Что вообще остаётся? Опыты перемещений в другой мир

Исходная точка разговора А.Левкина и К.Кобрина – статья Кобрина в Артерритории, «Эксперимент лектора К.»

А.Л.: Ну да, это и в самом деле эксперимент. Причем из двух частей, намеренной и — нет. Ладно, «… три месяца, не имея никакого соприкосновения с искусством. Ни со старым, ни с новым, ни с модернизмом, ни с барокко, ни с каким». Конечно же, это хорошая позиция, чтобы из нее чуть-чуть выяснить, что искусство вообще такое и как оно действует. Вторую часть обеспечивают обстоятельства, это «(не)добровольная изоляция от окружающего тебя китайского мира». В силу как особенностей китайского интернета, так и общей, хм, информационной среды вокруг. Причем, бытовые поведение+реакции тоже ведь изменились, в силу невозможности свободно коммуницировать, да и вообще, выйти на улицу просто так, как в любом другом месте (ну, понятно в каких). А в такую позицию редко когда попадешь. Учитывая, что недобровольные обстоятельства все же интенсивнее, то есть — они не намеренные, а сами по себе и вокруг, то, наверное, надо начать с этой стороны. Ну а искусство присоединится чуть позже. Несомненно, присоединится, но — чуть позже. Сначала бы вот увидеть все оттуда. То есть, как оттуда видится всё (вообще всё). Как ощущается привычная жизнь, условно западная, европейская, например. Самое первое приближение (вопрос): она как некоторое цельное ядро в отдалении или же просачивается по каким-то привычным линиям, которые даже китайский файрвол не закрывает?

К.К.: Тут есть две опасности, я между ними все время балансирую, но, кажется, пока удается не свалиться ни туда, ни сюда. И чем больше я тут нахожусь, тем больше шансов удержаться, даже не на срединном пути, а в какой-то точке, из которой существование крайностей не предусматривается. Одна крайность – экзотизация. Мол, все здесь другое, другая культура, как говорят дураки, «другая цивилизация». Что такое «цивилизация» никто не знает толком, но все непонятное можно списать по ее части. Вторая крайность – универсализация. Мол все везде одинаковое, только ярлычки разные. Позиция чудовищно тупая, но корыстная – ведь если в Лондоне, Москве и Чэнду жизнь, по сути, одинаковая, то понятно, есть возможность что-то поставить выше чего-то – и объяснить доходчиво. Пусть отстающие подтягиваются к сверкающим высотам.

На самом деле, тут что-то совсем из другой оперы, если и присмотреться, и прислушаться к себе присматривающемуся. Скажем, структура устройства городской жизни, да, это индустриально-постиндустиральный город – транспорт (отличный, кстати, особенно метро), торговые центры, жилые кварталы, ну там общепит и прочее. Но вот частности чисто местные – жилые кварталы окружены стеной, как старинные крепости, ворота охраняют, внутри закрытая жизнь, при этом видно, что даже новые дома быстро разрушаются – тут и качество строительства, и то, что это же юг, все гниет от влажности, из каждой трещины в стене растет куст или даже дерево. Структурно похоже на британский estate, но, наверное, на старый китайский городок больше. Такие кварталы не формируют социальную реальность, они, наоборот, ей сформированы. А estate – это, в какой-то степени социальная инженерия. Или вот: типичный для всего мира расклад – первые этажи заняты лавками, мастерскими, едальнями, Собянина бы удар хватил при виде такой вольноопределяющейся жизни – но, в отличие от того же Лондона, внутрь домов из внешнего слоя заведений идут какие-то проходы и коридоры; лавки и едальни множатся внутри, все разветвляется, как опиумный кошмар де Куинси. И там тоже своя жизнь – она не жизнь квартала, она не жизнь улицы. В общем, здесь социальная горизонтальная молекулярность. С ней сталкиваешься, просекаешь (если просечешь, конечно), а дальше непонятно что делать. Или, скажем, почти нет кафе. Для порядка есть несколько, даже Старбакс, полдюжины экспатских мест знаю, но вообще нет. То есть вот такого – пойти с приятелем, возлюбленной(-ным), подружкой, коллегой, попить кофе или даже пива или вина, нет. Зато есть чайные дома, внутри и на улице, в парках, куда ходят большими компаниями, литрами и часами пьют зеленый чай, подливая в сосуды горячую воду, грызут орехи, семечки, курят, ржут, играют в маджонг и карты. Вот этот формат, он что? Ведь не кафе. Не бар. Не паб. Не рюмочная. И каждый стол – соцмолекула.

Или — раз уж о барах и чайных домах – напитки. Набор почти тот же, что и везде, но расклад их другой. За 4 с лишним месяца я не видел ни разу, чтобы пили виски, или джин, или ром, не знаю. Один раз в экпатский бар пришла местная молодежь и взяла литр «Абсолюта» и пару огнетушителей колы. Но это так, повыпендриваться, а потом поблевать. Пиво есть привозное, а есть местное. Пьют местное, хотя привозное недорогое, в основном. Но местное пиво вроде не пиво, в нем почти нет алкоголя. Зато есть китайский крепкий напиток «байджу» — на вид водка, градусов от 52 до 63, но не водка, а традиционный спиритуоз, его не гонят, а как-то по-старому делают. Невыносимая гадость, но роскошные сорта стоят даже дороже привозного дорогого виски. Эту штуку дарят начальникам, сослуживцам, родственникам, все это в какой-то торжественной упаковке. Но – слава Богу, по рассказам – знаю, что тут принято часто устраивать банкеты, типа корпоративов, но с такой какой-то конфуцианской торжественностью. И положено пить этого байджу много, очень много, с каждым тостом, а тосты длинные и частые, как в Грузии. Без этого удержаться на работе нельзя никак.

То есть, и то, и не то. И чужесть обнаруживаешь в себе на уровне даже не привычки (привычки меняются – я почти пять месяцев ни разу не ел ножом и вилкой, только палочки, и ничего), а внутренней системы, структуры привычек. Скажем, в Лондоне, или где в другом городе или стране окажусь, хожу в кафе. Здесь тоже можно пойти в экспатское – но внутри тебя уже другая решетка, которая портит вкус чашки кофе в заведении западного типа. Но и в чисто местное как-то не пойдешь просто так – в одиночестве в чайном доме не сидят, а в молекулу не попадешь. Да и вообще непонятно, какой социальной цели служит употребление внутрь пары литров горячей воды? То есть, срезается весь тот уровень привычной жизни, где, не перемешиваясь, можно оказаться среди людей, предающихся либо досугу, либо чего-то там ковыряющихся в компе. И вот таких вещей много – и они создают гулкую пустоту, оболочечку вокруг тебя, и ты таскаешь ее с собой везде, как скафандр.

И наличие такого скафандра мгновенно делает тебя европейцем – для себя самого. Так как ты сам с собой остаешься. И это не этническое, не политическое и даже не культурное, это тип социальной жизни, что ли – и психологии в связи с этой жизнью. Не объясняемое всякими словами, типа «менталитет» и проч. Ведь эти слова имеют в виду систему ценностей, характерных для того или иного народа или социальной группы. А на самом деле, это не ценности, а какие-то коробочки, ящички, решеточки, саквояжи, табуретки, утюги – вещи, известные по твоей той, обычной жизни, но они навалены здесь непривычным образом, чуть ли не случайно, причем, навалены на пол, покрытый клеем. Так они и приклеелись, замерли. Вычислять на основании этого «ценности», «менталитет» или что-то еще глупо. К примеру, придет завтра новый Мао, или там Роза Люксембург, или Элвис, или пророк Мухаммед, клей растопится, вещи переместятся, что-то выкинут, что-то случайно оставят здесь новое, а потом опять клей застынет. Короче говоря, все тут, как обычно и все мы привыкли, но вот соотношение банальных вещей странное. Какой-то Витгенштейн получается. А европейцем чувствуешь себя еще и потому, что пытаешься за каким-то чертом понять смысл этого расположения вещей. Оттого часто фрустрация.

А.Л.: Констатирую свое психофизическое замешательство. Не могу представить эту ситуацию. Ну да, я в такой не был, но и представить не могу. Обычно может быть легкое ощущение несовпадения, несовмещения с той местностью, в которой оказался более-менее надолго — но местности были устроены относительно понятно. Россия, к слову, как раз нет — учитывая здесь и иллюзию того, что, вроде как, все понятно. Но там был достаточно долгий опыт нахождения, так что особенности учатся по ходу дела, до уровня ощущения происходящих изменений. Или Америка — там сразу понятно, что все не так, но там есть возможность коммуницировать. Причем, это же не о том, что связываешь себя с каким-то определенным типом местности, по ходу всякий день доидетифицируясь. Такого нет давно и, в общем, как-то даже все равно где находишься.

Тут интересна тема места: некуда пойти, чтобы как бы иметь какой-то свой локал. Тоже странное дело, в СПб такие места были, в некоторые, наверное, и сейчас можно зайти. В Москве были, но исчезли и теперь нет. Ну, в Америке можно в тот же Старбакс зайти и нормально, с чем-то привычным примерно соотнесешься. В принципе вопрос как бы смысла нахождения тебя в таких местах: если судить по Риге, то это места, где ты можешь работать — не в авральном варианте, а просто потому, что почему бы и не там. Не обязательно с ноутбуком, а просто. Сидеть и думать. Чего-нибудь ощущать. В Москве когда-то можно было зайти в «Билингву», а теперь ничего такого нет. Опять же понятно, время идет, тебя выдавливает из мира — чисто конвейерно по возрасту, вместе с привычной средой, с ней же та же история. Но и тут особой проблемы нет, все вполне естественно, а как еще? Здесь понятно: где-то внутри или не внутри у тебя давно есть свое пространство, в нем то да сё, там какие-то элементы, связи между элементами и что-то все время происходит. Но внешнее, ну — бытовое пространство — оно примерно то же, в котором все эти свои дела косвенно маячат. Но что тогда с этим своим пространством в ситуации, когда бытовое пространство совершенно другое и свое пространство никак им не поддерживается? Ну да, оно там заводит какую-то свою область, вероятно — изолированную (или нет). Но как и что тогда происходит в этом своем пространстве, оказавшемся физически, физиологически и т.п. изолированном?

К.К. Происходит много неожиданного. По крайней мере, для себя самого. Скажем, вот сижу я в своей квартире в кампусе в Чэнду. Работу сделал. Читал долго, так, что уже невозможно больше (тем паче, что настоящих книг по понятным причинам, мало, они как НЗ выживания, так что преимущественно с экрана, а это тяжковато). Музыку слушал, но, опять-таки: и сколько можно, и вайфай слабый, так что Спотифай или уж тем паче запретный Ютьюб виснут периодически. Так что настоящего слушания, чтобы не отвлекаться и чтобы плыть по этой музыке на своей волне, не получается – приходится прислушиваться, не умолкло ли. Ну выпил уже два литра зеленого чая. От скуки сходил поел в столовку или даже в ресторан. Можно прогуляться. Я это делаю каждый день, и подолгу. Но здесь своя история.

Кампус огромный, так что гуляние за его пределы сопряжено с пересечением кампусной территории, что убивает немало времени и сил. Сесть на рикшу, чтобы потом соскочить и «начать гулять» — ну это уже не прогулка, к тому же мы не во французском фильме про Индокитай старых времен. Далее: в кампусе лучше, чем сразу за его пределами – в нем зелень, дышится относительно легче и ходить приятнее. В городе же – кроме достопримечательностей – все относительно одинаково, так что пройдя пару километров понимаешь, что дальше будет все то же самое. Самое время изобрести цель прогулки, но какую? Если в монастырь или там в музей, то это путешествие, транспорт, приготовления и проч. Впрочем, гулять можно вдоль реки, она за углом, но она на редкость противная, грязная, хотя набережная и променад хорошо сделаны. Да и дышать рядом с водой еще хуже – влажность и без того сто процентов.

В результате день оказывается как-то совсем без внутреннего членения, бесформенный, даже необязательный. К такому сложно привыкнуть – это не свобода человека, у которого вдруг появилось много свободного времени, нет, тут что-то совсем другое. Скорее, как когда-то ждешь чего-то важного, и это ожидание не дает тебе делать обычные дела, оно висит и давит, так что остается только валять дурака, причем печально валять.

Это влияет на многое. «Валять дурака» в данном случае значит больше читать, больше писать и медленнее/ленивее думать. Меняется внутренняя временная протяженность жизни, что вкупе с чисто бытовыми изменениями (вроде палочек вместо ножа-вилки или зеленого чая вместо любых других напитков) накачивает внутрь твоего скафандра, о котором я говорил выше, какой-то экзистенциальный кисель, что ли. Наверное, таково естественное условие для начала «созерцания» или «обратного воспоминания» в буддизме, подготовка к медитации. Но я же ничего такого делать не собирался!

И вот из всего этого возникает размышление о главном в таких условиях: а действительно, когда вот так все меняется, что же остается? И где оно? И в чем заключается? Психологическая реакция? Жест? Какая-нибудь пустячная вещь, что может стать мадленкой? Или вообще просто структура собственного думания? Референции? Вот этот момент и есть главный. Если им серьезно заняться, то у этой странной жизни в провинции Сычуань появляется возможность персонального смысла.

А.Л.: У, вот тут я немедленно заинтересовался чисто технологиями. Такая точка, в принципе, предполагает, что… ну, скажем, что субъект начинает существовать как-то существеннее, а объекты, составлявшие его обстоятельства и т. п. делаются менее существенными. То есть, вполне буддизм, ок. А дальше что? Скажем, считаем ситуацию какой-то нулевой точкой (да хоть неким ситуационным просветлением), но чего ж в ней все время находиться-то, еще как-то жить надо. Дальше что — этот главный (неопределенный) момент примется набирать себе какие-то другие обстоятельства? Не с такой степенью серьезности (как это происходило по жизни), но все же? Собирать какие-то окружающие косвенные структуры, которые как бы фиксируют как персонажа, какие-то винтики, скрепляющие некие штуки, которые где-то там вокруг… Не так, чтобы другую идентичность, но некий другой контекст, как минимум. А тогда должно же ощущаться и то, как именно происходит такая сборка и вокруг чего? Или это не обязательно? Впрочем, эта тема временно прерывается, а тогда другое: насколько быстро все это исчезает в Лондоне? Ну, или не исчезает.

К.К.: Именно это и происходит! Оказавшись в изоляции, вдруг обнаруживаешь, что, на самом деле, обрастаешь другими контекстами, обычно не имеющими к тебе отношения, но тут уж ничего не поделаешь. Не ты растишь ложноножки и собираешь вокруг себя механизмы жизни, а оно все складывается помимо тебя. Скажем: вот я живу на кампусе, в доме для «молодых семейных преподавателей». Это огромное 15-этажное здание, в нем двенадцатый этаж отдан «иностранным экспертам», так нас там называют, хотя мы, в основном, и далеко не молодые, да и семейных мало. Соответственно, мы сразу в двух коммьюнити, точнее, в одном коммьюнити и в одном гетто. Гетто—иностранцы. Конечно, обитая на одном этаже и в окружении речи, которую мы не понимаем, тут возникает и солидарность (причем совершенно случайных людей из разных стран), и даже общие интересы – там починить интернет, объясниться с администрацией дома по поводу кондиционеров и проч. Все же на китайском, так что требуется искать посредников, договариваться сообща, обсуждать план кампании и так далее. Несколько месяцев кряду в соседней со мной квартире жил швед со странной – давно уже забытой в большинстве Академий — профессией «семиотик». Он сильно негодовал по поводу местного вайфая, отключения света и все время ходил пьяным. Неприятный такой тип. Но тут, хочешь не хочешь, приходилось поддерживать контакты и даже порой выступать единым фронтом. Натурально, пассажиры «Титаника». Другой сосед – химик из Лидса, он, как раз, положительный; приехал позже меня, так что я выполнял роль добровольного гида – показывал, где тут супермаркет, на каких полках что лежит, где фрукты купить, где воду, где парк и прочее. Так мы и сходимся там – люди, вроде бы с прошлым и со всяческой идентичностью, но они там не столь уж важны – важнее новые. А вот уже дом целиком – не гетто, а коммьюнити. Китайские преподаватели там живут хоть и молодые, но двор всегда забит пожилыми людьми, выгуливающими маленьких детей. Это бабушек-дедушек выписали из деревень и других городов сидеть с внуками. Тут как в советском дворе: скамеечки с бабульками, старички в майках-алкоголичках с бычком в зубах, голозадые детишки с визгом носятся. Только, конечно, много пестрых китайских игрушек. Этих людей я вижу несколько раз в день, мы чинно здороваемся, улыбаемся, иногда я им что-то подниму или помогу донести до лифта. Такая вот общинная жизнь. К ней надо присоединить и секьюрити (тут же все дома окружены стенами и ворота охраняют сторожа, они же ответственные за весь дом, за порядок и проч., что-то вроде дореволюционных дворников), секьюрити сидят в будке, смотрят бесконечные сериалы в телефоне. Курят, пьют зеленый чай и всегда отрываются от своих занятий при моем появлении. Мы раскланиваемся, я даже пытаюсь что-то на местном им сказать вежливое и задорное.

То есть, живя в Чэнду, я — часть гетто «иностранных экспертов» и член сообщества жителей самого большого дома для преподавателей в нашем кампусе. Но это еще не все новые контексты и определения новой идентичности. К примеру, я регулярно хожу обедать в веганский ресторан у южных ворот кампуса. Естественно, я, во-первых, установил какие-то отношения с хозяйкой и официантом, а, во-вторых, там своя публика и тоже немало иностранцев – идеи немясоедения для Сычуани довольно экзотичны, разве что кое-какие местные буддисты-веганы. Ресторан, кстати, тоже буддистский. То есть, — еще одно то ли коммьюнити, то ли гетто, причем оно немного пересекается с другими. Я там познакомился с некоторыми иностранными преподавателями нашего университета, а потом уже свел их с соседями по этажу. Налицо новая горизонтальная социальная связь. Есть еще, конечно, отношения преподавателя со студентами и аспирантами (они там совсем другие, нежели в Европе), с коллегами (очень странные и необычные, почти отсутствующие, за некоторым исключением), есть еще экспатское кафе, которое иногда все-таки приходится посещать для интернета. Ну и мелкие сюжеты, вроде покупки фруктов у одного и того же торговца на улице. То есть, нельзя сказать, что это изоляция, это что-то другое, но оно определяет тебя, во-первых, по-другому, нежели ты привык, и, во-вторых, делает это как бы помимо твоей воли. Вот это отчасти бессилие очень утомляет, чувствуешь себя как невольный доктор Джекилл/мистер Хайд, но без моральных коннотаций. Пока сижу в Чэнду – Джекилл. А вот сейчас вернулся на каникулы в Лондон – уже совсем другой социальный механизм внутри, какой-то Хайд. Или наоборот. И да, удивительно быстро все местное рассеялось, как только я сел в самолет Чэнду-Гонконг. Но уверен, как только сойду в сентябре с самолета Пекин-Чэнду, все оно тут же встанет на свои местные места.

А.Л. Вот тут уже, что ли, начинается искусство. По факту: возникло пространство Джекила, пространство Хайда. Причем, практически видно, как они создаются. То есть, именно что создаются, причем обладают вполне очевидной прочностью, это не облачные объекты. Но это же примерно как любое пространство в искусстве. Чье угодно… Кандинского, например — чтобы пример был максимально оторван от быта. Это заявление не в качестве виньетки-ремарки, это все о том же тексте для Артерритории. Несколько вопросов: «Вообще-то, поход в Художественный музей города Чэнду был частью арт-эксперимента, который я поставил на себе. Перед тем я провёл три месяца, не имея никакого соприкосновения с искусством. Ни со старым, ни с новым, ни с модернизмом, ни с барокко, ни с каким».

Первый вопрос: как оно в таких обстоятельствах опознается вообще: вот, это искусство. Как потенциально ощущается там или как могло бы ощущаться на расстоянии (если бы вайфай работал)? Даже просто в варианте — а что именно оно делает? Не собственно внутри местных обстоятельств, а вообще — что именно не может туда добраться?

Второе — снова местные обстоятельства: «… В добывание западного арт-визуального вкладывается такое количество времени и нервов, что… действительно, а что? Что получится? Таков и был один из главных вопросов моего эксперимента». То есть, здесь уже о том, как бы оно (искусство) могло выглядеть ровно в Китае. Тут да, уточнение: «Я вижу и не вижу одновременно; примерно как я стал бы смотреть на математические или физические формулы. Знаки вижу, они нарисованы, покрывают лист бумаги или экран компьютера. Больше ничего о них я сказать не могу. В общем, сплошной Барт… Эта вторая изоляция.. делает узнавание, отличение арта в окружающей меня в Чэнду жизни невозможным. Если же арт не узнан в качестве арта, его как бы и нет».

Здесь вопрос о том, что именно не возникает там. Как арт опознается в качестве искусства, обязателен ли ему понятный контекст и непременно ли оно предполагает какой-то сдвиг контекста? Он обязателен или? Может ли быть так: а вот же, ну точно искусство!? На физиологическом уровне: «Если же вспомнить первую изоляцию, то получается, что для меня здесь искусство вообще невозможно; начинается визуальное эстетическое голодание, которое может привести к интеллектуальной и этической асфиксии. Собственно, в том мой эксперимент и заключался – выяснить, сколько я продержусь в таком состоянии».

То есть, вот в таком состоянии – это уже оба вопроса вместе — как оно, искусство, ощущается в состоянии этого голодания? Что не доезжает в Китай, что не возникает в Китае. Каковы его признаки, какое его действие, как оно этот голод убирает. Как ощущается то, что, вроде, должно тут быть, но его нет. Чего именно нет?

К.К.: Прежде всего, пусть это еще одна банальность, но все-таки: в такой ситуации понимаешь ценность искусства. То есть, даже не ценность, а важность его. Что без него жить … ну, ок, не невозможно, никто еще не умер, но … как-то ненужно и бессмысленно. Проснулся, сделал зарядку, принял душ, позавтракал, поработал, пообедал, погулял и проч. Ну зачем все это? К чему? Не в смысле «смысла жизни», а просто: не интересно же, автоматические действия, глазом не успеешь моргнуть, как пора заниматься склеиванием ласт. Причем, даже помирать нежалко будет, все равно в жизни особенно зацепиться не за что. Зацепки же во всем мире – хоть и по-разному – одни и те же: семья, профессия, или, там, секс с едой и выпивкой, не знаю, хотя последние все-таки вещи контекстуальные. Сами по себе они ничто. Оттого обычно людям все это искусство с литературой по барабану: не потому, что они дикие или необразованные или даже циничные. Нет. Просто у них есть набор популярных приемчиков против автоматизма скольжения жизни. И эти приемчики, они эффективные, хотя никто никогда мне не сможет объяснить и доказать особого кайфа, скажем, семейной жизни или ежедневного хождения на работу. Мне кажется, все это делается – порой с неподдельным энтузиазмом – от скуки или страха остаться в пустоте. Ну это так, в сторону. В общем, искусство – если оно само по себе, не связано с религией и как бы идеологией – оно для тех, кто не удовлетворен существованием других зацепок и приемов. Или для тех, кто знает им цену. И это необязательно богема, даже вообще почти никогда не богема (ведь богема – профессия, не так ли?), а что-то другое, обычные люди, они делают свою жизнь объемной и медленной с помощью книг, или музыки, или, что реже, искусства. И вот теперь представим ситуация – как раз, что со мной случилось в Китае: сидишь безо всяких этих зацепок, в жаре, влажности и смоге, интернет не работает, ничего нет, буддизма, кстати, тоже нет особого, ибо здесь, в Чэнду он явлен материально в виде миллионов буддистов, китайских и тибетских, в виде монастырей и храмов, а это другое дело, нежели известное нам западное подобие New Age Religion, да, так вот, сидишь и думаешь об искусстве, воображаешь себе, вот Каспар Давид Фридрих (его в такой ситуации приятно представлять, прохладно, льды и все прочее), а вот Кирико, а вот Рихтер, а вот Бэкон, и далее и далее по списку, ближе к нам, и все это кажется далеким и без разбора прекрасным. То есть, оно там, на горизонте, недосягаемо само, но думать о нем можно, это горизонт мечты и ожидания прекрасного, другого, объемного, что придаст одиночеству смысл.

Так рождается напряжение, которое исчезает, как только переступаешь порог зала Arrivals в Хитроу. Но хотя бы ради одного этого стоит уехать в Чэнду.

И при этом, ты не в пустыни, а в пятнадцатимиллионном городе. И вокруг люди с их жизнью – и с их искусством, которое ты не можешь определить для себя, как таковое, не можешь отделить искусства от неискусства, искусство, в конечном итоге, от жизни. И ты скользишь по всему этому взглядом, мыслью, но ничего не задерживает совсем, автоматизм усугубляется и ты со страшной скоростью, уже окончательно безо всяких зацепок, скользишь к финалу. Время даже не летит, а тихо исчезает – но, никакого беспокойства этот процесс не вызывает, он идет сам по себе, раз, месяц исчез, раз, еще два. Опять-таки, Шкловский: автоматизм съедает жизнь. И в этой точке становится понятно, для чего искусство. Да, банальность и русский формализм, но они правы. Искусство замедляет жизнь, тормозит, дает возможность внимательно посмотреть на какую-нибудь мелочь, хотя бы на кружевные воротники начала 17 века, которые меня интересуют в европейских галереях живописи. Искусство если не отменяет смерть, то сильно ее отдаляет. Есть еще одна, не менее важная его роль, но это в другой раз.

Из этой ситуации для таких, как я в моей изоляции в Китае, выход один – сделать следующий шаг в местную жизнь, приняться серьезно учить язык и вообще все местное. Вот я сейчас на пороге и размышляю, рискнуть ли. Что бы там буддисты с индуистами ни говорили, живем-то один раз.