Челябинск-Главный. Места остановок

ЧЕЛЯБИНСК-ГЛАВНЫЙ

тем, иным

Прежде всего: расправиться с желанием. Самолёт приземлился, но уже без головы. Земля молчала. Обещали позёмку, и она явилась. Так далее.

Эти записи никому не обещаны и ничему не служат. Здесь нет места. Негде выдуть разговорные разгонные кольца. Будем предполагать, что речь идёт о городе (о погоде). Мне померещилось, что я увлекся им, и я увлёкся им. Но вспомнить нечего: он был пылен & погашен. В нём было скучно. Волочились дни. И так далее. Мы вновь проезжали поворот с Комсомольского на Свердловский. В декабре на центральной площади водружали ледовый городок. В нём было скучно. Тяжело дышали измученные верблюды и мохнатые пони. Чёрные ели. Чужие театры & кости. Другие слова.

Отец отвёл нас на аттракционы Замкнутых Сил. Куда их деть, они продолжаются вечно. Синие смысловые огни у памятника. Колесо обозрения на тонких ножках, как птичка. Рюмка из серебра. Замкнутые Силы, они пусты, к ним не дают билетов. Тесные драгоценные украшения. Здесь ничего не будет, что развеяло бы вас. Я ушёл с концерта прежде, чем он начался. Наручные часы, подарок, связанный с местночтимыми Замкнутыми Силами, лист жести, засыпанный снегом, здесь было скучно: бесстрастность, цинк и камфара, посылка, которую некому получить. Белые чужие театры. Он лучше всех различим, засыпанный недавним снегом. Мы встречаемся на автостоянке, как слипшиеся ресницы — Раненая и Убитая. Мы уходим, как предатели, и я силюсь сказать что-то, но ни в коем случае ничего не выдать. Отец встретил нас в аэропорту. Он был огромен. Далее, говоря о нем, я говорю о фигуре, вышагивающей на дальних полигонах зрения. Без знаков отличия. Это речное речевое лукавство, впрыснутое в текст. Недра & ямы. Ни в коем случае ничего о сути.

Он отпугивал. Здесь было плохо. Я устал. Лучше не писать о вещах, которые никогда не держал в руках. Оставить записи бедными. Без ртути (я не видел ртути), без праздников (я их не знаю), провалившегося озера (его нет), смысловых огней. Я недоумевал здесь, потел от страха. Скоблил дешёвую реальность, пока она не стала прозрачной. Смотрел на бездыханные деревья.

Ещё мы разгонялись по трассе, поле & срезанные деревья, щебень откоса: я благодарен. Мы уходили первыми в мире нагромождениями вещей, и мир, как подбитая лиса, тянул лапу, оставаясь на снежном поле. Иллюзии & ледовые городки. Окна напротив, куда отвёл нас отец. Эта запись крутится, её не схватить, взять с неё нечего. Голубоглазые Замкнутые Силы & Сети. Драгоценные камни. Ящики с электричеством. Мы оставили лишь оболочку, чтобы смотреть и печалиться ею, а внутренность вынута и уже не при чем.

Кому пришли в голову эти пейзажи, ледяные горы и головы, арки закрытых дворов, убежища, точное приборостроение зависти & досады? Куча тряпок в углу, где я сплю. Задумчивое колдовство глубокого залегания среди двухэтажных военнопленных домов, путь, который течёт даже после исчезновения. Эта запись: знак неудачи, дрожи в руках.

Игра воображения & зависимость от обстоятельств, а кроме этого, бездонная работа, заместившая совесть и стыд. Мы топтались у оград и стен, рядом с непомерными останками одного из павших ангелов, посеребрённых сошедшим ледником. Здесь некуда деться. Мы едва стоим на ногах.

Белые озёра, снег-двойник покрывает надгробия, кажется, нет больше сил продираться сквозь гнутые ветви; там, в Тех Местах уже виднеются дома окраин, Дома Окраин; я ранен & жалок, меня легко уязвить, я кусок остывающей плоти на обочине. В гнезде из наваленных тряпок, в обнимку с пластиковой бутылкой воды: ночью этому телу захочется пить. Я болею и мучаюсь, и у меня нет сердца. Птицы. Панические огни площади, пустующей в центре города, Центре Города.

С кем вести эти безупречные белоснежные диалоги Угасающих Сил? Он остался, полный тёплым пивом предместий, никому не являясь во снах; собственной тенью проснулся одетым, как был, и шёл мимо богато украшенных окон, начиненный утренней мольбой. У нас были гости, обнажённые Действующие Лица. А в городе мается и моргает Взорванная Луна. Её печалят безделушки, оркестры и звери, и картонные маски, но редкий выдох тепла & зажжённый Знак Соответствий, которым отмечены двери иных из нас, тянут её и торопят. Иные Из Нас имеют повадки сорок или лис, или безмолвных зверей из армии Незапамятных; мир проклят, провалы усеяли землю, нечем гордиться & не во что воплощаться, но двери иных из Иных Из Нас ещё отмечены чёрным зрачком Соответствий. На Взорванной Луне погибают в ящиках универмагов белые яблоки; stella, звезда, разящая через маску, выкована в городках сокращений, известных иным из Иных Из Нас. Пухом & серой засыпаны ямы. Эти записи как пустой заснеженный склад пусты: в них бродит, не в силах остаться, Взорванная Луна, которую мы взорвали.

Куда уходит всё уходящее по Ничьей земле, которую мы выбрали & взорвали & покинули в укачивающих автомобилях? Эта Ничья земля, остановка на щебне откоса междугородней бессмертной трассы — она для тебя. Человеческие города, их глаза & границы, и человеческий Челябинск-Главный. Повторы пусты. В них воронка, как на стадионе, и в неё утекает всё: раненые и убитые. Мы покидаем город через зеркало заднего вида. Мы устали. На наших плечах лежат чужие погоны. На шеях синие банты, узлы расторжений. Мы в пиджаках не по росту. Нас почти нет.

Я (мы) ничего не требую, не жду, не сокращаю. Я (мы) занимаюсь тем, что дребезжит и качается, и разбивает висок, как брошенный камень. Неразделённый труд & водопроводные воды. Я лежу, кусок плоти. Остальное делает Страстосфера и эмалированное чёрное солнце со сломанными лучами. Я (мы) остаёмся & останемся здесь реликтовым излучением. Повтором. Каденцией. Снегом. Малокровными многоточиями. Я (мы) не чувствую Сил, не могу, раз уж начал, перестать говорить. В расколотой & зазубренной короне проходит по аудиториям ДК и театров ракета, прежде чем повалиться Обратно Отсюда спиною вперёд. Она для тебя. Мне (нам) долгое Недолгое время было спокойно, как в глубоком ангаре, я остановился у Знака Соответствий, где под лезвием, всаженным в чёрный песок, догорали Догорающие Угли, оставленные тобой — для меня, оставленного мной.

МЕСТА ОСТАНОВОК

Памятники в снегу, и неподалёку заведена под фонарём одна музыка для одного человека, и неподалёку заперты в одиночных камерах Раненые & Убитые. В новых вагонах пылает пылающий свет: в нём нам предписано прекратить вожделеть & маяться & стараться; прекратить цепляться за пластиковые Знаки действительности, стать рыбой на льду, упускающей единственную свою мысль. Список причудливых обстоятельств можно длить вечно: в отопительных трубах кипит белое вино, тигры переходят дорогу — это легко & законно. Но нам любопытны чужие архивы, Одна Музыка для Одного Человека, с которой ничего не сделать.

Вот еще он, продолжал думать иной из Иных Из Нас, скользнувший сквозь сиюминутную музыку, вот Еще Он, который злится & холодеет на площади Надзорных Ведомств, Ещё Он, которым я был. Я был уходящим солнечным Солнцем, тем днем, когда весь день шел снег, пока меня не переломали жернова музыкальной шкатулки. Вот, эти записи затеяны от Своего Имени, но уже после ухода: какие ещё Имена & Фамилии смогут здесь отдохнуть?

Вот еще он продолжает кивать головой и цепляться за аварийную бело-красную ленту, разделившую и разделавшую Вдоль & Поперёк; в обсервациях моего мозга нашлась для него лазейка, и он прошёл по подземному парку, чтобы Вот Здесь оказаться, на разделительной линии. Он доволен. Он все видел. Он меньше человек, чем младенец или мертвец.

А вокруг вызывающий жалость подземный парк: провалившийся Вдоль & Поперёк треплет ветер, и Гравитация, перебросив через голову аварийную ленту, терзает, утаптывает мокрый снег, ожидая отбытия. Красные лампы. Обещан артиллерийский обстрел. Теперь он ждёт, пока отплывёт Гравитация, и притяжение, намотанное на него, как на колодезный ворот, убудет: Вот Здесь пробьёт путь через последнюю почву сухой фонтанчик боли. Она медлит & тянет, и я (мы), укрытый силами соответствий, гляжу, как застыл у аварийной ленты Ещё Он, жду, пока дёрнется в горле анестезия, чтобы отступить Обратно Отсюда. Это место было вообразимо, поэтому оно устало. Оно было вырвано & отправлено вдаль светом того фонаря, и мы застали готовую отплыть & запутанного аварийным бело-багряным. Это ещё произошло & уже произойдёт в Отдалении, станет пустым повтором, где не зажечь огня. Он ищет центральную ось отдалённого. Он выключает свет.

Заперты в товарных вагонах известь и хлор отечества. Я (мы) болтался здесь, в пылающем свете, добывая себе обезболивание Этого Дня. Я (мы) едва способен припомнить твоё лицо & почему всё должно оказаться здесь. Всё оказалось здесь сгорбленным чернильным солнцем Всего, занимающим всё. Надорванный свет, оспа мутных фар, вытягивающих за собой паникующий автомобиль, Форма, которую мы катали во рту задолго до Утверждения: насыпи налитого щебня, выеденные & брошенные амфитеатры держали нас сами собой, узлом на простреленной рубашке. Всё в конечном итоге должно было оказаться здесь и оказалось здесь. Отвлекающий Знак пришпилен к нему, обещая пузырь без Внимания и, по возможности, без Формы — не то чтобы за пределами этого всего, оказавшегося здесь, но хотя бы между сходящихся клемм: так отвлекает тебя Отвлекающий Знак. Оборотничество & Отечество. Я пил из всех рек и всех ран, встречавшихся мне в окрестностях города (погоды), и все были полны всего.

Развинченный подземный парк, лишенный своих степеней и широт, и в одном из его карманов нужно нашарить убийственно тикающие часы, ежесекундно теряющие сознание. А он ещё медлит в ожидании наркоза, но уже сминается на многочисленных сгибах своего лица & чует, как внутри продутого поля, истыканного ерундовой осокой, пухнет электричка к Повтору, где можно отбросить нажитое & переждать; но он ещё медлит в ожидании наркоза. Наркоз прибывает & она прибывает, сопровождаемая взрывами поклонного снега, приближается к полной чаше платформы, куда мы выкатились Вслед & Вместе с ним из подземного парка. Я (мы) уже бывал здесь, вымаливал помощи, которую некому было исполнить. Я (мы) разрушал ради Господа истины, нёс ему истину & прошёл до самого конца подземного парка, к Повтору, куда мы отправимся вновь. В небе пропечатаны птицы, и в них ни для чего нет места, особенно для этого всего. В них моргает единственный мокрый глаз & где-то поблизости потеряна единственная пуля по имени Головная Боль. Я хочу передать её тебе. Мне не хватает рук.

Одолеть излишества. Расправиться с желанием. Мы встретились в тёплом воске междугороднего звонка, и в паузах я стучал зубами, болел & боялся. В Междугороднем звонке все гостиницы свободны, ветер мучает кипарисы на улице Чужого Горя. Мы можем пройтись. Избежать степеней. В наших руках заготовлена элементарная угловатая ласка, годная для подъёма по улице Чужого Горя, пробитой стеклянным солнцем. Незадолго до приземления у фонтанов Междугороднего звонка, где мы встретились телом и именем, на обратной стороне началась метель, я вышел послушать её незамысловатую песенку. Спутниковые тарелки каплями серебра уязвили высотку. В отдалении, у застывшей вокзальной арки кто-то со смазанным кровоподтёком лица поднял руку и помахал. Но не тебе и не мне.

Теперь, в Настоящее Нынешнее время, и на дальних дорогах, и ближе к центру перемолотого мироздания нам встречается один и тот же свинцовый случайный путник, червь лимба, серое вещество действительности, освоившее здешние Углы & Иглы. Мир натерпелся обид, и фиолетовый свет, мерцающий на его стыках, ведет в паломничество & её, уходящую, ведёт и скоро испепелит: куда уходит она?

У аварийных лент или на улицах Междугороднего сообщения мне доводилось видеть тебя, и в отдельных тяжёлых жарких местах нам доводилось владеть одним на двоих номерком театрального гардероба или отрезком ничьей земли для обустройства пыточных каруселей, колёс обозрения; вцепившись в твой локоть, в телесные тёмные украшения, я ел воск & пил типографские чернила, никого не желая Радовать. «Местность волниста», он, Ещё Он, сказал. На театральных задниках расположены прославленные Башни. У чужих болеющих & слепящих людей, внутри невразумительной телевизионной пурги ты лежишь как зеркало или выброшенная медуза, ожидая прикосновения: только окурок тела. Я (мы) имею понятие об отрезке ничьей земли, пришедшей на память, в неё приглашён & найдётся для нас Ещё Он, который предан, убит & похоронен. Внутри высушенных театров нас ждут белые лбы Действительности, Междугородние двери, твои собственные руки, сломанные во многих своих кистях, закрытый, ушедший & испепелённый газетный листок всего, оказавшегося здесь. В глубине отекающей глыбы льда свинцовый случайный путник вместо нас узнает Вещь Без Лица: ту, что боялась забыть или быть забытой — и была забыта.