ПАРОХОДИК ДО ВЕСТЕРПЛАТТЕ

 

                                                                                       Всё проходит
                                                                                                 Как пароходик

 

Герман Лукомников

 

A lato było piękne tego roku

 

Konstanty Ildefons Gałczyński

 

 

ПОСТЫДНЫЙ КОНЕЦ НА СТРЕЛКЕ ДОРСОДУРО

 

С Маргаритой мы поселились около Академии, и с неизбежным для января хлюпающим звуком я сперва шагал в супермаркет, а после – по той самой Набережной Неисцелимых – возвращался на стрелку. Часами стоял и смотрел. Дочь, кажется, даже не считала это чудачеством.

По левую руку сверкал огнями Сан-Марко. По правую – параллельно свежепройденной набережной тянулась Джудекка и хранил в недрах своих «Тайную вечерю» собор Сан-Джорджо Маджоре. Меня кры́ло. Кры́ло нешуточно.

Обойдёмся без крепких выражений. Это ужас. Настоящий древний ужас. Книги, даже самые лучшие, преодолеть его нам не помогут. Ни в одной из них не сказано ни слова о том, как какой-то сумасшедший турист стоял на стрелке Дорсодуро по щиколотку в воде и стремительно терял человеческое достоинство.

Метрах в двустах над тем местом, где впоследствии построят Сан-Джорджо, гипотетически находилась точка, с которой сделана знаменитая гравюра Якопо де Барбари 1500 года, – наверное, турист иногда случайно находил эту точку в небе, но не понимал, что это она. Потом этот человек исчез. Мы расскажем вам про другого.

 

 

КАТМАНДУ ДО ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЯ

 

В его фамилии – Накарми – беззастенчивым каламбуром слышался русский глагол. Кешав, накорми до всего охочих постояльцев своих. Кешав Накарми открыл дверь библиотеки на втором этаже и сказал:

– Здесь мы храним вещи, если кто-то уезжает на время. Иногда не возвращаются. Но мы всё равно храним. Вот этот рюкзак стоит здесь больше двадцати пяти лет.

Модесту Циолковскому очень понравилась библиотека. Мне понравился рюкзак. Мне понравилось, что он так долго стоит.

Ровно через год, 25 апреля 2015 года, эта библиотека будет разрушена сильнейшим землетрясением. Как и всё здание, построенное в год моего рождения и после многократно надстраивавшееся. Не знаю, что случилось с рюкзаком. Наверное, остался лежать под обломками. Наверное, после того, как развалины были разобраны, попал в чьи-либо большей или меньшей предприимчивости руки. Но версия, что он вернулся к хозяину, всё же греет мне сердце. И в сердце моём поют все колонизаторы мира.

– Непал никогда не был колонией, – говорит Модест.

Мы идём через площадь от Фрик-стрит к Таледжу, и Модест яростно торгуется за каждую, условно, статуэтку Ганеши. Мне до него как до неба.

– Повезло. На свете не так уж много подобных мест, – отвечаю я, ни секунды не задумываясь о смысле ответа.

 

 

СМЕРТЬ СЛЕПОГО АСТРОЛОГА В КАНАЛИЗАЦИИ ВАРАНАСИ

 

Начать нужно с Борхеса. Названия рассказа не помню, зато помню, что речь в нём шла о романе, изданном в Бомбее в 1933 году. Пересказывалось содержание романа. В общем перечне событий упоминалась смерть слепого астролога в предместье Бенареса.

Сколько-то лет спустя я решил посмотреть, какое слово – «Приближение к Альмутасиму», вот название! – было переведено как «предместье». Сперва мне попался английский перевод – там прямо стояло sewers. Оригинальная клоака поблизости.

– Покажи деньги, дай двести рупий, остальное спрячь ко мне в карман, вот сюда, – приказал высокий, неопрятный человек в чёрных очках и европейском костюме своей юной спутнице, очумевшей от свалившегося ей на голову счастья в виде величественного слепца.

Он пытался объяснить, как нужно взаимодействовать с рикшей, который взялся быть проводником. Тот ожидал у дверей, ковыряя куском проволоки потрескавшуюся ещё при Бурлюке штукатурку.

Она не понимала многого. Она не понимала, зачем в аэропорту Мумбаи она взяла деньги, пообещав помочь найти нужное место среди трущоб Варанаси. Не понимала, почему, встретив слепца, словно проглотила язык, когда он обратился к ней на родном языке.

Астролог перед сном переставал быть слепым и чего-то демонстративно боялся. Однажды она спросила, что служит причиной страха. Он неожиданно рассмеялся:

– Что! Одна социальная группа, вот что!

Больше она не задавала вопросов. Ей не было дела до чужих проблем. Старик и без того утомлял: говорил об аспектах планет, каялся в шарлатанстве, утверждал, что спас человеческих жизней больше, чем многие смогли погубить.

Дело близилось к концу. До неё, наконец, дошло. В смысле, она поняла.

Взяла у старика деньги, часть незаметно засунула в нужный карман, двести рупий дала рикше. Вежливо распрощалась и пошла прочь. А нашего с вами героя сперва повезли, а после повели узкими улицами к реке, к знаменитым гатам. Там его ждал я. В мае здесь жарковато, выше сорока зачастую. Никто не мог знать, насколько он большой человек. Крупный политик и бизнесмен. Никто его не любил. Никто. Никто. Никто.

 

 

В ПРЕДДВЕРИИ ШЕСТОГО ГОДА ВОЙНЫ

 

Меня можно простить: технически это тот же самый процесс. Мне сорок шесть и мне срочно необходимы антибиотики. Иначе могу не дожить до сорока семи. Ранения души – как будто бы у вас есть душа! – подобны ранениями плоти не только метафорически. Они затягиваются медленно, болезненно, с большим количеством гноя. Да, поэтому необходимы антибиотики.

В тридцатые годы прошлого века можно было позволить себе сказать, что антибиотики необходимы обществу. У нас подобной роскоши нет: право сравнивать коллективное тело с человеческим организмом мы утратили – как Исав утратил когда-то право на первородство.

Поэтому, дорогой Сергей Александрович, мы сейчас будем обсуждать рецепты приготовления чечевичной похлёбки. Только мы не будем этого обсуждать.

Потому что идёт война. Долгая необъявленная война, конца которой не видно. «Между землёй и небом – война», как пел Виктор Цой. И в ответ я слышу голос с небес:

– Земля! Земля!

– Я – Земля!

Вот и поговорили, Серёжа. Пойду на твою могилу рыдать. Сын лётчика Пауэрса – вот какие у меня знаменитые друзья! Похороненные не в земле. В небе. В небе над Мариуполем, откуда ты родом. Угол Бахчиванджи, что-то такое помню. Умер в Звенигороде, в клинике на Маяковского, а может, это другая какая улица, – последний солдат Армии Господа Бога, О Которой Написано На Долларах.

Ты говорил, что деньги – это любовь. Говорил о тех копейках, которые мама даёт сыну на мороженое. Что эти деньги – любовь. Ты называл интерферон человеческим линиментом. Это почти как деньги – человеческий линимент.

 

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ В АЛЬ-КУДС

 

Слишком часто мы оправдываем собственное бессердечие некими извне навязанными правилами поведения. Вот и сейчас Али Укурок не смог самому близкому существу протянуть руку. Али абу-Кумар, как его дразнили на манер администрации Британской Индии.

Кто дразнил? Гитлеровцы?

Гитлеровцы его, мудака, дразнили?

Как бы не так!

Собственная совесть его дразнила. Совесть – и здесь вынужден принять удар на себя – абсолютно светского, ни единым краем не религиозного характера.

Али абу-Кумар не протянул руку своему плюшевому медвежонку. Без которого не ложился спать. Дайте мне чашу для слёз.

Чёрт! Шайтан! Дайте мне и в самом деле чашу для слёз – дайте её человеку, всю жизнь творившему зло под прикрытием добра.

Дайте её, потому что сердце моё плачет. И не выстроена плотина для этих слёз. Асуанская плотина для слёз. Достаточно было просто протянуть руку. Дайте мне чашу для слёз – там, где моё собственное горе слишком сильно сливается – да, с самого начала рассказа, – не с тем горем, которым горюет цивилизация, – а вот с тем личным маленьким горем, до которого прогрессивной общественности не должно быть дела. Ровным счётом никакого.

 

 

БОЛЬШОЕ ПОСВЯЩЕНИЕ ТОМАСУ ГУНЦИГУ

 

Мне тоже есть, что предъявить Горбачёву. Например, павловскую денежную реформу, лишившую меня большей части подростковых сбережений – с тех пор сбережений у меня так и не появилось. Но счастье от распада Советского Союза перевешивает всё. Светлое, ничем не замутнённое чувство счастья, которого никогда не пережить больше. Абсолютно непередаваемо, в самом прямом смысле. Только те, кто чувствовал то же, что и я, – смогут понять. Больше, наверное, никто.

Что-то подобное описывает Томас Гунциг в предисловии к роману «10 000 литров чистого ужаса». Он, правда, больше о видеокассетах с Фредди Крюгером, но так называемый «код счастья» – считывается безошибочно.

Пройдут годы, и многие интонации перестанут быть узнаваемы, я понимаю. Но это не беда. Не повод для грусти. В конце концов, в жизни гораздо больше поводов для грусти, чем чьё-то когдатошнее счастье.

Туризм во времени, если он когда-нибудь разовьётся, будет столь же фальшив, как любой другой туризм, даже в чём-то гнуснее. В романе идёт речь как раз об очень похожих вещах: большое озеро, в которое столетиями сбрасывали людей с целью убийства и уже мёртвых, – и укоренившаяся там жизнь. Однажды я нашёл корни.

Дело было в Подмосковье, осенью. Я изрыл всю землю вокруг костра в поисках корней Советского Союза. Наутро ногти были сточены в мясо. Сперва я шёл по бесконечным больничным коридорам в поисках выхода, после заплутал, заблудился, и в конце концов забрёл в мало чем примечательное помещение со следами неоднократного окрашивания, отчего все углы казались немного округлыми. В центре стоял белый эмалированный стол. На столе виднелся белый фасолевидный судочек, на котором сбоку красными буквами было написано «процедур.» – а запах хлорки стоял точь в точь, как в романе Гунцига. В судочке лежало десять больших влажных ватных тампонов, слегка закрученных по краям. Это они и были, корни. Не знаю, зачем я их искал, но я их нашёл.

 

 

ВИЗИТ К СЕДОВОЙ И ОЛИГÓФРЕНУ

 

Миллионы чужих бессмысленных сновидений как разновидность плоти: нашлось кое-что, благодаря чему они, просочившись, укоренились в действующей реальности едва ли не материальным образом. Да что там – однозначно материальным! Я должен был подумать, прежде чем выносить списочный пункт в заглавие грустного маленького рассказа.

– Улица Павших. Улица Пропавших.

– Застава Зассавших.

– Издательство «Вечность»: коньки наточили, да в путь не вышли.

Всё равно многое не клеится, даром что вечность. Задумав всё так хорошо, так надёжно, споткнуться об эту укоренённость. Вынося списочный пункт в заглавие, – не вынести этого. Наточив коньки, позабыть пути (вот как задумывалось в оригинале).

 

 

ВЁРСТКА ВСЕЙ МОЕЙ ЖИЗНИ

 

Испытать наслаждение при вёрстке второго номера «Шестой колонны». Испытать наслаждение при вёрстке пятого номера «Шестой колонны».

Испытать ощущение ужаса. Избавиться от ощущения ужаса. Легко сказать! Рано или поздно твоим единственным собеседником остаётся автокорректор. «Ужуса», «ужоса», как душе угодно. Дождь Вонецкий, где ты сейчас? Где незабываемые твои цветы?

Испытать новые технологии на собственной шкуре. Говорить об этом медленно, с расстановкой, так, чтобы никто не сомневался в тяжести перенесённых лишений. Говорить об этом так, как говорят о жертвах времён войны. Скопом взятые враги рода человеческого будто под копирку выучились говорить о жертвах и жертвенности. Похожие друг на друга подобно каплям дождя. Подобно портретам вождя. Подобно цветам.

– Скажи, сходство – это ещё одно испытание?

– Трудно вытерпеть до такой степени похожих людей? Или легко? Легко вытерпеть? Испытание модели, раз уж решили на полный штык.

 

 

ВОСПОМИНАНИЕ О НОЧЛЕГЕ

 

Есть причины, по которым юбилейное отчасти рассуждение о прозе «весёлого московского постмодерна зрелой поры» мне хотелось бы начать – да и закончить – даже не «Змеесосом» Егора Радова или «Бесконечным тупиком» Дмитрия Галковского: в августовском номере журнала «Юность» за 1988 год вышла повесть Валерии Нарбиковой «Равновесие света дневных и ночных звёзд». На обложке номера нарисовано существо конской породы с крыльями, скачущее поверх урбанистического пейзажа, написано «Юность», проставлены цифры: «8 ’88». Прошло, таким образом, тридцать лет.

Примерно как от въезда молодого Д’Артаньяна в Париж до гибели его от пушечного ядра. В 1988 году поисковые системы ещё не были в общем употреблении, и проверить свою точность я мог бы, лишь обратившись к специалистам. За пятьдесят лет до этого основной вопрос философии решался на улицах Барселоны едва ли не самым постыдным для марксизма образом.

Сюжет повести, переизданной в позапрошлом году издательством «Новое литературное обозрение», прямо связан с поиском крыши над головой в стране, охваченной религиозным возрождением и крахом социалистической государственности. Для сравнения, с дистанцией в два-три месяца польское телевидение транслирует «Декалог» Кшиштофа Кесьлевского. Там, где провиденциальное буквально бьёт по глазам, нет места случайному.

 

 

НОЧЬ

 

Производство машин информационного секвестра – вот наша первоочередная задача! В ту ночь, когда Пётр Павленский поджёг двери Рейхстага, выяснилось, что разделение церквей происходит по половому признаку. Западная и восточная, восточная и западная.

Мне сказали об этом в Москве. На следующий день была куплена эта тетрадь. Собирался всю книжку назвать «Косноязычный менсплейнинг», но сейчас понимаю, что даже рассказ так не назову. Видели ночь, гуляли всю ночь до утра.

Механизм контроля над собой равен механизму контроля над реальностью. Что за чушь! Любой последовательный нарратив разрушает естественный ход вещей и возвеличивает смысл, которого здесь отродясь не было. От нас самих требуется совсем небольшая помощь.

Нет, не равен! Нет, не разрушает! Нет, не требуется! Ночь! Ночь! Машины информационного секвестра – на каждый день! Доступные каждому, и главное – доступные лично тебе. Во всём своём первозданном ужасе. Как в детстве! Как в детстве!

 

 

ПРАКТИКА ВНЕСУДЕБНОЙ РАСПРАВЫ

 

Размышление у камина субботним вечером: ядерный реактор или человеческий фактор. Скорбные витрины восьмидесятых. Королева драмы восьмидесятого уровня. «Старые хиппи девяностых градусов», – по выражению Сергея Александровича, чья паутина на татуировке дала когда-то заглавие книге. «Паук на белой стене», вот какое заглавие она дала, уж простите, что в прямом эфире об этом.

– Любуйтесь: этот человек считает себя хозяином своей жизни.

– Наслаждайтесь: этот человек считает себя хозяином жизни в самом широком смысле.

– Смейтесь: он стоит здесь, перед вами, в ожидании товарищеского суда – а ждёт его мгновенная безжалостная расправа.

 

 

УЧАСТИЕ В АЛЁХИНСКИХ ЧТЕНИЯХ

 

«Один из немногих, знавших, что именно нужно надавить внутри саксофона, чтобы нам не отключили Бога за неуплату».

– Сегодня понедельник, землянин? – спрашивает один другого по дороге куда? К почтамту? Куда угодно? На Кудыкину гору?

«Один из немногих», – пишет Андрей Сен-Сеньков про Альберта Эйлера в цикле «ZZAJ Version 2.0». Сегодня воскресенье, землянин.

Йом-ришон, землянин. Йом-ришон. А что до «Алёхинских чтений», – в поддержку Марии Алёхиной, осуждённой по делу Pussy Riot, – так это единственные литературные чтения, в отношении которых мне жаль, что не принял участие в своё время. Больше ни о чём не жалею.

 

 

ОЛИВЬЕ

 

Список вещей, оставленных в Бенаресе на Меер-гат: 1) чёрный шерстяной платок, купленный в церковной лавке; 2) футболка Д.; 3) чайная капсула К.; 4) одно из четырёх старых голубых полотенец О.; 5) пилка для ногтей Л.; 6) соль.

Соль – я помню, откуда. На неварский Новый год огурцы солили для оливье. Точнее, для салата «Столичный». Венеция была последним европейским городом, в котором я хотел быть. Со всей прямолинейностью, которую мы видим в предложенном утверждении. Со всей двусмысленностью, которую мы здесь видим.

 

 

КУПАНИЕ ЧЁРНОГО КОТА В ЧЁРНОМ КВАДРАТЕ

 

Купание – как о родной планете воспоминание. Купание чёрного кота в чёрном квадрате воды. Так, как лишь коты умеют повторять четырежды. Те, что никогда не вернутся в клетку.

Портрет чёрного кота в интерьере. Вся дешёвая позолота, весь синий бархат, все эти штуки, украденные кинематографом у живописи. Купание – покупание, язык еле поворачивается подобно всему елеповорачивающемуся, проговаривающемуся подобно свинцу, подобно дегенеративному партийному съезду.

Елепроговаривание как жанр: кот, кандидат в члены политбюро. Венецианский дневник (Афганистан лучше). Производство машин информационного секвестра для тех, кому не по карману предметы роскоши. Предметы бытовой роскоши для рядовых членов гитлерюгенда.

Купание чёрного кота в чёрном квадрате. Купание чёрного кота в чёрном квадрате. Купание чёрного кота в чёрном квадрате. Купание чёрного кота в чёрном квадрате. Все соблазны преодолены. Какова стоимость шуток про чёрный квартал или чёрную дискотеку? Новый башковитый Супермалевич вряд ли упустит подобный шанс. Легион Супермалевичей, краснознамённый.

 

 

ДЕФЕТИШИЗАЦИЯ ЛИВЕРА

 

Внутренние органы – это, конечно же, наследие сталинизма. И рад был бы не говорить о них, да цепи не пускают.

Связь тех или иных диетических наставлений с традициями национальной кухни всегда казалась мне если не очевидной, то без труда вычисляемой. Как говорится, для того, чтобы аджика была по-настоящему вкусной, добавьте в неё немного флоуксетина. Грузите антигистамины бочками! Хорошего дня! Успешной вулканической деятельности!

Современный человек, по мнению многих специалистов, может свободно обходиться без ряда внутренних органов. Но с ними намного интереснее жить, тут я тоже не спорю. Глупо было бы спорить: в частности, печень необычайно весёлая временами, даже без склонности к аутогаруспиции. Да и прочие внутренности превосходят остроумием разные комедийные шоу – особенно на уровне замысла. И носить в себе подобное, независимо от глубины богооставленности, – великая честь.

«Цепи Парсонса: ответ на любые вопросы!» – вот что сообщала мне британская рекламная листовка шестидесятых годов, четверть века назад наклеенная на дверь туалета. Сверху над ней красовался вопрос, вырезанный из брошюры «Свидетелей Иеговы»: выживет ли этот мир? И ещё один вопрос: почему? Хороший вопрос.

 

 

СПИСОЧНЫЙ ПУНКТ № 77

 

Выбросить замороженную апрельскую крапиву 2018 года. Распробовать замороженную рыбу июня 2019 года. Это уже под семьдесят восьмым номером.

Иной исповедальности не приемлю, особо – не в жизни даже, в жизни ещё сойдёт.

– Посмотрите на него, а? Для этого дегенерата отталкивающей оказывается исповедальность! Давайте, смотрите же на него!

– И молитесь, – вот это ядовитое квакание откуда-то из угла.

Ядовитое кваканье ядовитого цветка, прекраснейшего на свете. В двух шагах от семьдесят девятого пункта.

 

 

ПОСТТУРИЗМ

 

Почувствовать, что опережаешь своё время. Или наоборот – почувствовать, что время опережает тебя, оставляя между собой и тобой спасительный зазор в несколько мгновений. За которые ты можешь успеть. «Всё отдавало приездом в провинцию – в какое-нибудь незнакомое, захолустное место – возможно, к себе на родину, после многолетнего отсутствия», – пишет Иосиф Бродский в «Набережной неисцелимых» про Венецию, но с тем же успехом такое могло быть сказано про Бенарес, Катманду, Хайфу или Гданьск.

Но и про Иерусалим тоже. Про Иерусалим в тот час, когда я в полубессознательном состоянии бреду к автобусной остановке до Вифлеема. В тот час, когда мой народ идёт на пятничную молитву в Аль-Аксу. В тот час, когда над Вавилоном идёт густой снег, а Паша Настин и его волшебная фотокамера парят над рассветными туманами Ист-Ривер, – то есть в тот самый час, когда ты едва живой плетёшься по Бен-Йехуда с целью успеть приобрести старинную открытку с видом на ту самую стрелку Дорсодуро, о которой в самом начале уже шла речь.