Владимир Казаков: писатель-призрак

Начиная говорить о Казакове, ступаешь на какую-то странную почву, на территорию тумана. Само его присутствие в литературе неясно, это присутствие призрака. Вроде бы опубликованы больше десяти книг, еще в 70-е годы переводы текстов издавались в Германии, а аудиопостановки отдельных пьес даже транслировались немецкими радиостанциями, и все равно очевидно, что речь идет о «непрочитанном» авторе. Он создавал языковые мифы, но и свою жизнь так надежно упрятал в миф, что оказались заметены все следы. Сложно поверить, что это стало возможным для человека, родившегося в 1938 году. Остается лишь вчитываться в предельно лаконичный автобиографический очерк объемом в полстраницы. И даже если внезапно обнаружится пространное интервью писателя или обширная автобиография, величие созданного им мифа едва ли будет поколеблено.

Я понял удивительную истину: каждый человек сам себе обязательно должен казаться призраком.

Тексты Казакова разом хранят и невозможный предел письма, обозначенный обэриутами, и изящную легкость, заставляющую читать их так, словно прежде не существовало словесности. В желании доказать значение Казакова для истории литературы, назвав его, например, представителем какого-то направления, есть что-то словно бы противоестественное, что-то нарушающее исконную ирреальность его текстов. Вероятно, здесь нужен другой инструментарий, не связанный с рассеиванием тумана и «высвобождением» фантомов. Эти тексты намеренно построены так, что их не удается расколдовать. И даже если сам автор дает филологические подсказки (Достоевский, Крученых, Введенский), не стоит торопиться слишком уж доверять им. Как и многочисленные исторические врезки, эти аллюзии создают лишь видимость прочности. Схожим образом мы смотрим на события из собственного прошлого: так, словно вспоминаем себя уже умершими, порядком забытыми, толком не существовавшими.

Если здесь вообще возможно отыскать главные вопросы, то, может быть, они будут такими:
Почему с этой призрачностью ничего нельзя поделать?
Откуда она возникла?

Ночью увидели: на улице призрак читает газету при свете призрака-фонаря.

Одной из ключевых для его текстов тем является слияние мира и языка, продумывание их взаимоотношений. В бесконечных перестановках фраз здесь раз за разом открывается природа слов, отнюдь не ограниченная функцией передачи сообщений. Даже когда на этих страницах сталкиваются, а порой и теряют жизнь герои, даже когда повествование притворяется связной историей, перетекающие друг в друга рассказы, пьесы и стихи совсем не похожи на сообщения, передающие читателю некую информацию.

Так, например, пьеса до сих пор представляется многим жанром, вполне поддающимся пересказу. Но в случае Казакова дело вовсе не в том, насколько смехотворными окажутся изложения его драматических текстов. Он был занят написанием пьес, которые никому не придет в голову пересказывать. Традиционное восприятие драмы как некоего эскиза сценической постановки здесь не сработает. Как будто задачей Казакова было не вписывание новых глав в историю театра, а перерождение самого драматического жанра, переоткрытие его как ресурса письма.

Возможно, именно пьесы – самый быстрый способ узнавания стиля Казакова. Достаточно пересечения нескольких реплик и ремарок, чтобы оказаться в языковым пространстве, которое не спутаешь ни с одним другим.

ПРИЗРАК. Иду и вдруг представил себе такую картину: на мостовой – груда тел и груда душ.

ГОСТЬЯ. Ах, напороться грудью на собственную мысль!

НИКОЛАЙ. Дождь кончился, иначе бы он не начался. Это весенний закон крыш.

ПРИЗРАК. О, холод! О, мое неусыпное одиночество!.. Ухожу!.. (Исчезает).

НИКОЛАЙ. Пришел и не поздоровался, чтобы можно было уйти, не попрощавшись. (Гостье). Вы согрелись? Ах, какой нежный сумрак вокруг вас!.. Что это с вами? Вы прекрасны?

В этих текстах открываются вещи (мысли, образы, сны), которые могут быть выражены только в драматической форме. Но и здесь Казаков тут же переворачивает все вверх дном, драматургия мгновенно превращается в прозу, или наоборот – проза и поэзия становятся драматургией. Точно сказать нельзя. Приведенный выше фрагмент – случайный, но вполне показательный пример этих метаморфоз. Как и все цитаты, он взят из первой (если не по времени создания, то по году выхода) книги Владимира Казакова с весьма иллюстративным заголовком –«Мои встречи с Владимиром Казаковым». Словно автор с самого начала казался самому себе призраком.
Эта территория, на которой смещен даже не каждый жанр, а каждый род литературы, является и местом существования героев Казакова, обретающихся у самых пределов туманящегося смысла.

Иногда призраки сталкивались и тогда умоляюще слепли и судорожно исчезали в морозном дыму.

А неисчезнувшие до сих пор продолжают взывать к нам из самых глубин мифа. Нам еще предстоит вслушаться в их голоса.