Моё детство и тот свет

Самая страшная
История –
Не история, а сон

Нас,
Школьников младших клас-
Сов,
Съел однажды Дворец культуры
Имени Ленина.

Я пошёл в Ленина.
Сказал я маме.
Оденься теплее.
Мама.
Уже не лето.

Точно не помню –
Бежал ли
Или
Крутил педали
Моего школьника.
Прибежал или приехал
Во-
время.

Чтобы по-
Пасть
В Ленина
Нужно было пройти
Сквозь
Пасть
Ленина –

Два ряда белых
Редких зубов,
Между которыми
Кусочками мяса
Носились школьники
Младших классов.

Это не страшно.
Это обычно.
Так и должно быть.

Забегая вперёд –
Этим же самым вечером,
Мы вчетвером
Гуляли за Ленина,
Минутами ранее
Играли в войнушку и
Я был ранен,
Хотя, уверяли,
Убит.

Если смотреть
В открытую дверь Ленина,
То хорошо виден
Большой бюст Ленина.

По обе стороны которого
Каждый год
Стоят корзины с урожаем
Этого года:

Ежегодные корзины
Наливных яблок,
Ажурных хлебов,
Полных колосьев.
Плакат обличающий
Тощий
Загнивающий запад.
Всё это уже
Убрали.
Остался запах.

Отсюда
Можно идти
И в ту
И в другую
Сторону.

Детский ле-
Тний лагерь –
В правом рукаве
Ленина.
Спортзал –
В ле-
Вом.

А впереди –
В самом центре Ленина –
Скелет новогодней ёлки.
Вокруг которого
Кругами расходятся
Дошкольники,
Другие помещения
И коридоры.

Внутри Ленина
Всё не так, как снаружи –
Нелинейно,
Окружно.

Под наполеоновской треуголкой
Крыши Ленина –
Библиотека
Дворца культуры имени Ленина.
Где, спустя всего
Несколько классов,
Я прочитаю
Мёртвую зону и
Воспламеняющую взглядом.
Мне Звезду
Не дадут на дом.

Фильмы до
Шестнадцати.
Буфет
Первого этажа.
Выборы в Верх-
Овный Совет.
Семнадцать
Недействительных бюлле-
Теней.

Восемнадцать
Бронзовых бойцов
Всего через пару лет
В видеозале
С ле-
Вой
Стороны от буфета.

Запертый
Вероятно подземный ход
Справа от мужского туалета,
Предположительно на ту сторону
Красных Зорь,
В мою школу.
Через бомбоубежище.

Ещё один –
Заваленный – подземный ход
Прямо под сценой
В Большом зале
В Большую церковь.
Если смотреть по
Карте, то проходит
Прямо под
Моргом
И далее –
Моим домом.

Кабинет
Директора Ленина.
Зал для репетиции
Хорового пения

И репетиций ТЮЗа.
Я записан и
Туда и туда.
И то и другое
Ведёт неизвестный
Деятель Советского Союза
Герой непроизводственного
Труда.

Запертый
Вход на балкон
Большого зала.
Радиорубка прямо
По коридору.
Лестница вниз, за сцену.
Ещё одна запертая дверь.

Гримёрная с правой
Стороны сцены.
Ещё одна лестница
Ведущая
В самый низ Ленина.
Гримёрная с левой
Стороны сцены –
Говорят, в ней кто-то
В своё время повесился.
Сейчас здесь рояль
И портрет Ленина.

Ругают:
Не фантазируй,
Не бегай,
Не прыгай,
Не порть
Пол Ленина.

В
Лет-
Нем
Лагере услышал
Анекдот про духи
Пот Ленина,
Теперь его всем

Рассказываю
Потом
Страшные истории,
Которые тут же множатся
И расползаются мурашками
Под рубашками
Школьников младших классов.

Самая страшная
История –
Не история, а сон,
Как я заблудился
В лабиринте Дворца культуры имени
Ленина –
И словно бы
Ока-
Зал-
Ся
Вне пространства и времени.

Как убегаю и прячусь.
Как хочу убежать и спрятаться.
Как бегу по какому-то коридору
И прячусь в какой-то комнате.
Как меня ищут и как за мной гонятся.

Как за мной гонятся две
Стены коридора, по которому я бегу.
И две стены
Следующего коридора.
И две стены следующего.

Как комната
Оказывается не той
Комнатой.
Совсем не комнатой.
Совсем не похожей на комнату.
В лучшем случае –
На опасную темноту
Дворца Культу-
Ры
Имени Ленина.
Это – в лучшем случае.

Дверь захлопывается мимо.
Которой я пробегаю.

Знаю,
Что в зрительный зал нельзя.
Там сто-
Рож.
А это – школьнику
Последнее дело.

У дверей
Билетёр, отрывающий
Контроль
Зелёного билета,
Подымет
Крик.

И
Подымет крик
Библиотекарь,
Словно я под майкой
Пытаюсь пронести мимо него
Книгу.
Любую книгу, а не только
Книгу для взрослых.
Но это не я!
Тренер подымет
Крик, что без формы.
Крича
Пионервожатый
Отведёт к директору,
Который подымет крик и отчислит.

Я говорил
Плохие слова.
Мне очень стыдно.
Я убегаю.
Я хочу спрятаться.
Но не знаю куда –
Некуда.

По самому длинному,
Тайному, тёмному
Коридору.
Коридору
Сотрудников Ленина.

Как никого нет радиорубке,
Но включается и выключается звук.
Как никто не сидит за прожектором,
Но его луч следует за мной попятам.
Как сказка странствий,
Начинается с эпизода, когда
Любимый актёр миронов
Приходит в город, а там чума.
Как в больнице незнакомая девочка
Поёт: туманы-туманы, верните мне.

Как прячусь
В бомбоубежище,
И вот-вот начнётся война.
Как очень сильно хочу писать,
Но до остановки ещё долго,
А в туалете нет света,
И ты, по ошибке, забежал в женский
Туалет. Уже начал писать и тут только
Понимаешь, что по ошибке
Забежал в женский. А писать только
Начал. И терпел долго.

Как все, кого ты любишь,
Умерли.
И как все они,
Теперь ждут тебя
Мёртвые в Ленина.
Как ты пока не знаешь,
Что это

Не страшно.
Это обычно.
Так и должно быть.

Как один мальчик
Упал с балкона и разбился.
Как мальчик
Упал с третьего этажа и
Упал в самый низ и
Разбился.
Как в котловане на стройке
Засыпало одного мальчика.
Как один мальчик лёг спать
И не проснулся.

Я сменял
На полпачки
Мятной жвачки
Значок с Лениным.
Я говорил плохие
Слова про Ленина.
Я больше не буду.

Я пришёл в школу
Без сменки.
Я пришёл в школу
Без домашки.
Я проспал школу.

 

 

 

Рай отличается от ада

 

Рай отличается от ада
Десятью процентами
В ту и в другую сторону.
Остальное –
Без изменений,
Всё, как и было,
Так и осталась.
Та же работа,
Те же заботы,
И даже люди всё те же –
Знакомые…
Забавно,
Незнакомые – тоже те же.
Только.
Только в раю
Всё на десять процентов лучше,
А в аду, соответственно,
На десять процентов хуже.
То есть.
То есть, если ты, например, до того, как
Попасть в рай,
Работал грузчиком.
(Этот пример совершенно случайный)
То и в раю ты работаешь грузчиком,
Однако каждый мешок, каждый ящик, который ты тащишь
На десять процентов легче, чем, те, которые ты тащил.
И сил ты прикладываешь на десять процентов меньше,
Хотя, возможно, и не подозреваешь об этом,
И устаешь на десять процентов меньше.
На десять процентов больше радуешься, что смена,
Которая, в свою очередь, на десять процентов короче, чем та,
Сегодня закончилась. С меньшей на десять процентов злостью
Ждешь завтрашнюю.
На десять процентов быстрее и легче ты делаешь карьеру и
Переходишь в старшие грузчики (напомню,
это совершенно случайный пример), а там и в бригадиры грузчиков,
А там и в директоры грузчиков,
Если, конечно, так было и там.
На десять процентов вкуснее каждая твоя съеденная булка,
Ароматней борщ, или что там ещё ты ешь, пьянее вино,
И похмелье на десять процентов легче.
Все твои болезни на десять процентов переносятся безболезненней,
На десять процентов быстрее происходит выздоравливание,
А если любил поболеть, то на десять процентов длиннее больничный.
Все фильмы, которые ты смотришь, и книги, если ты их когда-то читал,
На десять процентов интереснее, на десять процентов смешнее,
На десять процентов страшнее, если, конечно, тогда
Бояться тебе было в радость,
И мало того,
На десять процентов меньше
Твой страх убивает твоих нервных клеток.
На десять процентов легче теперь закрутить роман,
С девушкой на десять процентов красивее и умнее, чем та.
На десять процентов интенсивнее переживания по этому поводу.
На десять процентов легче теперь закрутить роман,
С юношей на десять процентов красивее и умнее, чем тот.
Это – если ты девушка или если тебе нравятся юноши.
В последнем случае, кстати,
К тебе на десять процентов снисходительнее отнесётся окружающая гопота.
На десять процентов интенсивнее
Будут переживания и по этому, и по тому поводу.
На десять процентов длиннее будут твои половые акты,
На десять процентов восхитительнее оргазмы,
На десять процентов больше
Будет того и другого.
А если тогда тебе это было не в радость,
То на десять процентов короче и реже,
На десять процентов чаще у жены будет болеть голова
(Или у тебя, если жена – это ты).
И на десять процентов вероятнее, что поверят и не обидятся,
Или,
Если тогда ты надеялся, что поймут,
То – поймут.
На десять процентов сильнее будут любить тебя.
Ты, конечно, то же будешь любить на десять процентов сильнее.
А если что, то на десять процентов реже тебя заподозрят в измене,
Даже, если это и было. На десять процентов вряд ли,
Вычислят,
Разоблачат.
На десять процентов меньше
Обидятся и на десять
Процентов быстрее
Простят.
А если тебе изменят (кстати, на десять процентов реже),
То на десять процентов меньше она (или он)
На стороне получит удовольствия с тем (или с той),
Кто на десять процентов хуже во всех отношениях, чем тот (или та).
Да и переживать ты будешь
Всё это на десять процентов легче,
Чем тогда
В тот раз.
Или в те разы.
(Напомню, теперь их на десять процентов меньше).
Или больше,
Если это тогда тебе нравилось.
И переживаешь сильнее, и злишься,
Если это тогда тебе нравилось.
И при этом твоя злость,
Несмотря на то, что на десять процентов сильнее,
На десять процентов меньше
Убьёт твоих нервных клеток.
Если ты был верный – то теперь ты на десять процентов вернее.
А если был хитрый – на десять процентов хитрее,
Умный – умнее, глупый – умнее. Или глупее.
То есть,
Именно так
Как ты хотел бы тогда.
И теперь.
На десять процентов вероятнее
Ты найдешь под новогодней ёлкой
Сотни раз обещанную собаку.
На десять процентов меньше
В дневнике твоём двоек,
И больше – пятёрок
То же на десять процентов.
В десять раз тебе легче будет поступить в институт,
Который на десять процентов престижнее, чем тогда.
С меньшей на десять процентов вероятностью,
Ты вылетишь с первого курса и загремишь в армию,
Тебя с меньшей на десять процентов вероятностью
Пошлют в горящую точку,
И с меньшей на десять процентов вероятностью,
Там убьют.
На десять процентов легче
Это перенесут твои родители.
На десять процентов легче
Тебе будет сдавать выпускные экзамены в вузе,
На десять процентов больше
Будет возможностей списать на контрольной в школе.
Из детского сада тебя заберут
На десять процентов раньше,
Чем было
Раньше.
Даже в яслях,
Даже в стакане молока,
Пенка тебе попадётся на десять процентов реже.
На десять процентов быстрее
К рыдающему тебе подойдёт мама.
При этом ты плачешь на десять процентов менее горше,
Или, напротив.
Ладно,
И так понятно –
Хочешь орать – ори.
Хотя всё вокруг тебя абсолютно такое же, как и тогда,
Но как-то неощутимо
На десять процентов прекраснее.
Даже сны, и те –
На десять процентов…
А в аду?
А в аду-то всё как раз наоборот.
То есть.
То есть, если ты, например, до того, как
Попасть в ад,
Работал грузчиком.
(Этот теперь не случайный пример, а как бы для сравнения)
То и в аду ты работаешь грузчиком,
Однако каждый мешок, каждый ящик, который ты тащишь
На десять процентов тяжелее, чем, те, которые ты тащил.
И сил ты прикладываешь на десять процентов больше,
Хотя, возможно, и не подозреваешь об этом,
И устаешь на десять процентов больше.
На десять процентов меньше радуешься, что смена,
Которая, в свою очередь, на десять процентов длиннее, чем та,
Сегодня закончилась. С меньшей на десять процентов радостью
Ждешь завтрашнюю.
И так далее
И тому подобное.
И послежизнь твоя на десять процентов бессмысленнее.
Да и она, кстати, будет на десять процентов короче,
Чем в прошлый раз.
И как в прошлый раз
Ты умрёшь с большей
На десять процентов вероятностью
Попасть в ад,
Который снова и снова
Отличается от рая
Десятью процентами.
В ту и в другую сторону.

 

 

Дети Симы Битковой

 

Карта
1981 года,
Хочешь
Не хочешь,
А наползает
На карту 1983-го.
Та –
На 1987-й или,
Скажем, на 89-й.
А ещё –
И совершенно не нужные –
Островки 90-х, или, вернее,
Пятна.

Примерно в то время
Дети Симы Битковой
Не поделили детское
С детьми Пушкина-два.
Примерно летом,
Примерно в какое-то время суток.

Большая часть –
Ещё собиралась в школу.
Меньшая – даже представить
Дорогу туда не могла.
Представлять
Представляла,
Но не в этом году,
И не этим
Концом
Лета.

29-й
Взаимно
Недолюбливал 28-й,
Про себя
Называл их фашистами.
Вслух,
Через дорогу, кричал
Обидные клички,
Бросал кирпичи.

29-й
Взаимно
Недолюбливал 27-й.
Про себя
Называл их фашистами.
Но их дворовые хулиганы,
Были сильнее наши,
Поэтому
Ничего не кричал
Вслух.

Или, нет.
Наши дворовые хулиганы
Были гораздо сильнее
Их хулиганов.
Или по очереди,
Сегодня – наши,
А завтра – их.
Хотя, обычно, вместе
Против 28-го,
Который стоял напротив
Наших плечом к плечу.

Не очень понятно,
Что именно не поделили
Сима Биткова
И Пушкина-два.
Почему свора пятиэтажек
Взъелась на десяток частных домов?
Что их обидело?
Что их задело?

Шло
Время
Двенадцати палочек.
Но дети Симы Битковой
Не играют
Больше
С детьми Пушкина-два.

Не качаются на качелях.
Не пробуют солнышко.
Не играют в пробки.
Даже с девчонками из
Первого,
Второго,
Третьего и четвёртого
Подъездов
Не разговаривают.
Об бордюр заточены электроды.
Все на взводе.

И никто не виноват,
Что никто не спрятался.

Ивока-младший –
Со второго этажа
Четвёртого подъезда
Нашего дома,
У которого старший брат
Хулиган,
Он тоже хулиган
И ничего не боится,
Хотя и на два года нас младше,
Правда, всё время грязный
И сопли текут –
Пошёл на разведку.

Мы его ждём
На бордюрах.
А вокруг –
Ожидание
Страшного –
Конец августа.
Лето. Года не помню.

Вроде бы бояться нечего,
Но страшно, как в прошлый раз.
В прошлый раз, когда.
Когда за нами погнался
Сумасшедший старик
Из барака на Пушкина-два,
Да, тот самый, у которого ещё
Душка очков замотана изолёнтой.

Вроде бы всё как обычно.
Обычные детские разговоры.
Кто не зассал слазить через забор в сад
Первого мая,
А вчера на стройке стырить гудрон,
Кто поделился гудроном и
Почему чёрные зубы,
Кто насрал, а кто
Вляпался,

Какие трусы у Иринки из первого;
Андрюшка (он не из нашего дома,
но здесь родня) рассказывает,
Как он летом ездил в деревню на юг,
И там все девчонки купаются без трусов,
Он подглядывал из кустов
И всё видел.

Ему все верят,
Но всё равно.
Очень страшно.

Ивоки нет.
Дети Симы Битковой
Лезут на гаражи,
Откуда всё видно.

Нужно встать ногой на нижнюю петлю
И немного подтянуться на верхней,
Как следует задрать вторую ногу
И слева нащупать ей ручку или замок,
Правую руку закинуть на крышу,
Подтянуться, переместить нижнюю ногу,
Левую ногу сначала на ручку или замок
А затем на верхнюю петлю, еще раз подтянуться –
И окажешься на другой плоскости,
Не параллельной траве.

Только это не у всех ещё получается.
Самые маленькие бегут в обход –
С той стороны навалены доски,
По которым на крышу забраться раз плюнуть.

Сегодня никто не пойдёт в кино,
Хотя в Родине идёт самый лучший фильм.
Сегодня никого не загонят домой,
По крайней мере, пока не станет темно.
Сегодня мы все по очереди будем бегать
Выпрашивать у родителей хлеб,
Чтобы потом его разделить на всех.
Сегодня никто не разобьёт в кровь коленки,
Убегая от смерти.

Никто не знает,
Как долго мы уже здесь,
И спросить не у кого –
Двор словно вымер.
Вернее, вымерли все кроме нас.

Родители вымерли по квартирам.
Прохожие вымерли по другим улицам.
Строители из котлована,
Строящейся рядом с нашими панельными пятиэтажками,
Панельной пятиэтажки вымерли ещё месяц назад.
Сторож этого котлована
Ушёл на обед и вымер.
Даже чужая,
Незнакомая никому собака –
Лежит вымершая на помойке
Рядом с нашими гаражами.

Как бы то ни было,
Но мёртвая собака,
Которую дети сейчас нашли на помойке,
Чуть-чуть сняла напряжение.

Начали вспоминать,
Как неделю назад,
Вот также нашли дохлую собаку,
Валявшуюся на дороге за нашим домом,
Которой по голове проехала машина,
Кто-то вспомнил,
Что там ещё кровь на асфальте.

Кто-то предложил,
Сходить посмотреть,
Завелись ли в собаке черви.
Но большинство возразили,
Что она далеко от края помойки –
Ничего не увидишь,
Даже палкой её не достать.

Никто из нас не рискнул бы
Забраться в эту помойку,
Разве что только Ивока,
Но только Ивоки нет.
Известно, что в эту помойку
Легко с головой провалиться –
Никто никогда не найдёт.

Всем известно, что одного пацана
Из двадцать восьмого
Затянуло в помойку,
Не в эту, а ту, что у двадцать восьмого,
Милицию вызывали,
Но всё равно не нашли.

Мы все его знали.
Он ещё Олегу из двадцать седьмого
Камнем попал в висок.

Ивоки нет.
Кто пойдёт за Ивокой?
Будем тянуть спички?
Но спичек нет.

Спички ушли
На пукалки.
Дети вспомнили, как однажды
Вот также стреляли,
И пукалку разорвало.
Хорошо, не в руке.
Однажды в руке у Трофима.
Говорит, пришивали палец,
Показывал бинт.

Поджучивая друг дружку,
Старшие спрыгнули с крыши,
Младшие спустились по доскам
С той стороны.
Старшие их терпеливо ждали –
Кто проверил лямку сандалии,
Кто перешнуровал шнурок.

Пошли за Ивокой –
Сначала ползком вдоль забора барака,
Иногда выглядывая из окопа,
Убедиться, что его нет.

Но, главное,
Чтобы не засекли.

Происхождение окопа
Не очень понятно.
Можно предположить,
Что он вырыт
В целях противопожарной безопасности.
Хотя и странно –
Словно бы деревянный барак
Опасался детской площадки.

Если поковырять палкой или ножиком
В стенке окопа, по которому сейчас ползут дети,
Можно нащупать кирпичную кладку,
Словно здесь когда-то очень давно
Стоял дом, но остался один фундамент.
И его практически не осталось –
Только вот этот окоп.

Хотя очень странно –
До деревянного барака здесь,
Как родители говорят,
Был пустырь.
Только потом появился барак.
И только потом, гораздо позднее,
Пятиэтажки плечом к плечу.

Можно предположить,
Что это фундамент кирпичного дома,
Который здесь будет построен
Через уймову пропасть –
Лет через двадцать.
Там никто и не помнит,
Что когда-то стоял деревянный барак.
На его месте кирпичная пятиэтажка
С сегодняшней нашей лицом к лицу.

Но это лишь через двадцать,
А пока –
Окоп заканчивался поворотом
На Пушкина-два.

Когда окоп закончился,
Дети Симы Битковой
Совершили короткую перебежку
К палисаднику третьего дома,
Где можно было отдышаться,
И перед тем, как идти, попить из колонки,
Которая у дороги,
Между 29-м и 33-м.
Отсюда до неё два шага.

Решили немного
Передохнуть и обсудить
План боевых действий,
Но чтобы с Пушкина-два
Никто не услышал,
Решили спуститься в подвал.

Ближайшая дверь
В штаб этой недели
Была во втором подъезде,
Однако её закрыли ещё
Неделю назад.
Видимо, надо идти через
Всё время сломанную
Дверь в четвёртом.

Детям Симы Битковой
Пришлось терпеть темноту.
Несколько младших зассали,
Но сегодня было не до насмешек,
Поэтому их оставили на шубе
Или если Ивока придёт.

Извилистые тропинки
Между сараев и влажных труб.
Свет далеко не всегда
И тем более не везде.
В одиночку вряд ли бы кто пошел.
Когда идёшь за картошкой,
Заходишь к другу, а тут –
Через два подъезда в обход.

Через то, что всё время темно,
Что перекатывает звуки
Сливающейся воды,
Через запах и в запах
Канализации –
Через это дети Симы Битковой
Шли друг за дружкой,
Иногда попадая в подземные залы,
Где, если залезть на трубу,
В небольшое окно можно
Было выглянуть
На ту сторону.

Андрюшка (он не из нашего дома,
но здесь родня) рассказывает,
Как у них в подвале точно такой же
Пятиэтажки на улице
Красных Зорь
Заблудился один пацан.

Ему очень захотелось посрать,
А он жил на четвёртом,
Поэтому и решил идти в подвал,
Остальные ждали его у подъезда.
Когда он через два часа не вышел,
Пацаны забеспокоились,
Но в подвал идти испугались,
Позвали его родителей,
Те, часа два его в подвале
Искали с фонариком,
Но не нашли и вызвали милицию,
Те приехали с овчаркой,
Но овчарка в подвал не пошла,
А скулила и вырывалась,
Потом разорвала поводок и убежала,
Поэтому милиция уехала ни с чем,
А родители позвали соседей
И искали его до утра.
Но всё равно не нашли.

Только на третий день
Он сам вышел из подвала,
Весь седой, трясётся как старик,
Не говорит ничего.
Так и не заговорил.
Отправили в Ляхово.
Он там сейчас лежит.
Вы его не знаете.
Это было два года назад.

Ему все верят,
Но всё равно
В штаб идти надо,
Надо обсудить войну.
И решить, кто поёдет
К родителям Ивоки,
Сказать, что их сын пропал.

В штабе
Под лестницей второго подъезда
Быстро решили,
Что война будет,
А к родителям Ивоки
Пойдут те, кто живёт в четвёртом.

Дверь в подвал во втором
Оказалась открыта,
Хотя на крыльце и на лавочке у подъезда
Никого не было.
Женька клялся, что на двери
Точно висел замок,
Что он даже подёргал дверь.

Дети из четвёртого подъезда
Убежали в четвёртый подъезд.

Мы их ждём
На бордюрах.
А вокруг –
Ожидание
Страшного –
Конец августа.
Лето. Года не помню.

Вернулся
Только один Лёшка,
Другие зашли попить и
Родители их загнали.
Говорит, что у Ивоки
Никого нет дома.

Ещё его дети спросили,
Не узнал ли он, сколько
Время?
На что он ответил, что
Не дурак
В это время
Соваться домой.

Начали вспоминать,
Как неделю назад,
Ивока говорил,
Что его мать должна
Сегодня уехать,
Везти передачку отцу,
А его с собой не берёт.

Кто-то предложил,
Дождаться брата Ивоки,
Чтобы он с нами пошёл на Пушкина-два.
Но большинство возразили,
Что он и другие большие ребята
Куда-то уехали на великах,
Что он придёт неизвестно когда, да и
Никто из нас не рискнул бы
Связываться с братом Ивоки,
Разве что только Ивока,
Но только Ивоки нет.
Известно, что брат Ивоки
Может урыть за любую мелочь
И никто никогда не найдёт.

Мы медленно двигались
По плавящемуся на солнце
Августовскому асфальту,
В который удобно
Вдавливать камушками
Детские
Имена.

Ивоки нет,
Наверное,
Уже больше
Часа.

Кто-то из детей Симы Битковой
Вспомнил, что если идти
По Пушкина-два
Всё время
Прямо,
То можно
Дойти до кладбища.
Где-то за час.

Трофим сказал, что
Когда старший брат
Катал его на своём велике,
То до кладбища можно было
Доехать за десять минут.

Может Ивока,
Там встретил знакомых ребят,
И они заигрались, как в прошлый раз?
Но если подумать, то
На Пушкина-два
Не только знакомых,
Но и детей никаких
Не живёт.

Одни старики,
Как тот самый
Сумасшедший старик
Из барака у входа
На Пушкина-два,
У которого душка
Очков замотана изолёнтой.

Тем временем
Дети Симы Битковой
Дошли до конца асфальта.
Шугнув по дороге кошку,
Зарывавшую свою какашку
Нашим песком,
Мы вышли на Пушкина-два.

 

 

 

я, кстати, зашёл на западную

я кстати, зашёл на западную,
(никому об этом ещё не говорил),
хотя мне советовали туда не ходить,
там, говорили, всего два дома осталось,
не ходи, не стóит, будет грустно, а я всё равно.
взял обратный билет,
а от автостанции до западной –
совсем ничего.
собственно, поэтому и.
хотя, может, просто, вчера выпил лишку
и сегодня с муторной головой.
нет, не думаю.
но оправдываюсь зачем-то.
и перед кем?
направо, а дальше прямо
вдоль забора.
мимо заводской проходной –
сюда что ли бегали за газировкой?
нет, точно, не сюда, а в другую.
прямо, дальше налево.
раньше можно – наискосок,
срезать угол, пройти по территории завода,
там ещё был долгострой.
прямо и снова направо.
я же сказал, что
совсем ничего.
пришёл и.
обнаружил, что.
почти закончились сигареты.
здесь их негде купить,
да и раньше – ни киоска, ни магазина.
как здесь люди живут?
или, вернее, жили.
чёрте знает, куда тащиться,
куда вприпрыжку с авоськой
мальчишкой за хлебом.
со двора налево, три дома,
налево и вдоль забора.
через дорогу, через минуту бегом,
и снова через дорогу.
сигареты появились гораздо позднее.
здесь.
этого железного киоска не было.
да и сейчас его уже нет,
лет пять или десять как нет.
появился в какой-то момент,
когда я также сюда.
продали сигареты, бутылку сухого.
потом здесь была бытовая химия,
потом точка заказа такси,
потом что-то ещё и ничего.
кстати, хлебный чуть дальше.
но и его уже
лет пять или десять как нет.
поэтому, наплевать на сигареты,
поэтому через дорогу и прямо.
через дорогу, немного прямо, направо, но.
но я испугался и
пошёл прямо. чуть дальше.
до спуска к заводу,
да, вон в ту проходную, мы бегали
за газировкой.
нет, не в первую, а во вторую,
ещё чуть дальше.
по этому спуску к заводу
хорошо разогнаться на школьнике.
не по проезжей, по пешеходной,
которая на самом деле
ещё интересней,
ещё круче и опаснее повороты.
конечно, вечером, когда меньше
или совсем нет рабочих.
и до самой до проходной.
можно дальше, а можно по кругу,
между дробилок.
без школьника что там делать?
поэтому направо,
по проезжей, которая
кажется такой узкой,
что задыхаешься.
мимо кучи мусора на месте
десятка или ста с чем-то куч мусора,
которые собирали всё детство,
не подозревая, что это мусор,
нетерпеливо ожидая разрешения
вечером, ближе к ночи,
зажечь костёр,
бегать с горящим пакетом,
огненными каплями бомбить
вражескую сухую траву и
иногда собственные коленки,
из разобранного аккумулятора
достать пластины, очистить от шлака,
наломать и в консервной банке
плавить свинец,
в формочках из песка
уродцы и кляксы, почему-то
напоминающие или пистики или солдат.
инородные, вернее, современные
мусорные баки,
если пройти чуть дальше
и обо всём забыть.
дальше перекрёсток, где
эта дорога, пересекается с
не асфальтированной дорогой и
парадной, даже помпезной, лестницей вниз,
к заводу, но
всю жизнь упирающейся в траву.
кажется, когда-то там был асфальт,
потом трещины в асфальте,
потом просто сухая трава.
рядом с лестницей вниз
протоптана тропка вниз.
вся в выбоинах и кирпичах,
чьи торчащие из земли углы,
запинаются об ноги, и
очень легко навернуться и вниз.
но все почему-то спускались к заводу
именно здесь, а не по парадной лестнице.
которая медленно умирала и умерла.
из земли
лишь отдельные её позвонки из травы.
по тропке
хорошо разогнаться на школьнике и –
почти до самой до проходной,
мимо скамеек, мимо газетного киоска,
который потом стал продуктовым.
кажется, какое-то время здесь
продавали спирт, но это не точно,
потом хлеб.
его теперь нет.
я в этот раз не
спускался с горы, как в прошлый.
а прошёл ещё несколько метров прямо.
на этом месте,
как раз была
соседская куча мусора,
а дальше, через метров семь-десять,
ещё одна.
из этой кучи мусора
мы воровали мусор
для своей кучи мусора.
чтобы наша куча была повыше,
чтобы сказали, пора жечь мусор.
чтобы, наконец, разрешили,
и не ругали за спички.
в ту кучу, что дальше,
мы не ходили,
там дальше ругались,
жопили детям мусор,
сами не жгли, копили.
может и жгли, не помню,
нас туда не пускали.
я не свернул, но кстати,
если свернуть направо,
и дальше, по этой
никогда не асфальтированной дороге.
действительно, никогда.
ни тогда, ни теперь,
а теперь – ни потом,
этой дороги уже никогда не будет.
она пока ещё куда-то ведёт,
хотя не к колонке, как раньше,
не к маленькой деревянной сцене,
в крошечном скверике,
даже не скверике, а так
два-три дерева, два-три куста,
скамейка и стол, на котором
забивали козла, иногда выпивали
в обеденный перерыв мужики.
сцены не стало лет тридцать назад,
столика – двадцать,
колонки – пять? десять?
не знаю.
назад.
никогда не асфальтированная дорога
уходила во двор ближайшего
к скверику дома, а в скверик –
тропинка.
и дальше.
на ту сторону.
на другую,
параллельную,
улицу,
зеркально похожую на эту.
только эта – смотрела окнами на завод,
а та – какую-то другую часть завода,
или часть другого
неведомого завода.
или чего-то загадочного,
но также огороженного,
не пускающего внутрь детей.
если, выйдя из скверика,
идти направо, то через
четыре-пять дома упрёшься в забор завода,
если идти налево, то
забор завода
дома через три-четыре.
нет, сама улица тянется дальше,
но идёшь уже с двух сторон
окруженный бетонным забором
промышленной зоны.
потом – если направо, лесная посадка,
детский садик, магазин, и снова дома.
прямо и немного вправо –
Красные Зори, Пушкина и Межонка.
последнее – пруд, где летом
купались дети.
хотя и не часто.
по нашим поверьям
сюда
то сливали говно,
то, вообще, река, которая в пруд впадала,
вытекала из кладбища.
вообще-то, рекой, назвать это
можно с большой натяжкой,
а кладбище – метров пятьсот в стороне.
хотя, что эти метров пятьсот?
иногда бесконечность:
идёшь-идёшь, а всё эти метров пятьсот,
а то – налезают,
вытекают одно из другого,
как кладбище и река.
я всё ещё здесь.
всё ещё несколько метров прямо.
ещё всего лишь несколько метров прямо и
дорога повернёт налево,
а там всего лишь несколько метров
и будет тупик.
прямо – кусты.
или когда-то были кусты,
а за ними забор,
направо – дорожка
туда, где только что был.
несколько метров назад,
всё-таки направо, на эту,
никогда не асфальтированную дорожку,
до чёртиков страшно и
кончились сигареты.
и…

…сколько я здесь не был?
год? три? пять?
недели полторы? –
если считать по местному времени,
то есть, по времени места, в котором я.
находился и нахожусь.
через месяц, через три,
через полгода, то есть когда будет время,
приеду, проживу ещё день-другой,
день-другой, когда снова приеду.
через месяц местного времени,
на этом же самом месте.
наверное, стóит…

когда уже уходил,
метров через тридцать,
ухмыляясь во весь рот,
подумал, что хорошее бы получилось стихотворение о том,
что города уменьшаются совсем не из-за того,
что мы вырастаем и занимаем больше места,
а потому.
что.

 

 

Первенец

 

Пожилая семейная пара
Ждёт первенца
У окна.
Подперев кулачками
Щёчки,
Смотрит в синюю даль,
Ждёт аиста
Или что там ещё.

За девять месяцев,
То есть,
Как и положено,
Им сообщили
Год,
Месяц
И день.
Сказали, где-то в пятом часу.

Любой ребёнок – нежданный.
Когда схлынула первая горечь,
Пришла первая радость
Отцовства и материнства.
Сначала –
Отцовства.
Потом –
Материнства.

Трава зеленее,
Небо как-то ближе
И непродолжительные осадки,
Снег пушистее,
Сосульки слаще,
Супруги любимее –
То есть, можно было догадаться
И так.

Так
И
Эдак
Положив руку на сердце –
Можно было рапортовать
О продолжении
Иного
Рода.

Старики вдруг стали
Ужасно сентиментальными –
Ворчливые перебранки для души
Сменили обсуждения, а что я надену?
Меня это не полнит?
Исчезло головокружение,
Постепенно исчез
И привкус пепла во рту.

К концу
Месяца
Приложив ухо
К другому уху,
Можно было услышать,
Как бьётся
Его
Разговорная речь.

Как речь
Разговорная
Спорит,
Объясняется в любви,
Выкрикивает угрозы,
Выслушивает паузы,
Разъясняет и отчитывает,
На ночь читает сказки.

Иногда было смешно,
Чаще – грустно,
Иногда хотелось взять его за ухо
И отшлёпать,
Иногда – сурово пройтись ремнём,
Чаще – утешить,
Простить не за что, просто так.
Кто ещё кроме нас?

Это
Интереснее, чем разгадывать сканворды,
По интонации, по продолжительности пауз
Догадываться –
С кем это там?
Насчёт чего?
А это насчёт чего
И в каком году?

Ещё через месяц первые впечатления
Притуплялись, тем более
Уже можно было слышать чужую речь –
Сначала гулкую, как из трубы,
Потом всё отчётливее и отчётливее,
Потом вообще какая-то какофония
Только
Чужой речи.

Зато
Появилось
Время
По пальцам
Пересчитать,
Сколько
Ещё
Осталось.

На слишком яркие,
Но безымянные образы,
Которые навязчиво стояли перед глазами,
И от которых невозможно было избавиться –
Теперь на многое
Можно было закрыть глаза.
Появилось время всё бесформенное
Оформить.

К концу
Месяца
Заглянув глазом
В уголок глаза другого,
Можно было увидеть,
Как движется
Его
Неоднородное пространство.

Как пространство
Становится неоднородным.
Как из его выпуклых форм
Вылупляются трещины.
Как он – пока неумело –
Из света лепит предметы.
Но это свет, – они посмеивались, –
В конце туннеля.

Уже, не напрягая зрения,
Можно было разглядеть
Единицы зрения,
Классифицировать предметы зрения,
При необходимости можно было даже
Поймать момент
Как на поле зрения зарождаются
Вопросы религии.

Конечно,
Это было не очень удобно.
Приходилось всё время
Как-то изворачиваться, изгибаться,
Чтобы всё увидеть
В правильном свете,
А не так, как обычно,
Кверху ногами.

Позже и это
Немного приедалось.
Тем более –
Раз уж на многое можно было
Закрыть глаза,
Даже на самое существенное,
Даже на самое несуществующее
На самом деле.

К концу этого месяца,
Попытавшись дотронуться
Одним пальцем до пальца
Другого,
Можно было почувствовать
Между ними
Тонкую перегородку
Абстрактных понятий.

Это было забавно –
Сколько ни старайся,
Но всё миллиметр какой-то
Сжать не получается.
Словно нолик между пальцами
Катается,
Или
Единичка колет.

Старики улыбались, ощупывая
Вот эту неровность его догадки,
Что в зеркале он,
Или вот эту –
Что есть и другие.
Одни неровности были
Мягкие,
Другие – холодные.

Одни легко можно было понять,
Над другими
Долго ломали голову.
Например, первое угу
Поранило чуть не до крови,
А вот первую двойку
Пришлось катать между пальцами
Всю неделю.

Сами того не желая,
Но с удовольствием,
Старики вспомнили
Чуть ли не всю
Таблицу умножения,
Скоро до интегралов дойдём,
Подшучивали
Друг над дружкой.

И вправду дошли,
Как дошли до происхождения
Видов.
Позже
Неровности
Стали уплотняться.
Некоторые
Били током.

Некоторые лопались как мыльные пузыри –
Карьера, счёт в банке,
Перестройка, развал Союза.
Нужно было особенно осторожно –
Перегородка не то чтобы истончалась,
А словно превращалась в снежинку.
Вернее, в паутинку, а ещё вернее –
В схему.

Лучше,
От греха подальше, не трогать
Его осознание греха и греху научение.
Или как он одевается в брендовом магазине,
Или как демонстрирует солидарность,
Или врёт, что проспал, на работе –
Действительно,
Лучше не трогать.

Тем более,
Что осталось
Совсем ничего.
Сначала с мизинчик, затем с ноготок.
Затем и вовсе –
Совсем ничего,
С чем можно
Сравнить.

Старики щурились,
Некоторое время ещё пытались
Разглядеть его
Некоторое время.
Которое нет-нет да
Проскользнёт
Сквозь
Продолжительность жизни.

Как солнечный зайчик
По глазам спящего ребёнка –
Они не разбудят друг друга.
Как понятие о добре и справедливости,
Или, напротив, о зле и предвзятости –
Добром ли кончится?
В часослов ли
Минуткой выльется?

Так ли
Прожиты
Нетерпеливые переживания
Ещё одного мига
И ещё одного?
Так ли они теперь
Упорядочены, смешок,
Нетерпеливые переживания?

Всё ли завершено?
Всё ли бестолковое
Каталогизировано?
А профанное
Осветлено сведущим?
Всё ли зёрна
Отделены
От плевел?

Хотя вот она, вот
Эта долгожданная
Соринка в глазу –
Аист или что там ещё?
Так бы и задохнуться
От избытка
Чувств,
Так бы и задохнуться.

Вроде все уже собрались,
До седьмого колена доковыляли.
Только сердце вот не на месте –
Неужели забыли спеть
Долгие лета?
Украсить свечами
Канун
Дня рождения?

 

 

Поэтому так получилось

 

Однажды он с головой провалился в книжку.
Вот только книжка лежала кверху ногами.
Нет, конечно, он её читал, как положено –
Даже слюнявил пальцы, переворачивая страницы –
Видимо, задремал, книжка упала и перевернулась,
Поэтому так получилось.

С другой стороны, какая разница –
Всё равно ползти между двумя строчками,
Всё время запинаясь, царапаясь буквами.
Тут ещё страшная мысль пришла ему в голову,
Вдруг кто-то другой возьмёт и продолжит чтение –
Буквы, как шестерёнки, задвигаются.

Нет, всё обошлось.
Хотя не понятно – никто не заходил, не интересовался: жив ли?
Или просто книжка на глаза не бросилась
Тем, кто всё-таки заходил, интересовался.
Мало ли, что могло там случиться,
Пока он здесь пробирается между строчками.

И вот он выползает в другой свой сон, уже детский,
То ли ясельный, то ли детсадовский, то ли начальной школы,
О том, как он вырос и стал Гагариным,
Слетал в космос, сфотографировался с белым голубем,
Потом они поженились с Катей Лычёвой,
Но без всякого политического подтекста.

Он в том, детском, сне просыпается
И видит, что он ещё совсем маленький.
Мало того, он один в тёмной комнате –
На стене незнакомые обои в тёмную крапинку.
Они только на днях из общежития сюда переехали,
Он не всё здесь успел исследовать.

Неисследованными остались углы задней комнаты,
Не всё, видимое из окна на кухне, ещё увидено,
Балкон, с которого через месяц он попытается,
Обвязавшись бельевой верёвкой, совершить путешествие
С пятого на четвёртый этаж, является неразрешённой зоной,
Под кроватью ещё не скопилась пыль, чтобы собрать её на брюхе.

Некоторое время он придумывает рисунки на обоях,
Но обои ещё ни одну неделю будут выпуклыми и чужими.
Некоторое время прислушивается, что происходит за стеной,
Где совершенно ничего не происходит.
За стеной шифоньера, прижимающегося к голове кровати,
Начинается шевеление.

Позднее, задним числом, он понимает,
Что если днём шифоньер – это штаб,
Где можно за платьями, рубашками, папиной дублёнкой
Замечательно схорониться, и никто не войдёт, не найдёт,
То ночью в шифоньере могли схорониться и
Мертвецы, которых там не бывает днём.

Всё ещё не проснувшись, но даже спустя много лет,
Он, умея иррациональное оценивать рационально,
Не знает, что посоветовать, тому маленькому себе,
Боящемуся, по сути безвредных, ночных мертвецов.
Глупо было бы советовать помолиться, тем более,
Бога на тот момент в СССР ещё не было. Поэтому

Как учили, глаза посильнее зажмуривай.
Как учили, с головою под одеяло.
Если в детстве тебя пугают мёртвые,
То это мертвецы знакомые.
Это ты, когда умер, ходишь к себе
И пугаешь себя, когда ты маленький.

Дети обычно бояться не долго.
Хотя им и кажется, что вечно, но всё относительно –
Спустя минуту-другую он уже засыпает.
Вот только непонятно –
Это всё этот же сон или какой другой?
Во сне не легко разобраться.

Сейчас он по Белякова идёт за хлебом
В маленький деревянный дом синего цвета.
Если хлеб всё ещё по шестнадцать копеек –
То это всё тот же сон.
Или, как вкладыш к первой импортной жвачке,
Сон, который придёт через несколько лет.

Сон, который, по сравнению с тем, детсадовским,
Станет не плоским, а многогранным,
Где, с одной стороны, он идёт за хлебом,
Где, с другой стороны, он не идёт за хлебом,
С третьей, он смотрит, как кто-то идёт и не идёт за хлебом,
С четвёртой, встречает себя, идущего с буханкой хлеба домой,

И, одновременно, свернувшего в сторону
От маленького деревянного хлебного синего цвета.
Он здоровается с тем знакомым мальчиком,
Спрашивает, привезли ли горячий хлеб?
Он отвечает этому незнакомому мальчику,
Что привезли, и идёт домой

И, одновременно, в сторону.
И, одновременно, себе навстречу.
И, одновременно, не помнит про хлеб.
А помнит, что тремя поворотами раньше,
Он видимо свернул не в ту сторону,
Но прошёл, наверное, с километр и возвращаться лень.

Выходит из города и оказывается на серверном кладбище.
Идёт по центральной аллее в сторону памятника
Павшим воинам великой отечественной,
Который есть на каждом кладбище каждого города,
Он этого не знает, а пытается читать надписи на табличках,
Которые все почему-то чуть сбоку и кверху ногами.

У него в руке откуда-то буханка чёрного хлеба,
От которой он хочет откусить, но видит, что и рука чёрная,
И пахнет ржаным хлебом, и на вкус
Как мякиш горячего чёрного хлеба –
Аж, слюнки текут, проснётся –
Подушка вся мокрая, вся в слюнях,

А он бы и рад, но проснуться не получается,
Так как сон не его. Вернее, его, но не в этот раз.
В тот раз, всё было привычно,
Какие-то детские приключения,
То ли с ведьмой, то ли с покойниками –
Всё кончилось хорошо. Но не в этот раз,

Когда он во сне вспоминает свой старый сон.
Корит себя, рвёт бороду: зачем ещё раз сюда влез?
Даже если мальчик каким-то чудом сейчас убежит,
То на северном кладбище останусь один на один
С собой и с тем, что останется
От тогда убежавшего чудом меня.

Поэтому, сломя голову, он бежит по нижней
Стороне дороги центральной аллеи
От маленькой деревянной сторожки синего цвета
В сторону памятника павшим воинам,
Своим шпилем уходящим особенно глубоко в почву.
Таблички всех разом памятников складываются в предложение.

Догоняет, хватает руками мальчишку-себя
И к себе прижимает; тот не понимает в чём дело,
Вырывается, хочет убежать, проснуться,
Начинает плакать; он хочет кричать, что не бойся,
Мне ничего от тебя не нужно, лишь подожди,
Дай первым проснусь. Но лишь буквы на губах пузырятся,

Тогда как голос молчком вплетается в надгробное слово,
Цепенеет в алюминиевое под золото предложение.
А этот всё отбивается, хнычет, бесит.
Что сопли развесил, наёмный плакальщик?
Не про тебя речь зубы оскалила.
Не про меня речь.

Мертвецы с буквами вместо зубов
Преследовали его ещё некоторое время,
Пока он медленно проваливается в следующий,
Предыдущий, будущий, нужное – подчеркнуть, сон,
Где он не мальчик, но муж, но не Кати Лычёвой, не
Наташи Гусевой и даже не Гаечки.

Он вспоминает, как в подготовительной группе детского сада
Ему очень нравилась одна девочка,
Которая умела читать.
Он тоже почти что умел, но, по словам матери,
Ленился складывать буквы в слова,
Редко и из-под палки читал.

Он приносил с собой в подготовительную группу детского сада
Книги из маленькой библиотеки
На перекрёстке Чкалова и Островского,
И они часто. По крайней мере, один раз,
Который он сейчас вспоминает, уединялись на детской веранде,
И она ему вслух читала вот эту книгу,

Которую он держит в тоненьких детских руках,
Видит цветную картинку на развороте шестой и седьмой страницы,
Чувствует коленкой её коленку, а щекой – прядку её волос,
Но сам никак не может прочитать ни слова
Ни тогда, ни сейчас. Даже если зажмурит глаза, силясь вспомнить,
Не вспомнит ни название книги, ни как девочку ту зовут.

Вот же, вот эти буквы, вот они уже почти наполовину слова,
Напоминающие, в свою очередь, строчку за строчкой.
Вот уже перестали кружиться и собрались в одной точку.
Он ещё сильнее зажмуривается, в оставшемся с детства заблуждении,
Что так легче вспомнить. Но вспоминает, что это лишь сон
О воспоминании, как он не умеет читать.

Воспоминания снятся точно так же, как иногда вспоминаешь сны.
Вот он вырос, но всё ещё маленький, и идёт в школу
По Беляковой, хотя по Симы Битковой ближе,
Мимо хлебного, который только что проходил,
Здесь можно свернуть, срезать угол и через музыкалку выйти
К дворцу культуры имени Ленина, который напротив школы.

Сейчас ему снится, он идёт по этой дороге,
Петляющей между двухэтажными домами,
Огибающей невысокие деревянные заборики палисадников
И заросли бурьяна, так словно бы те здесь были всегда,
А дорога, так, наживное, мол, надо пройти – обойдёшь,
Мимо сладкого запаха кулинарии, выходит к школе.

Сейчас ему снится, он школьник первого класса,
Переворачивающий оранжевую обложку
Прописи учени __ первого класса __ школы __,
Закусивший губу от напряжения, аккуратно,
Хотя получается совсем наоборот, выводит,
Что Хлеб – наше богатство.

Словно бы не сейчас, а тогда он спит на уроке,
Поэтому слова никак не хотят собираться в слова,
Да и буквами эти крючки-закорючки считает лишь он,
Словно бы с надписи позолота давно облетела
И проступает безмолвный гранит; пожилая добрая
Первая учительница умерла первой.

Всего через год; вошедшая в класс завуч
Умерла через три года, когда он перейдёт в четвёртый;
Они разговаривают о новом молодом физруке,
Погибшем преждевременно через двадцать три года,
Когда он, не справляющийся во сне с закорючкой Х,
Сам уже много лет будет работать в сфере образования

Мёртвых букв;
Даже сидящая с ним за одной партой одна девочка,
Иногда помогающая ему с чтением и письмом,
Уже умерла через двадцать шесть лет совсем молодой.
Мертвая добрая первая учительница, имеющая за спиной
Огромный педагогический стаж переживания десятков учеников,

Не бранит лопоухого белобрысого первоклашку,
Просто подходит и помогает в какой уже раз.
Говорит, надо больше тренироваться,
Лучший учитель – опыт, то есть ты сам.
Ничего страшного, скоро и ты научишься эти мёртвые буквы писать;
Скорее чувствует, чем понимает, кто подталкивает его под локоть.

Он всё стоит и стоит у себя над душой,
Чуть ли не в затылок себе упирается не выбритым подбородком,
Балуется, как ребёнок, ловит себя-первоклашку за ручку,
Которая у него в руке; подсказывает сам себе на ухо:
Не туда ты хвостик буквы ведёшь, смотри,
Как он у тебя виляет, а надо так.

То ли шутит, а то ли всерьёз говорит:
А давай мы вместо хлеба напишем смерть?
Всё равно ведь «Х» у тебя с одной стороны кривая,
Хвостик «л» продолжай-продолжай и получишь «м».
Ему всё ещё снится, как он за партой начальной школы
С недоумением разглядывает, как буквы складываются в не те слова.

Захлопывает пропись, чтобы никто не увидел,
Прячет её в портфель с весёлым слоником, жонглирующим
Буквами, на крышке, дожидается звонка последнего урока,
И ни с кем не прощаясь, бежит домой, чтобы быстрее –
По Симы Битковой; и дома, одолжив у отца безопасную бритву,
Они с матерью снова и снова смерть превращают в хлеб.

Ему – взрослому – неприятен этот скребущий звук бритвы по буквам,
Который не просто царапает слух, а оставляет на нём разрезы.
Он пытается что-то сказать маленькому себе, но видит, что голос
Также в прорехах, внутри которых ещё невыученные слова.
И рядом с ним нет матери, чтобы на лампочке заштопать ту или иную фразу,
И рядом с ним нет ни того, ни иного отца.

И вот он каким-то образом убегает, забегает в первую попавшуюся проходную
Завода, который в детстве ему снился десятки раз; потом он сам
Работал на этом заводе; недолго, но почему-то, сколько он не пытался,
Не может вспомнить, ни кем он работал, ни как долго работал, ни как
Показывал пропуск, когда проходил проходную; а вот без пропуска,
Его детские сны о заводе, такие подробные, как будто вчера.

Наверное, он вырос, но это не точно, сейчас он какой-то без возраста –
Так часто бывает во сне, когда ты без возраста; и он идёт по дороге,
Вернее, очередной запущенной тропинке, в сторону виднеющихся
Полуразрушенных заводских корпусов. Первое,
Что бросается в глаза – вокруг опять почему-то лето.
Лето снится в двенадцать раз чаще, другого времени года.

С этим ничего нельзя поделать.
Как в шесть раз чаще сняться развалины и пустые дома, нежели
Жилые дома и какие-нибудь новостройки. Как в три раза
Чаще во сне он найдёт кусок прошлогодней пионерской правды
С декабрьским фрагментом лилового шара, а потом ещё несколько лет
Будет думать, что там в начале и что там в конце,

Чем любая книга в мягком или твёрдом переплёте,
Причём, книги любимых авторов снятся от силы раз-два.
До ближайшего корпуса, щурящегося на солнце остатками стёкол,
Казалось, рукою подать, но всё также идти и идти,
Огибая бурьян из полыни и неизвестного растения, которое
Всё детство считал клёном; пусть пока будет клён.

В пыли под ногами блестящие ржавые гайки, но чаще
Шарики керамзита, похожие на толстеньких уродцев;
Легко запнуться об рельсы, непараллельно разбросанные в траве,
Или случайно наступить на кусок стекловаты, но это всё ерунда
По сравнению со стрёкотом миллиардов невыносимых кузнечиков,
Летающих перпендикулярно тропинке жёлтых капустниц.

Он вдыхает эти звуки, окружающие его картинки, но, главное, запахи
С каким-то щенячьим-щемящим восторгом; сейчас ему неважно
Дойдёт ли он до цели своего незатейливого путешествия,
Стемнеет ли уже, когда он дойдет, станет ли страшно,
Будет ли он снова убегать от маньяка, как в прошлые несколько раз,
Нет, сейчас это абсолютно это не важно.

Даже мыслей таких не возникает. Пожалуй,
В данный момент вообще не возникает мыслей –
А просто безумное счастье, замешанное на любимом,
Проверенным временем запахе; запахе, вариантов которого
Немного, но их невозможно сосчитать из-за оттенков послевкусия.
Так, например, пахнут книги, так, кстати, пахнет костёр.

Так пахнет то приснившееся лето.
Приснившееся в детстве давным-давно, но снящееся до сих пор.
Он, впервые видящий этот сон, вспоминает, что именно этот запах
Будет искать всю жизнь; нет, не специально, а скорее случайно –
Вот он! И рот расплывается до ушей.
И снова счастлив как в первый раз.

Он на пороге жизни, и на пороге жизни, и на пороге жизни
Немного смущённо вспоминает, что во взрослой семейной жизни,
Чаще всего воспоминание об этом запахе лета появлялось
Вместе с лёгкой усталостью завершившегося полового акта,
В ту минуту, когда либо теснее прижавшись, либо чуть отстранившись –
Это, кстати, совсем неважно.

Вероятно, это всего лишь гормон,
О котором он прочитал когда-то, но сразу забыл.
Но и это совсем неважно сейчас. Он просто чувствует это лето,
Прячущееся под его подростковой футболкой,
Прячущееся под его средних лет футболкой,
И футболкой прошедших лет.

Этого подростка невозможно измерить возрастом,
Он немного подрос относительно этой тропинки, по которой сейчас идёт,
Но одновременно чуть-чуть уменьшился из-за того, что почти дошёл –
Корпус, дай памяти, цеха каких-нибудь корпусов
Вот, перед носом; он сам не заметил, как в ржавую стену
Буквально упёрся носом, реально испачкав ржавчиной нос.

Он чувствует, как нос буквально врезается в его грудь,
Больно, возможно до крови, но крови не видно.
Видит, как он, отойдя немного назад, закидывает голову,
Пытается разглядеть, нет, ни лицо, а то или иное окно,
Которые остатками стёкол минуты назад щурились на солнце,
Но видит лишь ржавую стену – направо, налево, вверх.

Нет, просто так не уйду, зря что ли долго тащился, сбивая и без того
Расхлябанные кеды или сандалии; он начинает неуверенно
Обходить себя самого по кругу, иногда проводя рукой
По шершавой ржавой стене, животу, спине самого себя.
А он, второй, взрослый, замер, боясь даже раз вдохнуть,
Не дай Бог спугнуть самого себя, как было уже миллионы раз.

Он идёт и идёт. Говорили, что где-то есть дверь. Или не говорили?
Или он сам себе говорил? Убеждал, доказывал себе и тому,
Вокруг которого так и идёт, верно, уже не один, а третий или четвёртый сон.
Стены, не стены, а одна ржавая труха, окрашивающая и руки,
И траву. Здесь же, в траве, стекляшки и гайки. Здесь же
Бабочки и кузнечики. Последних не видно, а слышно.

Отдельные надписи на стене. Или официальные предупреждения
В нарядных целлофанированных переплётах, или
Неофициальное творчество на газетной бумаге.
И то, и другое, то появляется, то пропадает в зависимости от того,
Куда он бросает взгляд. Или куда сон взгляд бросает его –
Он или идёт, или, напротив, боится пошевелиться.

Он – мышеловка, ловушка, для своего детства.
Он закрывает глаза, чтобы его не было видно.
И он, закрывает глаза, чтобы его не было видно.
Его серая, изъеденная ржавчиной кожа, словно мешок,
Который загодя припасён – осталось накинуть на голову
И уволочь.

Или ещё лучше – не жуя, проглотить маленького себя.
И пусть он сидит там внутри. Как вертел,
Крутит шестерёнки-буквы навыков и умения читать неживое слово,
Пусть-пусть надрывает жилы.
А когда он перегорит… А когда он, кстати, перегорит?
Постойте-ка, где-то было написано.

Он видел, а сейчас, лишь стоило вспомнить, видит
Небольшой жёлтый прямоугольник, вырезанный из клеёнки,
Две ещё дырочки для верёвочки по бокам,
На котором фиолетовой ручкой, правда,
Чернила уже расплылись,
Было написано.

 

Фотографии: Дмитрий Зернов