Троица предков, зеленое зеркало

Иллюстрации: Евг. Шестакова-Шадрина

Многие, наверное, помнят цитату: «Это горит картон» и стихотворение Янки Дягилевой «Декорации», в котором говорится о бетонном планировании вавилонских лестниц, на которых можно оскользнуться, и спусков к молочным рекам Обского моря, размывшего старые захоронения, которые детям и подросткам покажутся раем, а выросшим из них взрослым – раем пчелиным, концлагерем, отраженным в солнечных очках неизвестной пчелы, найденной на асфальте. После первого поколения, отрывшего глаза в момент смерти, следует второе, которое кричит «за стенкой, рухнувшей на нас», и прочертит свой, моргающий под паутиной насекомого, наползающего на глаз, путь  паутины, нового пляжного зонтика, для не ведающего своей судьбы жертвы этого локального микрокосма, который Янка называла декорациями и трамваем до ближнего моста. Эта ткань паутины, погруженной в определенную предысторию, сбылась в наших звездных скучных путях с самими собой.

Вы можете сколько угодно рассказывать о подпольной американской музыке 60-х, читать лекции для молодежи, не зная, что в одном из закоулков памяти вам предложит календарик с Брюсом Ли покойный герой гробовой одиссеи по впадающим в Обь речушкам, которого окликнули вестники – вы узнаете это только потом, и вы узнаете только сейчас, что вы читали лекцию об американской музыке для хипстеров в месте, где пахнет мылом пароходов и курортов восьмидесятых, полностью смонтированном в декорациях тех, кто видели эти пароходы – новосибирских художников 90-х, которые тихо, медленно и плавно передвинули внутренние декорации этого города на вашу сцену. И прожектор наставлен на ваш захлебывающийся Янкой рот. Просто для смены декораций в городе-колодце, на поверхности которого застыло время, и все происходит только в метро, как в сонном аквариуме, для того, чтобы выйти  подшафе прожекторов, нужна смена декораций, которая включает в себя бьющихся тысячами чертушек смертей на люстру театра оперы и балета и его камерных залов, необходима смерть Янки и застывшее молчание всех ее знакомых, остановившихся в своем ходе по перемене полос дня – правой и левой стороны Красного проспекта. Смерть Янки – необходимое условие создания новых декораций в бывшей совпартшколе, создание новых кулис театра, портретов новых губернаторов, героев войн, владельцев новых курганов. Смерть Янки — необходимое условие для города, в котором был создан второй, новый мавзолей, и стена расстрела, которую вы расстреливаете глазами. Смерть Янки и еще целого ряда самоубийц – необходимое условие для того, чтобы город второго мавзолея был понят и испит кровью до дна, измусолен до самого дна в своей тине, чтобы воспроизводить новые декорации, руками тех, кто помнили и видели прежний город наяву, и которые помнили смерть Янки Дягилевой и группы самоубийц до того, как все рухнуло в непроглядную тьму.

Новые декорации застаешь неожиданно. Когда, раскачиваясь на одной ноге, ты проклинаешь царицу мух, и не задумываешься, что здесь с тех пор сбывается один и тот же кошмар – о возникшей малиновой девочке, запечатленной в картинах новых декораторов, залетевшей с юга очкастой пчелы, думающей, что она вершит судьбу города с двойным дном. Не задумываешься  о изображенном здесь на всех умывальниках, во всех туалетных комнатах в одном и том же зеркальце, в котором не увидишь своего лица, во всех глазницах умывальников не заметишь красно-синих портретов, которые глядят на тебя со стороны декораций в скрытых замкнутых казематах пчелиного городка запасного мавзолея, где вы могли поселиться. И, вдруг замахнувшись ногой на царицу мух, которые так обильно мельтешат перед солнечными очками multicolored boots в один из дней, ты узнаешь про себя, что произносишь свои шутки о том что «да будет свет сказал монтер обрезав провода» в гнетущем сумраке запасного мавзолея. Узнаешь,  что ты пытаешься мысленно раздавить витрину реального мавзолея и замахиваешься ногой на царицу мух, которая просто мимо летела, и бьешься об эту витрину, глядя в пустое зеркало, и в конвульсиях погибаешь, тогда как ожившие декорации, вобравшие в себя земли, и смазавшие губы помадой глины этого зеркала невиновных, продолжают взирать на тебя в миг твоего крушения в гроб хрустальный, ты начинаешь замечать, что любые случившиеся здесь при твоей жизни воспоминания, мысли, летняя тень, проходят под взглядом этих новых декораций, созданных в городе повсюду, в точке фокуса зеркал  — всего двумя-тремя живыми художниками.

И все вышесказанное ты еще раз произносишь перед зеркалом, откуда на тебя вместо ожидаемого лица глядит пустота, которая означает то, что тебя и твое внутреннее, головное метро наблюдают зеркальные живые, земные скелеты встроенной потусторонней жизни. Жизни, смонтированной, как потусторонняя, как отражение реальности, положенной плашмя, и отсюда появляется ряд пробегающего на тебя метро живых глиняных статуй, а вся эта преамбула описывает предысторию и реальное осуществление живописи.

И как комары, что плодятся в подземном озере зеленоватых рек, на которых стоит этот город (при свете выходящей луны реки начинают плодить комаров), что с тяжестью нависают над сном горожан, которые лежат здесь плашмя, начинают считать секунды их жизни, пока не исчезнут во время смены фаз и перемены стрелок, комаров, которые наливают красно-синеватые лица жителей этого города краской. Разных обсосов, разных старых пьянчуг, бледных  молодых игроков в компьютерные игры, которых рано посетила зеленая фея, при свете луны, когда все шакалы-менты, убийцы и их жертвы с проломленными головами тянутся на водопой к зеленой и гнилой воде подземного озера и его бесцветного зеркала – их отражения, словно отродье Лилит, проходят по волнам озера и вы видите вновь снег смешанный с землей, зеленоглазых гномов с часами на рафинаде, и вы видите проходящую по снегу зеленую девочку, старуху, мать, двух заснувших в позе эмбриона головастых гопников в троллейбусе, все загорающиеся новогодние елки, и убитых под ними девушек, и все это — через зеленый сон и ветер, подымающих свои тяжелые плюсовые очки старушек, всех проодеколоненных мальчиков, все огромные глазницы глядящего на вас подлинного времени с серебряным лицом, лицом бабушки-смерти, сброшенной плашмя иконы, иконы, превращенной в доску для резки мяса, и еще много различных куражных изображений бомжих и красавиц, от которым несет таким духом смерти, что вас уносит за километр. Представьте, вы с лупой склоняетесь над миниатюрными балеринками, или глядите на детские разрисованные ширмы-шары. В час луны-Лилит вы видите только эти две кромки зеркала, которые подносят к губам, с пустым дыханием, с приветом из ниоткуда.

И тогда приходят в движение все труповозки этого города, которые в часы комариной луны увозят из квартир всех синих в зеленых троллейбусах, всех синих мечтающих трупов, всех овощей, что только днем кажутся живыми и наполненными силами махинаторами, бизнесменами и прочей океанической живностью. Все это вы увидите на миг в бегущей после  аварии детворе и старушках, окровавленных девочках, все эти же зеленые глаза и зеленые робы — не только у местных маляров, но и у врачей скорых, которые в часы ледяных дождей с утра обращают свою пятиминутку в полуденную детскую перемену, все это вы увидите в глазницах зеркал новых декораций, которые помнят еще счастливые и полные глиной первомайские демонстрации, превратившиеся сегодня в полет черных ворон на гибельные детские глаза, все это вы увидите в лунных пейзажах зеркал реальности города с запасным мавзолеем.

Вы думаете у нас не было коллег, учеников и собратьев по ремеслу? Почему для появления этих отражений, блуждающих по городу и поджидающих людей, которые не знают времени железной головы, когда все вокруг зеленое и карее и бьется так легко, хотя сам ствол этого сторожкого и серебряного времени, наполняющего пустое зеркало и пруд, в дневные часы, когда череп луны гаснет, не бьет оживляющим током гальваническую лягушку, вы думаете, у нас не было собутыльников, дующих в бутылки, и учениц, полного хора и оркестра, отъехавшего от исходной лесопилки, где валили стадо быков в огромный овраг, где в древности зеленые воды озера были окрашены бычьей кровью. Почему всех людей, которые почитают себя не зеркальными, а живыми, преследует кошмар летовской малиновой девочки? Почему была необходима смерть Янки, чтобы запасной мавзолей выбросил свой прожектор на темное беззвездное небо?

Здесь была необходима история, реальная история города, где за минуту творятся небывалые чудеса, где оживают воспоминания и стройными тенями заполняют метро, здесь было необходимы восход солнца и рассвет, отделяющий бессонные души от мокрых подушек, здесь было необходимо воскрешение этих душ, политых прежним детским поливальщиком вавилонских велосипедных дорожек и просек, здесь была необходима потеря второй ноги перед остановкой над пропастью, здесь были необходимы солнечные очки и фотопленки, здесь были необходимы счастливые дети, которые неожиданно обнаруживали скелеты в шкафу. И здесь были необходимы городские духи, которые оживляли бы своими актерскими пассами всю эту сцену второго, запасного и пустого мавзолея жизнью, разведанной со всего света, оживавшие там, здесь, и потом еще и еще. Здесь были необходимы эльфийские карлицы, которые просыпались бы в своих кроватках, когда время из дубового шкафа показывало бы, что решетки заборчиков и колотящиеся в висках серебряные молоточки солнечного города закрываются кулисой концлагеря. Здесь было необходимо присутствие живой Янки, танцующей богини, которая видела бы живых людей, и оживляла бы в периоды смертной тоски тех, кто глядел сквозь солнечные очки, той, что накрывала их тенью. И здесь была необходима смерть Янки, чтобы вмиг небо почернело над озером, один скошенный взгляд, превративший песочницу в  терновник, в кладбище, над которым носятся сны. Остались одни солнечные очки да голоса люциферов, обещающих вечную жизнь. Но затем — уход декораций, обнажение руин, и мертвые пчелы в майках молодых и не отведавших белены оглоедов. Одни разбитые солнечные очки, оглохшие от солнца, и видящие в кошмарах только одно: малиновку, мертвого короля на углях костра, и мерещащуюся ему в кошмаре дочь – малиновую девочку, пробежавшую по зеркалу вод пустых зеленых глазниц. Смерть Янки, которая видела  все это живым и веселым, как утверждают знавшие ее, и череду самоубийств и смертей, подобных журавлиному клину. Все эти лица, если не по рассказам знакомых, то воочию плюхнувшиеся когда-то в это бездонное, вечное зеркало времени.

Многие гадают, зачем был создан второй дополнительный мавзолей, и зачем любой названный предмет, чье имя произносится в его туалетной комнате  или в гримерке – исчезает с карты этого некогда тополевого, а теперь березового города – где нет больше ни больницы-тюрьмы, ни мыловарни, ни дворца бракосочетаний, а строится изумительное каменное глазастое огнями здание-колодец на сваях, снесенных лесным пожаром. Этот дополнительный мавзолей, аквариум полной луны, зеленоглазое зеркало было создано для того, чтобы однажды троица предков поглядела сквозь него на мир, и все мгновенно сбылось, а снаружи казалось бы, что бык красными глазами глядит на муху малиновой девочки, заползающей в ноздри мумии, издыхающей на бойне. Троица предков поглядела бы раз, и ничего бы этого не стало, как в жестянке железного зеркала.

Работы Евгении Шестаковой-Шадриной:

1. Четверо на берегу замёрзшего моря. 2005 х.м. 30х 110
2. Улица Фрунзе. 2006 х.м. 50х50
3.  Оса. 2010 д.м. 60х50
4. В метро. 2007 х.м. 65х70
5. Книга Вити. 2013 х.м. 50х170
6. Голова.серия Малое и большое. 2014 х.м.70х80
7. Мария на чёрном. 2014 х.м. 95Х100
8. 1 февраля.2010 х.м.50х50
9. Королева в нише. 2007 орг.м.90х120