Гентский барашек как дорога Варшава-Вильнюс

6 утра, март, 2016. Автобус из Варшавы в Ригу, точнее — он шел в Вильнюс. Варшава — Каунас — Вильнюс, там у меня пересадка на следующий рейс. Вильнюс для меня лишний, маршрут из Каунаса в Ригу делает петлю, идет через Вильнюс; для заполняемости, надо полагать. Автобус все равно полупустой, не то что по двое не сидят, есть свободные ряды. Что ли по дороге кто-то еще зайдет, как я теперь в Варшаве – он-то уже часов восемь едет из Берлина, через Познань, вроде бы.

Шесть утра, Варшава-центральная, такие автобусы там останавливаются сбоку возле вокзала, безо всяких платформ и вывесок, просто паркуются. Ясное утро, солнце. Вокруг небоскребы, новые. Сияют, а чуть сбоку торчит Дом культуры, высотка-сталинка. Вокзал под землей, сверху только его здание.

В шесть утра все отчасти в полусне, происходящее тоже будет происходить в полусне, вот: солнце, автобусы, какие-то люди. Возле автобуса, в частности, нейтральный человек неопределенных, от 40 до 50 лет – одежда без излишеств, аккуратная, даже и стильная. Песочного цвета штаны, что ли мелко-вельветовые, песочного же цвета кроссовки, белая рубашка в крупную тонкую красную клетку, бежевый пуловер, крупные очки в твердой оправе – стекла чуть выпуклые, сильные. Примерно двухдневная щетина – то ли это у него, все же, такой образ, то ли ему просто было не до бритья — не так, что небритость выглядит дизайнерской. Темно-коричневая крутка, менее темно-коричневый шарф.

Но он не из богатых: автобус, конечно, не рейсовый между райцентрами, а вполне международный, но вот мне до Риги часов 14 ехать и это дешевле, чем иными способами, 30 евро. То есть, едут некие средние. Это не новый для меня вариант, а внимание к деталям тут только потому, что спросонья было непросто понять, где на территории вокруг немаленького вокзала отыскать свой рейс.

Неопределенного вида, возраста и занятий человек оказался в салоне сразу позади меня, лицо его тоже неопределенное — я взглянул, когда садился. Может, у него какая-нибудь двойная фамилия давней шляхты или, наоборот, он вариант Пана Ковальского. Или же он Irgendwie Anders, это — если едет из Берлина. Может быть и возвращающимся литовцем, а там не знаю, какие распространенные фамилии: Янкаускас, Паулаускас? Откуда он едет — не знаю, когда я подошел к остановке, там стояли два одинаковых черных автобуса, но один — в Берлин, другой из Берлина. Разбирался с этим, человек стоял возле автобуса, а его вещи были уже внутри. Мог подойти раньше меня.

 

Едем, выбираемся из Варшавы, времени впереди много. Что можно было бы из него, этого человека, сочинить? Список вероятностей понятен — небольшой бизнес, ездил к родственникам, что еще? Сейчас не выходные, середина недели, поэтому вряд ли поездка связана с частной жизнью. Ездят ли по бизнесовым делам на автобусах? Почему нет. Ну, можно бы придумать и криминал, но фактура слишком мягкая. Или же вот выйдет в Каунасе и отправится на шпионскую встречу в холле гостиницы — возле автовокзала, на Витауто есть подходящая: темно-серая, холодная, этажей 7-8. Или агенты встретятся ближе к ночи на темной горе в центре или же в «Цеппелине» под ней. Там, возможно, будет громко и шумно, хотя сегодня и среда, для маскировки они станут пить водку, есть цепеллины, а уже потом пойдут на темную гору для совсем тайных слов. Только какие ж агенты, выезжающие из Польши в Литву…

Но ведь сюжетные истории как-то производятся на свете? А тут вполне пригодный антураж: раннее утро, начало весны, она пока холодная – так, кое-где трава, никаких начинающихся листьев, даже на кустах. Дорога. Сейчас я, конечно, засну – после остановки на автовокзале уже выбрались из Варшавы. Поля-перелески убаюкивают, а этот некто никуда не денется – до Каунаса остановок не будет, а тот — часов через семь.

 

Проснулся: все по прежнему, разве что вдоль дороги километрами лежат спиленные деревья, полосой – расширяют трассу, что ли. Частые дорожные знаки, что осторожно, могут выбежать животные. Штуки три уже мимо, знаков. Отдельно стоящие господы, поля, сосновые леса. Заснул снова. В следующий раз проснулся после Ostrow’а Mazoviecka, там автобус ушел с трассы на боковую дорогу, стало немного трясти. Оказалось, вокруг теперь туман, ну и солнце немного сквозь него. В стороны отходят какие-то еще более мелкие дороги, туман становится плотнее.

 

Снова проснулся. Что ж, если я не могу придумать смысл поездки этого человека, то можно адресоваться к чему-то общему, которое у нас есть и оно будет сильнее, чем наши различия — как бы иначе мы оказались в одном автобусе, просто технически. Как искать общее? Скажем, войти внутрь его мозга, выяснить, где там у него школа, что за вид из окна, какие были первые социальные контакты и прочее. Закоулки особо-то и не будут додуманы, такие позиции там безусловно присутствуют, а сильно уклониться от реальности сложно — мы, более-менее, из одной местности и не сильно друг от друга отличаемся по виду. Вытащить какой-нибудь более-менее вероятный пункт, намотать на него некий экшн, скажем — какой вот он нормальный представитель Центральной Европы и проч. Эссеистика, этакая репортажная: репортер заходит внутрь мозга некого то ли поляка, то ли литовца, а то и шведа, который почему-то вынужден ехать в сначала в Варшаву, а потом в Ригу, чтобы уже оттуда улететь домой — и вот, что там внутри его мозга? Какова его карта, ну и какое-нибудь проблема-прииключение заодно, для нарратива.

Или, чуть иначе: все это у него в мозгу есть, но это существенно не само по себе, а тем, как и чем соединяется с тем, что для него сегодня. В этом автобусе. Не обязательно конкретно, а какая у него механика соединения? Мне, например, все равно, где быть – механизм работает одинаково что в Варшаве, что в автобусе, что в Августове, который теперь мимо окон. У них там на пятиэтажках, обычных пишут название улицы и номер дома. Теперь мимо 46b Kazstanova, буквы и цифры высотой с этаж. Августов хороший, какой-то Salon fryzjerski между делом, водоемы, аккуратно. Курорт, что ли, немного. Теперь далее Сувалки, потом в сторону Мариамполя, это уже Литва и дальше Каунас.

 

Что за гимназия или школа, в которой он учился, как там были покрашены стены, далеко ли от дома. Ну да, из какого он, все же, города. Кем были родители, как там у них все было, что им СССР, наконец, и постсоветские дела. Что за продуктовая корзина теперь, какие физиологические пристрастия, что делать любит, а что делает по привычке. Какие книги читал – это уже помимо его профессии, а какой именно? Не клерк он, явно. Какие же у клерков разъезды в середине недели.

По возрасту мы примерно схожи, лет десять туда-сюда (я старше) здесь не так существенны. Привычная музыка, например, будет той же самой. А появились ли тут, в частности, у него какие-то новости или мир, который был сделан в его голове к концу 80-х и до середины 90-х, сохраняет свое доминирование, постепенно выцветая, поскольку его составляющие одна за другой уходят или забываются? Они могут оставаться некими раритетами, но уже оторвались от общего потока, который когда-то был безусловным по умолчанию и практически не требовал описания. Что описывать, когда все — вот так, а как же еще, иначе? Это уже такая рамка, которую нельзя ни расширить, ни изменить: найди хоть дюжину молодых приятелей или собутыльников — у них рамка другая. Можно, да, за следить за всем новым, но это ж как-то так: да, следишь, но не живешь же в этом, на самом-то деле.

Наш с ним — по возрасту — мир уходит, ну и ничего такого. Кто-нибудь крайний дотащит с собой обрывки этой схемы – смысл которой будет утрачен, пусть даже ее элементы и сохранятся, в каком-то виде. Автобус тоже едет часов 15, вполне осязаемая часть жизни, так и что? 9 марта 2016-го вполне приятно проживать свое время внутри автобуса. Тут другое: какое-то понимание этого человека есть, но оно возникло не из оценки его одежды, манер и выражения лица, а что-то же присутствует и постоянное. Не только то, что связано с привязкой ко времени, есть же и стабильные штуки, которые сохраняют свои смысл и фактуру в любых обстоятельствах. Вот же были схемы Галля, о том, как устроен мозг, по сегментам. Один сегмент — «высшие чувства-самооценка-страх», другой – «счет-числа-оценка», а еще «остроумие», «половая любовь» — та в затылке с левой стороны; «половая любовь» почти возле шеи, чуть выше нее – «любовь к дому» и — далее выше — «патриотизм»; в правой половине мозга со стороны затылка – «домашние инстинкты».

 

Также и всяческие классификации, которые добавят аллегоричности (типа заяц олицетворит трусость, а пеликан самопожертвование), еще и внешние контуры соответствующей культуры – кролик будет неплохо олицетворять похоть под музыку Монтеверди. А Джезуальдо, допустим, сову с ее как бы мудростью, хотя тут по факту не совсем сходится. Ну, пусть волком, что ли, будет. Классификации как классификации, таблица Менделеева особенностей характера, где пространство выстраивания связей уже сомнительно связано с самим человеком, которого она свела к его параметрам. Потому что какое отношение к нему могут иметь, допустим, нюансы перехода от Джезуальдо к Монтеверди, пусть даже — судя по его виду — он может знать обоих, и даже эти нюансы?

Еще можно рассматривать его мозг как квартиру. Как Галль с его зонами, но конкретнее. Вот тут у него комната родной гимназии, там бегают маленькие дети и он один из них, в другой комнате он юноша и т.д.. Собственно, чего вообще вымышлять этого человека, когда можно ехать и глядеть на польские перелески и прочую аскетичную, но хорошую мартовскую природу. Но вот, про всех же можно сочинить какую-нибудь историю, чего ж не покрутить механику сочинений? Тут у него школа с маленькими (то есть, реально маленькими – а какой размер уместится в голове) детишками и громким звонком, там родители, а вот университет, работа – все это разложено по секциям и продолжает там существовать, каким-то образом — он же все это помнит. Причем, даже и не по одному отсеку на каждую тему, а по каким-то историям, которые, например, связаны с тем же университетом. Какие-то слои, разные. Не смешивающиеся, практически не взаимодействующие, даже отталкивающие друг друга, то есть — просто по клеткам, как в зоопарке звери.
Он там, внутри своего мозга, так и суетится в каждой отдельной истории, как в отдельном помещении – будто в зоопарке. Разве что посетитель там всегда единственный, сам ты, зашедший посмотреть на свои прошлые истории. Или если с кем-нибудь выпьешь, или так просто, ведешь собеседника туда на экскурсию: как-то раз я был там-то или работал там-то, всякое такое. Вполне можно написать даже весьма полезный для общего образования роман, где персонажи и их отношения расписываются по такой схеме. Или не исторический, а любовный. Или типа Пруста. Только все это существует и подергивается у себя там одновременно, не объединенное ничем, причем — ничто из этого не активно в данный момент. Не влияет прямо на действия самого человека. Светящаяся точка его внимания на них не падает. Разве что из какой-нибудь секции до сознания вдруг доберется крик ночного павлина. Сам-собой, чуть тревожно напоминая зачем-то о том прошлом, которое содержится в той клетке.

У тебя внутри зоопарк, он более-менее спокойный. Его обитатели (т.е., сам ты в разных историях и их иные участники) довольны, а кормятся, вероятно, мозгом, у него же есть небольшое электричество. Предыдущая жизнь продолжается там в небольшом размере; маленькие человечки ходят в своих загончиках, болтают, глядят друг на друга до сих пор, как тогда, всегда. В жизни почти не участвуют, но ведь и звери обычного зоопарка мало влияют на жизнь. Разве что случайно на кого-то из них попадет вот эта светящаяся точка внимания — с чем-то теперь этот зверь совпал. Лиса, например, кого-то напомнила. К тому же, зоопарки обычно в хороших местах, там природа, туда принято водить детей — в данном случае, когда они внутри мозга — чтобы рассказывать, что да как у тебя было в жизни. Да, очередная часть мира, времени умирает, впадая в детство – зверушки вот всякие, так это же еще и сблизит напоследок. Звери чистые, вымытые и художественные: тут же, вокруг автобуса, земли католиков — агнцы, серебряные сердца на пурпурном бархате, золотом по камню какие-то слова на латыни, надежные. Не в варианте красот для приезжих, а видишь все это просто проходя мимо в плохую погоду по своим делам.

 

Каунас. Тот человек никуда не уходит. То есть, из автобуса вышел, но и только. Никакого движения в сторону города, переминается на остановке – не курит, пьет воду. Да, тут не автовокзал – просто стоянка, возле громадного торгового центра. «Акрополис» он, кажется. Логично, незачем заворачивать проходящие автобусы на автовокзал, он у них маленький. Но есть навес и указание куда идти, чтобы купить билеты. Рядом река, на острове напротив — дворец «Жальгирис», спортивный. Хмуро, времени еще только полвторого, остановка минут на десять, куришь.

Дальше должна была быть красивая дорога вдоль реки, над ней монастырь, пейзажи. Но сейчас поехали каким-то другим путем или же я проглядел — откуда бы взяться другой трассе. Наверное, снова заснул – в Литве солнца не было, тумана тоже; обычный сумрак марта, сырого и холодного. Да, вспоминая тему, что-то общее как-то же действует поверх частных рамок, есть какие-то разделяемые, в принципе, чувства, пусть и возникшие по различным поводам. Можно и их соотнести с зоопарком, конечно — ну, эти все аллегории. Примерно, как в бестиариях, католическая же территория и здесь такое соотнесение имеет резон. Только надо аккуратнее. Там «тварей уподобляли образам и понятиям религии и морали, расшифровывая их, как иероглифы» (так пишут в википедии – в автобусе вайфай работает). Но иероглифы могут быть и составными, не только так, будто зверек на шкафчике детского сада, для его опознания пока еще неграмотным владельцем. В бестиариях все было с иллюстрациями: золото, пурпур, ультрамарин; до сих пор не выцвели.

Животные как иероглифы — это удобно: держать их на руке, небольших и разноцветных. Они не будут мельтешить, не захотят сбежать-скрыться. С достоинством работают иероглифами, нимало не опасаясь за себя, потому что знают: после того, как их разглядят и сделают выводы, они — не пострадав — вернутся в свое аллегорическое пространство. Маленький динозавр на ладони, малиновый – а над ним (во время разглядывания) нависает лиловое облако его нынешнего смысла, принимающее такую-то переменчивую форму, сиреневую по краям.

Тогда этот механизм должен производить и новые, усложняющиеся чувства. Не заданные, как нормативные черты характера, но — изощренные. Он не выпиливает аллегории, а уже соединяет людей и зверей, непрерывно производя истории, непременно художественные. Потому что натура у него такая, что производит и производит.

Но как выглядела банка с какао на кухне у человека, который сидит позади, тридцать лет назад (когда это ему запомнилось)? Или не какао, а кофе? Как выглядела тогда у них кухонная полка, стояли ли на ней стандартные банки с надписями «сахар», «соль», «крупа», какого они были цвета. Что за плита была или примус; где и как стирали белье; как нависали над ним — тогда ребенком — родители. Впрочем, не так и важно. В Риге можно увидеть сантехнику еще 80-ых, а то и 70-ых, ничего особенного — это мало что значит, в сущности. Просто, если такой зверинец, где все разнесено по комнатам, то должна же там быть и кухня с конкретной полкой. Это фоном подкрашивает чувства и задает длительность, определяя ее ритм, укомплектовывая все подряд вместе. Допустим, привкус растворимого кофе с молоком, сладкие штуки примерно того же вкуса (какие-нибудь вафли с шоколадной начинкой или темные пряники). Как-то это располагается где-то, но не отдельными пирожными, а слоями, пластами. Не эстетическими уколами и вспышками, вдруг разворачивающими в памяти нечто все сразу, но присутствует постоянно, не воспринимаемым в сумме фоном. Или еще и не растворимым кофе, а эрзацем из цикория или желудей. Впрочем, существенно и то, как выглядит его нынешняя сахарница.

 

Зверушки как иероглифы — это не взаимный обмен стрелочками, точками, шариками разных цветов, содержащих в себе все, но — понятное только тем, кто связан этой коммуникацией. Тут общедоступные штуки, интуитивно однозначные. Хотя могут быть и нюансы: а ну как, допустим, Чехов путал чайку и, например, хохотуна, пусть он и из Таганрога на море. Вышла бы пьеса «Хохотун» и вся российская история повернулась бы иначе. И еще эти, придуманные существа, единороги и т.п., откуда они брались? То ли их по вдохновению конструировали, то ли с чьих-то слов, или же просто предполагали (исходя из возможностей природы), что могло бы быть и этакое, заполняя разрывы между видами — русалка, например? Так или иначе, пополнение зоопарка может происходить не только за счет новых эпизодов собственной жизни, вербующих своих зверьков, но и что угодно может произвести принципиально новые виды живности: какой-нибудь зверек мог бы олицетворить собой и категорический императив, ну и прочее такое. Разумеется, это возможно.

Например, Гент. Там, в церкви Св.Бавона — алтарь ван Эйков, в центре его нижнего яруса — престол, а на нем — барашек, то есть — агнец, а вокруг большое скопление людей, стоящих группами. Лица — те, что можно разглядеть — не так, чтобы симпатичны (разве что один-другой). Собственно, алтарь там теперь в подвале, еще и обнесен стеклом — а это блики. Но, все же, барашек по прежнему в Генте. А в Генте была и такая история: там, в 2014-ом году, кто-то ставил в разных местах города голубые точки.
Они распространялись по всему центру. Не только по площади, где соборы, но и в стороны, добираясь даже до вокзала. Это не граффити как таковые, потому что граффити там культивируется отдельно. Они централизованы, для них выделена целая (узкая, в центре) улица, на которой их продолжают производить, отчего там всегда сильно пахнет ацетоном. Ну вот, граффити решили организовать, а город тогда маркировали именно голубые точки. Небольшие, примерно как если перпендикулярно приставить кисть шириной в два-три пальца к стене и провернуть ее на 180 градусов. Цвет – типовой городской, общеупотребительная голубая краска, ею там много что красят (лючки водопровода, например). Хороший цвет, мягкий.

То есть, ими все как-то метилось. Вероятно, соотносясь исключительно с желанием сделать это именно ровно в этом месте. Вообще, непонятно, как таскать со собой краску-кисть, чтобы не пачкаться, и сколько раз за прогулку возникает такое желание, при каждом ли выходе в город? Это один человек, несколько? Но было бы несколько, тогда бы весь Гент был в горошек. Или же ими маркируется только определенное желание, причем – сильное? Как бы то ни было, главное именно в том, что тут реализуется некое желание: по крайней мере, желание поставить голубую точку в таком-то месте. А город тогда оказывается местом присутствия (возникновения — тоже) этого желания и дополнительно связывается им. К тому же возникает и некоторый зазор неведения: что же это все-таки такое? Только хорошие штуки могут содержать неведение частью себя.

Причем, ведь если соединить эти точки линиями, то нарисуется какая-то схема, то есть — тоже иероглиф, то есть — тоже по факту какое-то животное. Можно считать, что в Генте завелся новый зверь, который и метит стены. Можно даже считать, что это именно барашек так представил себя в 2014-ом. Как созвездия: звезды соединяли линиями, получались некие фигуры: Козерог, Волк, Овен, Большая Медведица, Гончие Псы. И, если правильно соединить эти гентские точки, то барашек и выйдет. Нет, не утверждается, что это именно так, просто так может происходить.

 

Но кто что знает о жизни, например, бабочек или стрекоз — чтобы всерьез, с пониманием их чувств? Не говоря уже о мелких букашках в траве или о тех, кто живет под дерном. Они появляются, живут себе и исчезают неведомыми — почему бы и мыслям такого же, малого размера, не быть мелкими зверьками, рыбами, насекомыми (да, тараканы, например). Но и в каком облике там будет существовать категорический императив? Это, вроде бы, уже точно натяжка и метафора, но только граница размыта: где тут одно, где другое: что такого мы знаем о жизни землероек, чтобы не считать это знание аллегорией и метафорой? Что тут может быть известно точно, словами какого языка, соотносящимися с каким веществом, с его понятиями, узлами и действиями, можно сообщить о том, что происходит в реальности?

Понятия, узлы и действия фактически тоже будут звери, о них можно сочинять, как о зверях, рисовать их: все примется взаимонастраиваться. Классификация нарастает, постепенно забирая в себя весь мир: мелкий, копошащийся, перепискивающийся. Само собой, если кто-то вошел в отношения с бесплотными существами, вроде всяческих духов, то и они для него получат облик. А тогда чем, в сущности, это не зверушки, как-то так они и будут выглядеть. И, наоборот, если кто-то впервые увидел муравьеда, чем это для него не сгущение в плоть неведомой духовной сущности или же некой душевной ситуации? Даже ощущение покоя относительно теплым утром в середине марта, нарушаемое лишь мыслью о том, что день будет длинным и тряским, вполне способно материализовать себя в виде кого-то мягкого, но с мелкими зубами, то есть — с челюстями, завершающими его мягкий хвост.

Любую классификацию можно нарастить до космоса, расширяя применение метода: творчество такого-то (и кого угодно) есть такой-то зверек, например. Методики и приемы тоже окажутся подобными животными, ими могут являться даже повторяющиеся (а даже и не повторяющиеся) жесты. Дело сходится к общему механизму: вот престол, на нем барашек, а все вокруг стоят, глядят и ощущают, как стройно и красиво все в этом мире устроено. Ну да, вообще-то они собрались, чтобы его ритуально зарезать, но что с того. На деле там происходит что-то другое, что-то мягко-голубое и зеленое, а внутри нечто золотое, гибкие переходы с алыми линиями, полусырые гибриды: они еще превратятся во что-нибудь конкретное.

Кто же знает, что за гибриды живут в мозгу, они не обязательно обрывки всего подряд, у них свои связи; гибриды могут и должны складываться во внятность — так дорога легко сложит, склеит все подряд, что придет в голову, пока едешь в автобусе. Как скотч или изолента (но не синяя, а серебристая — влагонепроницаемая, она прочнее склеивает), зверушки не разбегутся, можно соотносить с ними что угодно. Как история про ежика, вышедшего из леса и спросившего: «мужик, у тебя изолента есть?» «Нет» — ответил тот. Ежик ушел и вернулся: «на, мужик, изоленту». И ежик — изолента, и зверушки эти все — тоже, а дорога Варшава-Вильнюс уж само-собой.

 

До Вильнюса уже недалеко. Мутно, будто уже начинаются сумерки, но смеркаться еще не может – в Вильнюсе должны быть в 16, а автобус еще и идет быстрее расписания. Ну, мне в Ригу, из Каунаса было бы лучше на Паневежис, но придется в Вильнюс, где стык с рейсом на Таллинн, его и ждать почти час, в сумме — часа два лишние. Да, а в Риге на вокзале есть заведение с пончиками-донатсами, на стене меню. Там вариантов 30. Например: «Пончик дамский», «Клубничная мечта», «Коко-шоко», «Джон-лимон», «Малиновая страсть», «Великолепный банановый», «Фисташковая сила», «Манго-танго», «Голубой ангел», «Дублин», «Вишневая зебра». Явный переизбыток, отчего азарт перепробовать все не возникнет: ведь не запомнишь, какие уже, а какие — еще нет. Эта классификация уже ничего не организует, не держит под контролем — ее элементы толпой вышли на свободу. Даже не заметив, что куда-то вышли и уже свободны от привязок, отчего как бы потеряли связь с общим проектом, даже и не осознавая, что были придуманы внутри чего-то цельного. Вышли из зоопарка, точнее — он распространился повсюду, а какой же он тогда зоопарк? Разумеется, все они называются как-то, но название не сообщает ничего, то есть — ничего не означает. Какой-то единичный оттенок вкуса, вполне равный разовым чувствам или мыслям: вокруг множество каких-то таких же штук, разнящихся на вкус, неисчислимых, вот уж новость.

Значит, со зверями в мозгу так же: они имеют там какой-то вид, но их все больше, очередные ощущения и их склейки производят умопомрачительно непостижимые гибриды, хотя бы — что касается их облика. А все они отчетливо отдельные, со своими неведомыми жизнями, возникают после каждого жеста, осознания, контакта, связи. Кто ж их рисует и откуда они именно такие, но так и должно быть: даже и природа производит такое, что хотелось бы узнать имена авторов, а если учесть и глубоководных тварей… Все это производится и производится механизмом, не имеющим отношения к производимому, вовсе не заботащимся о чувствах самих тварей. Вот и к нам механизм не имеет отношения, он просто это зачем-то делает, а мозговая фауна не станет иметь отношения к человеку – тем более не будет, чем точнее он ее увидит. Механизм показывает кино со зверушками. Тучи новых существ выходят на волю, перетекают одно в другое, будто в человеке и нет ничего, кроме этого зоопарка. Он тоже не имеет к тебе отношения, так что пусть они разбегаются куда хотят, новые появятся — один не останешься никогда. Красиво тут все устроено, вот что.

Теперь здесь автовокзал Вильнюса и эта история закончена. Дальше будет следующий автобус, то есть — уже следующая жизнь, пусть даже рейс той же фирмы и даже место в нем оказалось ровно таким же. Тот человек куда-то уже ушел. Собственно, конечная. Придет он на рейс в Таллинн — неважно. Уже другая история.

Зато здесь уже вокруг ходит какой-то зверь, не зверь — так зверушка и его контуры приблизительно переминаются в воздухе. Барашек, видимо, кто же еще мог сейчас появиться здесь. В начинающем постепенно темнеть воздухе, только безо всяких красот: никакого золотого меха, никакого серебряного сердца на пурпуре и сапфировых глаз — здесь же не центр Вильнюса, а автовокзал, возле железнодорожного. Вот, беляши в ларьке, почему-то дороже, чем на вокзале в Риге, 90 к 60 в евроцентах, а размер примерно тот же; на треть съедобнее, что ли.

 

 

***

Исходная публикация — №5 (осень-зима 2016/2017) журнала «Носорог»,