Пируэты риторической и мертвой мысли

Шестьдесят лет назад в Италии в издательстве «Эйнауди» вышла книга с названием «Вавилонская библиотека». Большую роль в этом предприятии сыграл Итало Кальвино, почувствовавший в авторе родственную душу. Под итальянским названием скрывался сборник рассказов Хорхе Луиса Борхеса «Вымышленные истории», а «Вавилонская библиотека», как все знают, есть название одного из рассказов книги. За четыре года до того, в 1951-м «Вымышленные истории» опубликованы на французском – во многом, стараниями Роже Кайуа. Отмечать юбилей второго перевода знаменитой книги – чисто борхесовское занятие. Ему мы и предадимся. И, конечно, начнем сюжет со злейшего недруга юбиляра.

Шестьдесят лет назад в Европе, Азии и части Африки отбушевала страшная настоящая война и набирала обороты новоизобретенная «холодная», но в Латинской Америке жизнь текла почти обычно: во главе здешних стран военные хунты сменялись президентами-популистами и наоборот. «Почти» так как в Латинской Америке оказалось немало беженцев из заокеанских зон смерти и страдания; некоторые поселились в Аргентине, часть из них в Буэнос-Айресе. Среди последних был польский писатель Витольд Гомбрович, счастливо – и по волею случая – ускользнувший от нацистов на трансатлантическом пароходе в 1939 году. Гомбрович осел в аргентинской столице, бедствовал поначалу, о тогдашнем роде его занятий до сих пор ходят самые противоречивые слухи. Польский эмигрант жил в жалкой квартирке, что-то там сочинял, а также записывал в ставший потом знаменитым дневник всяческие размышления и разные случаи из своей небогатой на происшествия эмигрантской жизни. Гомбровича не сильно занимала страна его изгнания, он погружен в польские дела, доругивает довоенные польские споры, вспоминает довоенную польскую жизнь, жадно следит за ходом событий в Европе, пересказывает сплетни местной польской общины. Круг его общения, помимо немногочисленных поляков, составляют представители нижней части местного среднего класса; с богачами он водится редко, точнее – богачи почти не водятся с ним. Одно из редких упоминаний Хорхе Луиса Борхеса в этом дневнике – именно в связи с богачами, точнее – с богатыми аристократками, сестрами Сильвиной и Викторией Окампо, литературными гранд-дамами Буэнос-Айреса, писательницами, издателями журнала Sur («Юг»), известными оппонентами омерзительного диктатора Перона. Сестры Окампо были близкими друзьями Борхеса; дело не только в литературе (Sur его постоянно печатал), но и в социальном происхождении. Борхесы и Окампо – из одной среды буэнос-айреской «аристократии», потомков участников Войны за Независимость, тех, чьи прадеды сражались позже с омерзительным диктатором Росасом и участвовали в долгих гражданских войнах и походах против индейцев. Люди этого круга обычно сочетали англоманию (иногда франкоманию) с классическими либеральными воззрениями и невероятной сословной спесью. Столпы «высокой культуры», посланники Европы, данной им, по большей части, в законченном образе belle epoque и позднего романтизма, хранители «великих освободительных традиций» девятнадцатого века, образованный класс, чьи родители сделали состояния на эксплуатации нищих крестьян – они не могли не вызывать ненависти и презрения у беглеца Гомбровича. В довершение ко всему, они его к себе не допускали, в отличие от французского эмигранта Роже Кайуа, которого приняли в круг Sur, а он из благодарности перевел несколько рассказов Борхеса на французский, став после войны его главным европейским энтузиастом. Кайуа знал, что делал – странный антрополог-любитель, близкий к сюрреалистам эссеист, один из основателей знаменитого парижского Коллежа социологии сразу разглядел в застенчивом немолодом сеньоре, сочинявшем забавные культурные пустячки, огромную разрушительную силу, которая добьет традиционную беллетристику и возведет на ее руинах нечто невероятно великолепное и чудовищное. Гомбрович же ничего подобного не думал, его мало интересовала судьба традиционной беллетристики вообще; в мире его непосредственных психических реакций главное место занимали Польша, война и ее последствия, собственные дела. Ну и «человеческое», прискорбное отсутствие коего – как и так называемой «жизни» – он обнаружил у Борхеса. В 1963 году Гомбрович злобно (и, впрочем, довольно предсказуемо) напал на борхесовский художественный метод: «Это литература для литераторов, как будто специально написанная для членов жюри¹, кандидат отвечает всем требованиям: рассеянный человек, схоластик, метафизик, довольно неоригинальный, чтобы найти уже проторенный путь, довольно оригинальный в своей неоригинальности, чтобы стать новым и даже творческим вариантом чего-то известного и признанного. И первоклассный повар! Кухня для гурманов! (…) холодные бенгальские огни, фейерверки интеллигентно наинтеллектуализированного интеллекта, пируэты риторической и мертвой мысли, которая не в состоянии охватить ни одной живой идеи, мысли, впрочем, совершенно не заинтересованной в “истинном” мышлении, мысли сознательно фиктивной, укладывающей где-то там в сторонке свои арабески, глоссы, экзегезы; мысли непреклонно орнаментальной. Да, но ведь métier! В литературном отношении безукоризненное! Повар, ничего не скажешь! Что может ввести чистокровных литераторов в больший энтузиазм, чем такой бескровный литератор, литературный, словесный, не видящий ничего, кроме этих своих мозговых комбинаций?» Это про литературу. Что касается жизни, то, столкнувшись как-то с Борхесом на литературном мероприятии, Гомбрович не преминул записать потом в дневнике нечто крайне нелицеприятное и враждебное. Мол, надутый болван или что-то в этом роде. Специально не цитирую точно, чтобы вместо того процитировать сам способ устройства прозы Гомбровича – да, кстати говоря, и его супостата Борхеса. Последний, впрочем, все же привел бы запись дневника, только взяв ее из короткой рецензии на собрание сочинений Гомбровича, которая была напечатана в совершенно забытом литературном альманахе, изданном в Парагвае в библиотеке Ордена иезуитов, тираж сто экземпляров, 97 из них тут же уничтожены цензурой. Автор обнаружил уцелевший экземпляр в Вавилонской библиотеке.

«Вавилонская библиотека», один из самых знаменитых текстов прошлого столетия, был опубликован в сборнике рассказов Борхеса «Вымышленные истории», вышедшем в 1944 году, когда в окружающем Латинскую Америку мире еще бушевала война. Формально, это не первый сборник рассказов Борхеса – «Сад расходящихся тропок» напечатан в 1942-м, однако, если мы сличим состав первой и второй книги, то увидим, что вторая есть расширенный вариант первой. Так что перед нами действительно первый плод попыток Хорхе Луиса Борхеса в жанре короткого фикшн. Как известно, Борхес начинал как поэт, причем довольно радикальный; в юности он примыкал к авангардистской группе «ультраистов» и даже выпустил сборник с названием «Красные псалмы». Политический радикализм исчез первым. Потом пропала тяга к разного рода формальным штучкам. Борхес стал убежденным традиционалистом; причем, для него «своей» традицией было все, что написано или декламировано в мире, начиная с Творения. Аргентинскую традицию Борхес уважал, но смотрел на нее критически; гаучо его рассказов и эссе импортированы из предшествующей местной литературы; невежественные пастухи и бандиты, оказавшись в клаустрофобичном мире вавилонского библиотекаря, приобрели совершенно другой смысл – вряд ли тот, который вкладывали в них Идальго, Аскасуби, Эстанислао дель Кампо и сам Хосе Эрнандес, автор «Мартина Фьерро». Кажется, Борхес просто мечтал, чтобы аргентинская традиция (историко-литературная, бытовая и так далее) ему просто приснилась, а не была бы выдана по факту рождения в определенной местности в определенной среде. Вот тогда, представляется мне, он ее воспринимал бы совсем по-иному. В эссе «Аргентинский писатель и литературные традиции» Борхес пишет: «Я позволю себе здесь одно признание, совсем коротенькую исповедь. В течение многих лет я писал книги, ныне, к счастью, забытые, в которых пытался воплотить вкусы и суть предместных районов Буэнос-Айреса; и, естественно, я безмерно увлекался предместной лексикой, не избегал и таких словечек, как кучильеро, милонга, тапиа и тому подобных – так я писал те забытые и достойные забвения вещи. Затем, где-то год назад, я написал рассказ под названием “Смерть и буссоль”: это что-то вроде описания ночного кошмара, в котором фигурирует деформированные ужасными сновидениями реалии Буэнос-Айреса. И вот после того как этот рассказ был опубликован, друзья сказали, что наконец-то почувствовали в моей прозе привкус буэнос-айресского предместья. Так после стольких лет бесплодных поисков мне это удалось – а все потому, что я намеренно не искал этого привкуса, а просто отдался во власть сна!» В этой точке мы с тобой, дорогой читатель, должны окончательно понять, отчего поздний сюрреалист Роже Кайуа так полюбил прозу Борхеса.

«Смерть и буссоль» – одиннадцатый рассказ в «Вымышленных историях». Всего в ней шестнадцать историй – и эта книга действительно абсолютный шедевр. Другого такого безупречного собрания рассказов в XX веке не вспомнить, если не считать «Дублинцев» Джойса (отдельно стоят, конечно, «Сельский врач» и «Голодарь» Кафки, но это уже совсем другое измерение, их не Франц составлял или его издатель, или его друг Макс Брод, а сам Всевышний). Открывается книга классическим «Тлён, Укбар, Орбис Терциус», венчается столь редким для Борхеса почти персональным сюжетом, рассказом «Юг». В нем библиотекарь Дальманн едва не умерший от заражения крови, едет из Буэнос-Айреса на юг страны, где у него скромная усадьба. Поезд по какой-то причине останавливается не на той станции, что обычно, а на предыдущей, и Дальманн вынужден идти дальше пешком. По дороге он заходит в трактир, в котором у стойки шумно пьют молодые крестьяне. Дальманн тихо жует свой обед подальше от них. В какой-то момент парни начинают издеваться над чужаком; попытки тихого библиотекаря углубиться в чтение «Тысячи и одной ночи», сделав вид, что не происходит ничего особенного, не удаются. Один из хулиганов вызывает Дальманна на драку на ножах. Тот в смятении, но, внезапно, старый гаучо, тихо дремавший в углу трактира, бросает ему под ноги нож. Дальманн автоматически нагибается, чтобы поднять оружие – и тут понимает, что участь его решена. Подняв нож, он не может не пустить его в дело. Пустить оружие в дело невозможно, потому что Дальманн не умеет драться на ножах. Значит, наш библиотекарь обречен. Странным образом, Дальманн чувствует даже облегчение; чуть было не умерев навязанной ему безличной болезнью смертью, он теперь умрет той, которую выбрал – пусть и волею случая – сам. «Дальманн крепко сжимает нож, которым вряд ли сумеет воспользоваться, и выходит в долину».

Этот знаменитый рассказ толковали немногим реже «Превращения» или «Мертвых». Да, удел интеллигента в неинтеллегибельной стране. Да, все это может быть бредом, который привиделся умирающему от заражения крови библиотекарю. Да, присутствие «Тысячи и одной ночи» может объяснить многое (экземпляр знаменитой книги в издании Вайля послужил причиной ранения, которое привело Дальманна в госпиталь) – перед нами притча с арабским привкусом. Наконец, да, это отчасти сам Борхес – он работал тогда библиотекарем (грубые коллеги издевались над ним, а ехать на службу приходилось на трамвае, который тащился целый час – Борхес развлекался тем, что читал в дороге двуязычное издание «Божественной комедий»), он, как и Дальманн, действительно поцарапал лоб в темном подъезде (только не книгу нес, а провожал домой платоническую возлюбленную), отчего угодил с сепсисом в больницу, чуть не умер, а, выздоровев, начал катастрофически слепнуть. Но есть еще одно – мое личное – толкование, хотя и предыдущие неплохи. Оно таково: эта история о том, что каждый человек имеет возможность умереть так как он хочет, штучно, а не конвейерно; быть зарезанным хулиганом на глухом полустанке – но по своей воле! – гораздо лучше чем просто умереть пациентом большого госпиталя. Да и вообще лучше быть убитым убийцей, чем умереть в руках тех, кто должен лечить и спасать. Мне кажется, «Юг» один из лучших ответов на то, что происходило в окружающем Борхеса мире, начиная с 1939-го. Фабрике смерти (а больница тоже такая фабрика, несмотря на иные интенции) Борхес противопоставил свободу одиночной гибели.

Действие «Юга» разворачивается в феврале 1939 года. За пару месяцев до этого Гитлер захватил Судеты, через месяц – оккупировал Чехословакию, еще через полгода начнется Вторая мировая и Витольд Гомбрович приплывет в Аргентину. Сам Борхес к тому времени был еще слаб после болезни. С забинтованной головой он лежал в больничной палате, потом дома и слушал как мать читает ему книгу за книгой. Чтение вслух, исполнение известного текста другим голосом – вот что навело Борхеса на сюжет самого, кажется, знаменитого его рассказа «Пьер Менар, автор “Дон Кихота”». Считается, что постмодернизм начался чуть ли не отсюда – вкупе с постструктурализмом, «новым историзмом» и Бог знает чем еще. На самом деле, Борхес имел в виду немного иное. Речь в рассказе не про то, что «прочтение» – всё, а «авторская интенция» – ничто. «Пьер Менар» о том, что каждый имеет свободу понимать даже канонические тексты по-своему; в то же время, он о том, что никто не понимает и не сможет понять ничего. Роже Кайуа был прав – Борхес обладал колоссальной разрушительной силой. После него традиционную психологическую беллетристику читать невозможно. В постпьерменаровском мире ее просто нет.

Что касается «Вавилонской библиотеки», то здесь нечего говорить – мы в ней. Помните странный энтузиазм, который охватил просвещенное человечество по поводу интернета и возможности прочесть и быстро узнать совершенно все? Даже не энтузиазм, нет, тут возникла своего рода надежда. За три десятка лет до изобретения интернета, за шесть декад до восторгов по поводу электронных книг и умной сети, Борхес написал: «Когда было провозглашено, что Библиотека объемлет все книги, первым ощущением была безмерная радость. Каждый чувствовал себя владельцем тайного и нетронутого сокровища. Не было проблемы – личной или мировой, для которой не нашлось бы убедительного решения в каком-то из шестигранников. Вселенная обрела смысл, вселенная стала внезапно огромной, как надежда».

***