Радионалётчики включают гисметео

***

У салютов остались свои капралы:
котелки в разводах от красного чая,
отпущенная щетина. Привычка
не открывать клетку, когда
пернатая крассула стучится обратно
в решётку ледяной степи,
грызёт серую мышь трепетной головой.

В зените они видят себя, и эти
белые пальцы, зажатые в кольцах дня,
которые уже увеличились, но почти
двигаться не позволяют. Видят также
школьных возлюбленных, рюкзак
в орбите Меркурия, батарея
слезит глаза.

Капралы у дронов, привыкших
к измерению воздухплава:
не возвращаться в клетку. Привычка иного.
Трещина стен, приотворенная рука
Жабеса, и полупугливый ефрейтор,
следующий за ним. Он пролистал
всё, чтобы найти ужас садов,
и открыть дверцу, как горло:
всё было, и если Эдмон написал о том,
то и он спасётся.

Если какой-то поэт, и лучше, чтобы тот
хоть по лицу не был французом,
написал, как ударные волны
отбрасывают снежинки
роем шипящих китов,
то и он, капрал с розацеей, будет жить,
как поэзия или оружие, дольше,
чем себе отвести справедливо.

Всё было: заусенцы дня, фитили
в горах. Домашний зверь, рвущийся
от сбитых огней снаружи. Саван
наволочки, пылевые вши
в медовом месяце. Застелены отпускные.
Ефрейтор в ночнушке ищет свои бородавки
на лицах военных преступников,
высадившихся в Каире.

04.01.2024



***

Будь осторожнее с тем,
у кого отбираешь слова
для стихов, чьих куриц
ощипываешь, пока спит Дунай,
а они окунаются в простынь,
хлопковый замерший воздух.
Крик оборачивает язык,
как инжирные уши
с синевой обмороженной кожи…

Следи за жизнью, но ещё пристальнее
— за тем, кто их переводит,
как они смущаются,
пропуская слова в известном тексте,
совсем накрахмаленном и чужом.
Как их издатель меняет диоптрии,
приближаясь к морю
благостной слепоты, к барашкам строф,
и уже, в общем, неважно, повторит ли отступ
её черты…

Именно что поднывать, как аппендицит,
должен такой надзор. Не обманывайся
этой новой манерой, вещным плаванием
за буйками, завершающими полёт —
«военнопленная копоть», «сервант
земли тащит биение внутрь». Будь вежлив
с их скорбным тайным любовником
и котами.

Когда наберёшь слов, уходи, как вор,
пойманный и счастливый, протащенный
дурной вестью через порог, как поезд.
Но не имей дела с мёртвыми, с совестливыми
тенями. Нельзя оправдаться перед смоковницей,
выложенной в снегу динозавровой костью —
уличить, что никогда здесь не росла:
фиги пульсируют, им рассекли губы
и вынули, что смогли, мародёрствуя
и пытаясь помыслить жребий,
выпавший по их душу.

Среди них ты,
заглядывающий в растерзанный рот,
и даже огонь медицинской машины
предусмотрительно тормозит,
чтобы ты мог соскоблить пустоту
с белых щёк, неуловимый,
в крошках фруктовой пыли
перед вывернутым лицом
своего юного мастера…

31.01.2024



***

А ещё последние дни,
голубь, разбирающий военный мемориал
из маков, как бы клюющий
рты, которым есть что кричать,
но уже нечем. Выдёргивающий
из хора губы, жалобные
таким соседством.

Одно слово проходит мимо другого
в старом театре, задевая обивку кресел.
Вытащенные из-под воды гранитные рыбьи вздохи,
развёрнутые в лазурную тишину фресок.

А ещё штыри, мешающие ладоням
держать друг друга, узость кисти
в отпечатках крапивницы. Птичий труд,
как логотип двд, отталкивается от углов,
пока на стене не остаются одни имена,
а гнездо распухает, как гланда
с деревянной дощечкой. Я смотрю за ним,
пока мемориал не обнажается,
засучивая красные рукава,
лого устраивается в углу шипов и мозаики.

Память принадлежит одному рту из цветков и одному из плоти.

13.03.2024



***

Я знаю, что плохо готова
к тюрьме, или пыткам, или давлению
по ходу дела — как проект в универе,
думаю об этом и всё не начинаю готовиться.

Прежде всего, знаю слишком мало
стихов наизусть: современная поэзия
расхолаживает, она без рифмы; на выступлениях же
можно читать с листа. К другим условиям
читательская память не приспособлена.

А меня всегда завораживала способность
знать наизусть и много: столько мальчиков
влюбили в себя хранилищем Роальда Мандельштама,
Веденяпина, Гаричева, эти списки и списки грустных
стихов мужчин.

Скоро надеяться будет не на кого.

Когда я еду в такси и думаю, это последний раз,
и на всякий случай снова провожу рукой
по подлокотнику, запоминая, как плыла
узкая улица с дивными фонарями,
это задание возвращается ко мне:
доучить стихи. Уточнить детали: если это
зарубежная поэзия, чей брать перевод?
Перевести ли что-то самой? Учить в оригинале?
Какой перевес в сторону женщин
справедлив для моих предпочтений,
сколько из этих текстов будут взрываться
в горле, сколько подходят для того,
чтобы заплакать и успокоиться,
какие обмякнут, как ботинки, из которых
заставляют вынуть шнурки.

Навскидку это займёт два месяца подготовки.
Я смогу закалиться, вылечить зубы и привыкнуть
ко сну при лампе. Но пойдёт клубника,
поэты напишут ещё, и световой день
станет длиннее, как тень от игольных
листов, и у нас появятся дети, которым по мере
станут малы холмы, «… и другие стихотворения».

14.03.2024



***

Мемориал погибшим студентам
сельскохозяйственной академии:
сбитый бордовый камень
низкого качества, будто памятники
тоже болеют оспой; несколько
неумело поднятых рук:
смерть летит с неизвестного
направления, берегитесь,
любимые, ну, те и берегутся,
скрещивают тени от рукавов
гимнастёрок на лицах.

Жидкие кудри в висках,
как будто ангелам примяли волосы
шапкой-ушанкой. Потом вытряхнули
из голубых яиц на цыплячью конницу, —
тут заканчивается постамент, погибшие
осторожно ступают по снегу. Они хрупкие
каменные стаканы, мятые кипятком.

Двое из них переговор
устроили: пехотинцу синица,
танкисту гусеница из ртов полезли.

В ушах листья, как у стариков, цветут.

Пригвождённый комбайн колышет погоны
на замершем мраморном ветре.

Они молоды и притираются друг к другу,
как лепестки абрикоса.

С плащей падают камни; их полный рот набирают
дворники-лаборанты, шевеля флегматичной свободой,
чем-то вроде наследия
CaCO3.

18.03.2024

ЕВРЕЙСКОЕ КЛАДБИЩЕ В БАРГУЗИНСКОЙ ДОЛИНЕ

Здесь нужно, как говорили
моему другу, выбрать сторону.

Смотреть на могилу сверху,
чтобы не видеть надписи на иврите,
на чьи лица время занесено сапогом;
как на почтовую переписку
с любимым.

Или поднять подбородок
из могилы, чтобы столкнуться
с вспышкой фотоаппарата семейства Бутлицких.

Быть в оспинках грунта по шею,
пока Зенон Сватош нянчит соболей
в каменных рукавах.

Протиснуться через ресницы коровы:
так чешский интервент вырезает
в реке меловой след белой армии.

Повернуться осой под рукой
учительницы информатики Т. С. [Филипповой],
пока бесплодная земля мацевотов
не начинает говорить
в её объективе…

29.03.2024

ПОЛЬЗА НАСИЛИЯ

Школа, в которую ходил мой отец,
а до того окончил Владимир Аристов,
называлась еврейкой. Ты выбираешь пятнадцать минут
до звонка и бежишь в просвет нижнего
журавлёвского переулка, сливаешься
в заплатчатую колонну яузского дворца,
чтобы не выбили дух. В классах
подволакивающим шагом преподают
высшую математику, рядом дают
Островского, на носах купцов
рассыпаются квадраты солнца,
смещённые дракой.

Когда в начале апреля на трассе Выборг-Сестра
мы проезжали кости огромных ангелов,
сложенных вдоль дороги с их же рогами
и зубами из мягкого снега, мама
подняла плечи и начала плакать,
говоря, как это могли сделать люди в моей стране
и как я могла жить с ними. Отец сказал,
это как раз понятно, ты слышала,
как они называют рабочих,
как смеются
над дворниками и таксистами,
ты что ли забыла, что они писали
на коже чёрной обитой двери
в девяностые, когда нам
задавали задачи десятками:
я выбегал из школы, чтобы меня не успели
избить, приходил домой и видел
сотворённое ими.

В моём детстве чёрная кожа двери
помалкивала.
Мезузы, как истощённые трилобиты,
присасывались к косякам
и ожесточённо доставали
прогорклые капли в пятнах
из-под растительных масел.
Насилие делает сердце
твёрдым и постоянным,
как шомер этой маленькой кухни,
но я не знаю, сказал бы отец то же,
если б ему давали сидеть до звонка.

31.03.2024