Забвение и цвет

(Муссапи Р. Венецианка и другие стихотворения. / Пер. с итал. М. Гринберга. М.: Ад Маргинем Пресс, 2020).

Стихи Роберто Муссапи в великолепном переводе Марка Гринберга – в них не так уж много говорится о цвете, но все равно они наполнены цветом. Благодаря этому поэтическому сборнику я узнаю о живописи кватроченто что-то, чего точно не смог бы сформулировать, когда стоял перед картинами. И это знание странным образом открывается в текстах, меньше всего похожих на искусствоведческие штудии.

Джованни Беллини «Мадонна с младенцем»

Например, вот в этом, почти прустовском стихотворении:

Любимое дерево постепенно растет,
и верхушка, что была вровень с глазами,
поднимается выше, отдаляясь
от нашего времени.
Ясные морщины коры, сумрачное
царство растительного сока, тьма
истока, тайного места жажды, восхождения
к свету. Больше никогда не будет 
моей та верхушка, то дерево-ребенок,
что в глазах ребенка отражалось когда-то,
и я только мысленно представляю 
уже не смущаемый земными глазами
одинокий покой 
его листвы, его чудесного вознесения
к синей выси. Так
под твердым, непроницаемым для глаз покровом,
живая только в далеком
воспоминании, которого не вспомнить,
течет вверх любимая река,
теперь не отражающая меня, и так же
по неведомым руслам бегут другие реки
к дельте, наполненной зеленой водой,
бегут в отчее море, изборожденное ветрами,
которое я любил, которое меня 
омыло, которое 
меня оставило между
этими недоступными верхушками и скрытым,
яростным, мучительным истоком. 

Может быть, я больше чем нужно провел в миланских пинакотеках, или просто слишком давно не читал стихов. Но ничего не могу поделать с непрошенной ассоциацией: как будто передо мной картины Беллини или Пьеро делла Франческа, только художники решили поместить дерево не с краю или на заднем плане, а на авансцене. Так, что ничего не мешает разглядеть каждый лист, со всеми складками и изгибами. И еще – как будто внутри этих складок и спрятаны стихи. 

Чима да Конельяно «Мадонна с Младенцем и донатором»

И только потом, через много лет, когда каждая царапина на коре начала казаться знакомой, деревья отстранились – теперь мы смотрим на них издалека. А их верхушки продолжают отдаляться от сегодняшнего дня, когда-нибудь они, наверное, вопреки стараниям реставраторов, и вовсе исчезнут за горизонтом, вознесутся к небу. И останутся только в нашем забвении. В молитве никогда не знавшего богов, в которых можно верить. Сохранится лишь

раскаленная докрасна черта,
след ушедшей жизни, что все же была, 
давно или недавно, так или иначе:
вот куда смотрят, вот что называют горизонтом,
местом, где рождается время,
путешествие, приключение
по ту сторону изгороди, меридиана, волшебного
предела карты.

Я читаю о хрипящем и кашляющем радиоприемнике или о машине, петляющей по горному серпантину, а кажется, что стихи написаны пятьсот лет назад или даже раньше. И дело не в окружающих повествование древних пещерах, кладбищах или аллюзиях на Катулла, уж точно – не только в них. Зарисовка о футбольном матче превращается в древний миф каким-то другим способом. И, разумеется, без помощи иронии. Какая может быть ирония в древнем мифе, нет, здесь только беззащитный пафос. Оглядываясь назад, погружаешься в забвение – в единственную зыбкую правду, которая всматривается в тебя как утопшая венецианка с застеленного водорослями дна. Сквозь волны, похожие на изгибы муранского стекла. Как ребенок, который навсегда потерялся на берегу моря, на задворках памяти. Почти потерялся. Как «ребра гор» или «позвонки хребта, мягкие, как подушки». Как эти картины, вглядывающиеся куда-то далеко за море, за горизонт. Стихотворения Муссапи – о той же самой раскрытости мира. Конечно, поэзия похожа на живопись, ведь она так же обрушивается на тебя, быстро и без предупреждения. И только потом ты пытаешься всмотреться в отдельные фрагменты.

Во мне живет и странствие волхвов,
снежные вершины, плоскогорья
и бескрайняя ширь: опора небес.

Сандро Боттичелли «Поклонение волхвов»

В стихах Муссапи за красивыми образами почти всегда скрывается тревога, Ив Бонфуа замечает ее как присутствие бессознательного, а я опять думаю о картинах, в которых главная обеспокоенность спрятана не в сюжетах, а в самом цвете. Словно для художников не сюжетный канон, а цвет стал главным проводником в путешествии, которое Муссапи назовет «мучительным спуском в глубину». Так ныряльщик из Пестума, спускаясь ко дну, ощущает «какой-то подводный свет». Может быть, свет и цвет – это синонимы бессознательного. Не понимаю, как складки красного или синее на синем могут быть пристанищем тревоги, но ведь это бесспорно так.

Джованни Беллини «Мадонна с Младенцем, Иоанном Крестителем и Святой Елизаветой»

И хотя тона на репродукциях совсем другие, абсолютно неверные – то слишком высвеченные, то чрезмерно контрастные, благодаря этой неправильности я немного вспоминаю настоящие. И благодаря стихам даже пытаюсь высказать о них что-то, пусть даже какие-то обрывающиеся полумысли, что-то вроде недоученных, перевранных молитв. Случайно узнаю, что Муссапи переводил на итальянский прозу Беккета.

В этих стихах постоянно присутствует диалог с другими поэтами, а прямых аллюзий на художников вроде бы нет (или я их бессовестно пропустил). Но ведь это не спор о том, насколько сильно повлияли фрески и картины на стихи. В заключительном абзаце эссе Бонфуа о Муссапи обнаруживаю несколько слов о живописи Пьеро делла Франческа. 

Пьеро делла Франческа «История царицы Савской»

Помоги мне вернуться на равнину,
поверить, что в нашем приключении до сих пор
есть что-то живое
даже там, внизу, где расстилается время, —
теперь, когда горизонт уже не дышит тоской,
теперь, когда я знаю, что не знаю,
когда, весь в грязи, вновь бреду по дороге,
когда я вновь научился плакать и молиться.