, близ Риги)»: «Огни отражались в темнеющей глади, / Ивановой ночи цветные огни, / И древней легенды волшебные пряди, / Как будто во тьме расплетали они» и т.д.
59# Ср. о «реке со смешным названием А-А» (Варшавский В. Ожидание. Париж, 1972. С. 13); см.: «Аа (Ах, Аах, древненем. Aha, датск. Aa — «вода», лат. Aqua, название многих рек в Германии (Вестфальская А. — приток Верры и др.), Швейцарии (Сарнская А. и др.) и соседних странах (во франц. Фландрии А. впадает в Ламанш); в России: в Курл. и Лифл. (см. Больдераа, Трейдераа, Ливенаа» (Большая Энциклопедия: Словарь общедоступных сведений по всем отраслям знания. Т. 1., СПб.,1896. С. 1). Упоминаемая здесь Больдер-Аа, рукав Аа Курляндской, дала название местечку, как-то мелькнувшему в русской прозе: «Ты Уругвай знаешь? А Парагвай? Ну, так вот — я из Болдерая» (Малер И. Пятак (Повесть о безмятежной юности) // Континент. № 43. 1985. С. 54).
Ср. остранение Аа Лифляндской, Лиелупе тож, Виктором Шкловским в письме к Виктору Конецкому от 9 ноября 1978 года: «Живем мы под Ригой в Дубултах. Это на дюне у самого Рижского залива. Высокий дом — девятый этаж. Из окна виден и залив, и сильно запутавшаяся вокруг отмели река. Говорят, она длинная. Знаю, что она себе надоела и хочет куда-нибудь впасть. А дюны не пускают» (Северная Аврора. 2005. № 2. С. 195).
60# Жуковский Д. Под вечер на дальней горе… Мысли о детстве и младенчестве // Новый мир. 1997. № 6. С. 105-107.
61# Плюханова М.Б. Игорь Чиннов как «последний парижский поэт» // Europa Orientalis. 22/2 (2003). P. 232.
62# Новый журнал. 1958. № 59. C. 67.
63# Шварцбанд C. Схолии. Иерусалим, 2002. C. 22.
64# Дьяконова М. Как это перенесть?: Стихи. Австралия, 1965. С. 10.
65# Голенищев-Кутузов И. Благодарю, за все благодарю / Сост., подгот. текста, прим. И. Голенищевой-Кутузовой. Pisa-Томск-М., 2004. С. 119.
66# См., кстати, стихотворение В.Н. Орлова (1954) «Дубулты. Концерт Вертинского» (РГАЛИ. Ф. 2833. Оп. 1. Ед.хр. 1. Лл. 324-325). См. воспоминания о концерте Вертинского на взморье: «Первое отделение — песни по программе, второе — по заказам зрителей. Все великолепно. Неожиданно группа “темных зрителей” заказывают Вертинскому песню “Журавли”. Помните: “Здесь под небом чужим я, как гость нежеланный, слышу крик журавлей, улетающих вдаль…”. Кричит чуть ли не весь зал: “журавли, журавли”! Вертинский долго не появлялся, потом вышел и с негодованием произнес: “Никаких журавлей у меня нет, это продукция господина Лещенко” (Кастер Е. Записки конструктора: главного и неглавного. Рига, 2006. С. 202; песня приписывалась Петру Лещенко в послевоенной Москве; в основу текста положено стихотворение А. Жемчужникова). О житье семьи Вертинских на взморье см.: Солдатова Е. В земляничных Дубултах // Вести Сегодня (Рига). 2014. 29 августа; записала Ю. Александрова. Как помнится автору настоящей статьи по детским воспоминаниям, один год Вертинские жили в Яундубулты на улице Вентас.
67# Межиров А. Тишайший снегопад. М., 1974. С. 75-76. Рижское взморье в «несезон» воспел К. Паустовский в очерке «Ветер скорости (Из путевого дневника)» о своей поездке 1954 года: «Три обстоятельства ощущались сейчас в Дубултах, почти как счастье: покой, сосредоточенность и возможность в любую минуту выйти в парк, где все шуршит и вместе с тем все дремлет в легчайшей воздушной мгле. Мгла эта наплывает с Рижского залива. До него — несколько шагов. Он пустынен, тих. На песчаном дне видна рябь, похожая на рыбью чешую. Низкие берега исчезают в тумане. Ветра нет, но все же изредка откуда-то потянет солоноватым запахом открытого моря. Пески перемыты прибоем. На них ничего не осталось от многолюдного и шумного лета. Валяется только промокшая обертка от “Беломора” да обрывок афиши о концерте тенора Александровича. Пляж отдыхает. Крошечные сосны смело выглядывают из-за песчаных нор. Там они прятались летом, боясь, что их затопчут» (Паустовский К.Г. Собр. соч. Т. 6. М., 1958. С. 561).
68# Интересные детали жизни первого сезона (август 1946 года) зафиксированы в скрупулезном дневнике Ивана Никаноровича Розанова. В тот месяц там жили С. Спасский, Л. Брик и В. Катанян, Н. Асеев с женой, П. Лавут, И. Нусинов. М. Светлов, Е. Гунст, О. Берггольц, Г. Макогоненко, В. Нечаева, Н. Анциферов, В. Орлов, семья М. Шац-Анина, Вс.В. и Т.В. Ивановы и их сын. 21 августа отмечали день рождения Вяч.Вс. Иванова. 12 августа устроили вечер памяти Блока. 13 августа обсуждали статью в газете «Культура и жизнь»: «Что обругали: 1) Зощенко 2) Крокодил 3) Всев. Иванова 4) С. Спасского, 5) “Звезду” 6) Ахматову». Когда появилось Постановление ЦК (в дневнике оно названо «приказом»), И.Н. Розанов отметил: «Молодежь. Усиевич (дочь) удручает отношение к Ахматовой» (НИ ОР РГБ. Ф. 653. К. 5.№ 7. Лл. 132-141). ). О послевоенном освоении взморья москвичами ср.: «В начале пятидесятых, как и в конце сороковых, мало кто мог позволить себе такую роскошь, как поездки летом на Юг или на возникшее Рижское взморье. Про тех, кто туда устремлялся (а это было модно), в Коктебеле сочинили песенку:
Кто не хочет жить на просторе,
кто хочет тешить спесь,
едет пусть на Рижское взморье, —
снобам не место здесь.
И все же эти снобы отличались от первых варварок, оказавшихся в Риге сразу после войны и разгуливавших по городу в скупленных и принятых ими за вечерние платья немецких кружевных ночных рубашках на потеху местным жителям, хоть им тогда было не до смеха» (Баранович-Поливанова А. Оглядываясь назад. М., 2001. С. 154). Из немалочисленных мемуаров о Доме творчества см., например: Шац-Марьяш Р. Калейдоскоп моей памяти. С. 228-231. Там среди прочего отмечена приехавшая с двумя сыновьями З.Н. Пастернак: «Она была подчеркнуто сдержанна, держалась обособленно и внешне сильно отличалась от многих писательских жен: одета скромно, неприметно. Вокруг нее тогда была некоторая стена отчуждения — Пастернак уже был в опале» (С. 229-230). Интересный материал из истории Дома творчества содержится и в мемуарной книге Виктории Тубельской «Сталинский дом» (Рига, 2012). См. также: Гайлит Г. Мальчик на дельфине: Воспоминания и размышления. Рига, 2013. С. 97-119; Турков А. Что было на веку…: Страницы воспоминаний. М., 2009. С. 73-74.
См. картинки из жизни Дома в начале 1950-х:
« — Глядите, уже выучились по-русски говорить! — замечает вдруг писатель Кочетов.
— Да, а как спросишь, куда пройти — “Нье понимай!”. Ничего “нье понимай”, — подхватывает его жена. <…> По вечерам, после ужина, весь дом творчества выходит на берег смотреть закат. Это правда очень красиво — солнце становится такое огромное, темно-красное, нет, пурпурное, и мягкое, податливое, как будто оно из пластилина, плющится, тоненькие прозрачные облака собираются над горизонтом, золотисто-малиновые и капельку сероватые, перламутровые, солнце окунается в них, касается воды — самым краешком, одной точечкой, сливается с морем, вода выгибается ему навстречу, спешит пристать, прилипнуть к нему. Море вспыхивает, делается ярким, веселым, розовые полосы разбегаются во все стороны, солнце медленно-медленно погружается в это розовое море и наконец совсем исчезает. А вода еще светится, трепещет и светится…» (Шенбрунн С. Розы и хризантемы: Глава из третьей части романа // Иерусалимский журнал. 2009. № 32. С. 77, 96). См. также стихотворение «Из Дубулты» («Мариэтта Сергеевна, когда уставала от вздора…»): Дозорцев В. В ожидании суда. Рига, 2007. С. 30-31. О последующей судьбе Дома см.: Фаст Т. Печали Дубултского дома // Литературная газета. 1994. 17 августа.
69# См., например, в одном из многих латвийских стихотворений (1946) литературоведа Владимира Орлова:
Казалось, я почти утратил
С живой землей живую связь.
А в тишине разумный дятел
Долбил сосну, не торопясь.
(РГАЛИ. Ф. 2833. Оп. 1. Ед.хр. 1. Л. 292).
70# Юрмала: Природа и культурное наследие. Рига, 2004. С. 218-219.
71# Аксельрод Е. Закат в Дубултах // День поэзии 1979. М, 1979. С. 136. См. также ее цикл «Ветер в Юрмале» (Аксельрод Е. Меж двух пожаров: Стихи разных лет. М., 2010. С. 78-87) и описание юрмальского июня 1977-го: Аксельрод Е. Двор на Баррикадной: Воспоминания, письма, стихи. М., 2008. С. 472-474. Например: «Море на закате одуряюще благоухало, а закат поздний — часов в 11. В песке, точно пуговицы, алели божьи коровки».
72# Там «… электричка из Риги / Круто бежит по приречной дуге» (Новый мир. 1976. № 12. С. 12). См. также его стихотворения «Прибалтийского пляжа / Уплотненный песок…» (Дружба народов. 1984. № 12. С. 4), «О, сероглазая Прибалтика, / Янтарно-желтый поясок, / К заливу хмурому прибавьте-ка / Кривые сосны и песок» (Знамя. 1985. № 12. С. 6).
73# Давыдов С. На юрмальском осеннем берегу… // Аврора. 1987. № 3. С. 60.
74# Соснора В. Балтийское утро // Аврора. 1973. № 5. С. 46. См. также «Чайки в Дубултах» (Пагирев Г. Третья жизнь: стихи из разных книг. М., 1984. С. 177). По поводу титула этого и других стихотворений см. замечание Л.И. Пантелеева: «Давно уже и повсеместно русифицируются у нас иностранные собственные имена. Окончания, напоминающие русское множественное число (Дубулты, Териоки, Келломяки), дают основание (но не право) обращаться с этими географическими названиями на русский лад: — В Териоках, в Келломяках, в Дубултах…» (Пантелеев Л. Из записных книжек (1948-1978) // Звезда. 2013. № 8. С. 114).
75# См., например, «Девочка и чайки» Н. Старшинова (День поэзии 1973. М., 1973. С. 92-93; «Юрмала» Майи Луговской (День поэзии 1982. М., 1982. С. 135). Приведем также строфы из перепева «Писем римскому другу» у Ильи Акаева (1989): «Здесь весна. И, вероятно, вскоре / Телу станет радостна прохлада. / Глядя с дюны в небо или в море, / Кажется, что большего не надо. / Чайки. Лес. На берегу пологом – / Сосны. Гладкий мох разросся дымно. / Здесь не быть, по меньшей мере Богом, / Если не смешно — то просто стыдно» (Акаев И. Мы затеяли жить… Рига, 2012. С. 58).
76# Примеры наугад: «Сорок видов деревьев на Рижском взморье…» (1977) Владимира Британишского (Звезда. 1998. № 8. С. 21), «Старинные латвийские дома, / Украшенные грубою резьбою…» Беллы Дижур (Урал. 1989. № 3. С. 64), «Заморская готика тихих поселков / сквозь стекла просвечивает огнем…» Сергея Мнацаканяна (Мнацаканян С. Вздох. М., 1980. С. 41); «…Пять лебедей у кромки Рижского залива… / …В том теплом и бесснежном январе…» («и, как велит обычай, / швыряем в воду монетки, / готовясь уже уйти…») Юрия Левитанского (Знамя, 1991. № 4. С. 48); «…по веткам сосен белка скачет / комочком рыжего огня… / (Их уйма тут — на рижском взморье…)» (Баух Е. Превращения. Кишинев, 1973. С. 21; с неудачным сдвигом). Одним из самых частых является упоминание о примете страны гипербореев — ископаемой смоле (см., например, «Янтарь» Е. Вечтомовой: Вечтомова Е. Улица звезд: Стихи. Рига, 1951. С. 93-94). Ср. в капустнике Рижского ТЮЗа (1960-е) пародию на «латвийский топос»: «Посмотри на календарь: / время собирать янтарь».
77# См. особенно стихотворение Виктора Бокова «Не веселье привез я / На Рижское взморье…» (1955), описывающее состояние мира и автора после смерти Сталина: «А в заливе спокойно, / Солнце тихо притронулось к дюнам. / И свободно, свободно / От рабства проснувшимся думам. / Тонет парус вдали, / А залив бронзовеет телами…» (День поэзии 1988. М., 1988. С. 58-59). Ср. также идиллию 1947 года: «Рижское взморье. Мои детские воспоминания. Бесконечный пляж, серое море (то самое, что у Серова в картине, где два мальчика в матросках), чайки, сосны, сосны, сосны. Мои первые шаги здесь, сначала неопытные, одинокие. <…> Концерты в Дзинтари — в курзале.<…> Деревянный, как бы полированный зал, такой я всегда представлял себе Скандинавию.<…> Рижский рынок. Изобилие мяса, масла, овощей, копченой рыбы. Молочный ресторан — телятина и кефир. И снова рижские бульвары и парки. Старый город — Рига прошлых веков. Почти разбитая артиллерийским обстрелом, но все же такая прекрасная, похожая на мое представление о чем-то прошедшем.<…> А за несколько дней до этого на той же Викториас вечер поэзии. Г. Иванов. Ходасевич. Гумилев. Пастернак. Мандельштам. Мои утренние купания. Пустынный пляж, солнце, бесконечное море. <…> Утренняя разминка и бег по берегу. Как хорошо! <…>. Зеленый сыр!» (Арбузов А.Н. Воспоминания и размышления. Сб, 2013. С. 319-321).
78# Горбаневская Н. Побережье. Анн-Арбор, 1973. С. 69. Об истории появления этого стихотворения см. рассказ С. Чернобровой в кн.: Улицкая Л. Поэтка. Книга о памяти: Наталья Горбаневская. М., 2015. С. 168.