(Не)счастливчик

Осень 1944 года Ивлин Во встречал «в глубине Адриатики дикой», в хорватской деревеньке Топуско. Офицер и джентльмен входил в состав английской военной миссии при армии Иосипа Броз Тито. В антрактах между спорадическими налетами германской авиации и алкоголическими разглагольствованиями Рэндальфа Черчилля (вторые досаждали сильнее, если судить по записным книжкам писателя) Ивлин Во, «напрягая в темноте глаза», читал книгу умершего три года назад библиофила А.Дж.А. Симонса «В поисках Корво».

Книга эта вышла за десять лет до хорватского «крестового похода» Во, и, вероятно, непосредственным поводом для ее чтения была работа над «Возвращением в Брайдсхед». Корректуру романа, воскрешающего утраченное время, автору сбрасывала британская авиация вместе с грузами для югославских войск. «Возвращение в Брайдсхед» и позднейшую трилогию «Меч почета» Ивлин Во сознательно писал как развернутый эпилог уходящей эпохи в целом и модернизма в частности, потому в этих итоговых сочинениях нашлось место и теме «Италия и англичане». Герой трилогии долгие годы прожил в итальянском доме своей семьи, а впечатления Чарльза Райдера об итальянских каникулах становятся важным противовесом регламентированной островной жизни.

«Две недели в Венеции промелькнули быстро, как сладкий сон – быть может, слишком сладкий; я тонул в меду, позабыв о жале. Жизнь то двигалась вместе с гондолой, на которой мы покачивались, плывя по узким каналам под мелодичные птичьи окрики гондольера, то, ныряя, неслась с катером через лагуну, оставляя позади радужный пенный след; от дней тех остались в памяти разогретый солнцем песок, и прохладные мраморные покои, и вода, вода повсюду, плещущая о гладкие камни и отбрасывающая ярких зайчиков на расписные потолки; и ночной бал во дворце Карамбона [отмечу это мимолетное появление героини «Белого дьявола» Уэбстера], подобный тем, что, быть может, посещал Байрон; и другая байроническая ночь, – когда плавали ловить scampi на отмелях Chioggia и за пароходиком тянулся фосфоресцирующий след, на корме раскачивался фонарь, и невод поднимался на борт, полный водорослей, песка и бьющейся рыбы; и дыни с prosciutto на балконе прохладными утрами; и горячие гренки с сыром и коктейли с шампанским в баре “У Хэрри”».

Герой же биографического исследования Симонса жил и учился в Риме, значимая часть его литературного наследия прямо связана с итальянской культурой, а последние свои годы Корво провел как раз в Венеции, где скончался в 1913 году и был похоронен. Выдуманный титул «барон Корво» по названию якобы дарованного поместья был лишь одним из литературных и повседневных псевдонимов Фредерика Роуфа, сына не слишком преуспевшего владельца мастерской по изготовлению роялей.

Фредерик Роуф, родившийся в Лондоне в 1860 году, систематического образования не получил, финансовой независимостью не обладал, на службе – работал он школьным учителем – подолгу не задерживался, характера был скверного. Тем не менее, почти все, кто был с ним знаком, считали его самым неординарным человеком в своем окружении, к тому же исполненным «чрезвычайно человечного добросердечия, пленительно мерцавшего за стеклами очков» (впечатления литератора и соавтора Корво Шолто Дугласа).

Жизненные устремления свои Корво формулировал вполне определенно, «чувствуя себя двадцатипятилетним – если не считать бесполезного опыта и полезной утраты иллюзий»:

«Неестественному изобилию и великолепию я предпочитаю омлет, зелень и халат. Я молю глухих к моим просьбам богов о приятном климате, книгах, драгоценных камнях, ваннах, пяти рабах и своей бессмертной душе».

Средство для достижения цели герой знал: «Я должен быть в состоянии бросить вызов, чем больше у меня будет денег, тем спокойнее и быстрее я добьюсь успешного завершения». Драма барона заключалась в том, что почти всю свою жизнь он провел в бедности, располагая лишь нерегулярными заработками и подачками более состоятельных знакомых.

«Почему в прошлом у меня было столько друзей, а теперь я их всех растерял? Я им нравился, они сочувствовали моей нужде; и они выдавали мне помощь – чайными ложечками. Но дружба возможна лишь между равными».

Свои несчастья и бедствия Роуф весьма красноречиво описывает адресатам писем, сознательно сгущая мрачные краски и рассчитывая на финансовую помощь. Но даже помня о преувеличениях автора, написанная им картина венецианской жизни достаточно тягостна: барон существует на гроши («купил десять пачек сигарет по два пенса и пакект бумаги на подтирку, а завтра пойду подстригусь; на пачку писчей бумаги и новую ручку не хватило»), живет как в трущобах («какой-то чулан на первом этаже с окном, выходящим в узенький переулок между Пьяццей и Калле Ларга, причем окно это такое низкое, что я могу потрогать за шляпы всех пропойц и шлюх, которые орут там ночь напролет; в комнату эту никогда не проникает солнце, здесь такая темень, что даже в ясные дни я не могу писать без света, зато комната эта – настоящее царство крыс, с первого июля [письмо датировано 11 июля 1910 года] уже тридцать шесть штук угодили в капкан и были утоплены в помойном ведре»), расплачивается за жилье своим трудом («приходится вставать в 5.30, чтобы разжечь огонь на кухне, наполнить цистерны, отделить молоко от сливок с помощью специальной машины и натаскать дров для печей»), нередко оказывается на улице («всю ночь болтался туда-сюда по Дзаттере, всем видом своим показывая, до чего я счастлив быть бездомным и нищим, и разъясняя Ангелам-хранителям Ночи, что занят изучением эффектов ночных фонарей и белизны рассвета»), болеет от климата и недоедания («вчера выписался из госпиталя после бронхита, пневмонии, осложнений на сердце; принял последнее причастие; сейчас я так ослаб, что с трудом прохожу и двадцать шагов; дела, похоже, безнадежны, но мужество мое непоколебимо»).

В общем, автор не лукавил, когда писал в одном из рассказов, что «понимал ужас, охватывающий цветущего мужчину при виде Господа Бога, который важно, с приводящей в смятение помпой обходит все вокруг и торжественно захлопывает перед носом у тебя все двери, кроме одной – пурпурной, ведущей к самоубийству».

Наш герой Фредерик Роуф, если вспомнить детский стишок, сменил не одно призвание. Он занимался живописью, свидетельством чему остались росписи в некоторых церквях Крайстчерча. Понимая свою неумелость в изображении фигур, он использовал оригинальную технику: фотографировал моделей, затем вырезал отдельные кадры и с помощью проекционного аппарата набрасывал эскизы на холсте.

Увлекался он и самой фотографией, даже пытался запатентовать свои проекты в области цветной фотографии, подводной съемки, освещения для моментальных снимков.

Научившись многому в изобразительном искусстве, Роуф язвительно критиковал и профессионалов, и дилетантов – «ораву людишек в темных очках на носу, которые пишут замешанной на канифоли грязью в равных пропорциях с мылом».

Двадцати шести лет Роуф принял католичество и подумывал стать священником, но был отчислен из колледжей: наставники не чувствовали его стремления обрести благодать.

Иные его занятия и поступки общество воспринимало настороженно, к примеру, попытки приобретения недвижимости при полном отсутствии средств, или подделку чеков на небольшие суммы.

Пожалуй, главным своим призванием Роуф считал литературу. Даже в интимной переписке, вслед за пространным описанием сексуальных услуг, предоставляемых прекрасными венецианскими юношами, барон Корво возвращается к проблемам литературного мастерства: «Писательство – жалкое занятие, но я стараюсь добиться совершенства, насколько это возможно. А совершенным оно бывает только тогда, когда удается взволновать читателя, вывести его за пределы его самости и за пределы этого мира – в мой мир, к вещам, о которых я пишу. Скажи, пишу ли я так, что читательское воображение начинает видеть, слышать и ощущать вкус и запах вещей, которые я рисую?»

Литературные занятия позволяли Корво не только возноситься, пускай в мечтах, на необычайные вершины, вплоть до престола святого Петра, и сводить счеты с обидчиками и недругами, но и зарабатывать хотя бы небольшие деньги. Правда, часто приходилось выступать в неблагодарной роли безымянного редактора и бесправного соавтора. Строптивый характер Корво, его совсем небезосновательные амбиции порождали многолетние, большей частью, безнадежные юридические войны: «Когда юристы вступают в переписку (у меня есть эта переписка) с двумя людьми, ограбившими, как им прекрасно известно, их клиента, и, в свою очередь, отказывают ему в праве пользования собственными произведениями и имуществом – неужели законы Англии не называют такое объединение пакостников неприятным словом “заговор”?»

В первую на русском языке книгу барона Корво вошел сборник «То, что рассказал мне Тото» (1898), давший название русскоязычному изданию, и позднейшие «Три венецианские истории». В этих рассказах писатель, подобно неопытному гребцу в узких венецианских каналах, не всегда уверенно лавирует между продуманной небрежностью Уайльда и напористой комичностью Джерома. Сюжеты либо восходят к итальянской новеллистической культуре, либо взяты из повседневности автора. Как причисленные к святым, так и простые смертные, вышедшие из-под пера Корво, следуют такому правилу: «Господь всегда позволяет поступать, как тебе хочется, если знает, что из этого будет извлечен урок».

Если искать аналогии сочинениям барона в русской литературе, сразу вспоминается Михаил Кузмин, его фрагментарные приключения Эме Лебефа, одно из которых завязывается, когда юноша служит лодочником; его остроумные сказки и комедии о святых и иных людях. Рецензируя одну из них, Александр Блок писал, что она «проникнута какой-то очаровательной грустью и напитана тончайшими ядами иронии».

К душевной близости Корво и Кузмина я еще вернусь, а пока – одно наблюдение за стилем английского писателя. Фредерику Роуфу свойственно прибегать к вычурным фразам: «Стоял отменный, по-сентябрьски мягкий день. Все, что не сияло, было голубым: небо напоминало исполинский бирюзовый купол, вода – живой аквамарин, блики – колокольчики, васильки, высаженные прямо в трепещущий животворный свет, а тени на ней были как сапфир или лазурит».

Чтобы оценить достоинства и недостатки этого вполне типичного фрагмента, надо обратиться к записным книжкам Сомерсета Моэма, почти одновременно с Корво вступившим в литературу. Сначала записи 1901 года:

«Пашня, приобретающая под солнцем разнообразные оттенки яшмы.

*

Небо, синевшее ярче ляпис-лазури.

*

Полупрозрачное, оно переливалось всем богатством красок агатового среза.

*

В глубокой тени вода густела насыщенностью зеленого нефрита».

Публикуя фрагменты записных книжек в 1949 году, Моэм счел необходимым прокомментировать это место: «В то время, находясь под впечатлением пышной прозы, столь модной в девяностые годы, и чувствуя, что мой стиль тускл, незамысловат и зауряден, я решил попытаться расцветить и украсить его. В один прекрасный день, перебирая в уме особенно вычурный отрывок из “Саломеи”, я отправился в Британский музей, прихватив с собой карандаш и бумагу; там я и сделал эти заметки…» Рассказы первого сборника Моэма «Ориентиры» (1899) содержат немало таких завитушек, и на склоне лет писатель надеялся, что они останутся забытыми.

Вернусь теперь к месту действия большинства сочинений барона Корво – Италии. Образ этой страны становился «эвфемизмом Судьбы» для «англичанина с неразвитым сердцем», если воспользоваться выражением одного из лучших беллетристов эдвардианской поры – Э.М. Форстера. Культура Италии и всегда юный народ этой земли, который «видит всю грязь мира, но не запятнан ею», раскрепощали сдержанных и склонных к лицемерию британцев. Правда, Форстер был настолько нерешителен, что отправился искать Красоту и Страсть еще дальше на Восток, но Роуф вполне удовлетворился Апеннинским полуостровом.

Многих своих соотечественников он, вслед за Аристотелем, именовал «фусидулами», т.е. «рабами по природе, начисто лишенными способности совершить благородное (свободное) действие или помочь другим, это действие совершающим». Куда больше ему импонировали итальянцы, «мешкающие дома» (casalirgo), интеллектуально обеспокоенные лишь рыбой, любовью (или тем, что они разумели под «любовью»), деньгами, едой и питьем, да время от времени кинематографом.

Пристанищем Фредерика Роуфа, порой неуютным, но неизменно прекрасным, стал город в лагуне, который воспет на английском языке многими, начиная с Шекспира и Бена Джонсона. Последний с немалым злорадством описал на страницах «Вольпоне» безмерно любопытных соотечественников, подолгу живших в Венеции. (Автор этих строк видел в одной из капелл Сан Дзаниполо надгробие барона Эдуарда Виндзора, умершего в 1574 году).

Джона Рескина больше интересовали камни Венеции, Фредерик Роуф сделал решительный выбор в пользу ее людей. Многие страницы публикуемых в русском сборнике его «Венецианских писем» можно смело уподобить следующей эпиграмме Мелеагра Гадарского, чьи стихотворения Корво переводил вместе с Шолто Дугласом (издание не состоялось – соавторы рассорились, ибо Корво понимал поэтический перевод так же, как и Жуковский).

«Юношей цвет изобильный собрав, богиня Киприда,

Сплел сам Эрот для тебя в сердце манящий венок:

Вот, посмотри-ка, сюда он вплел Диодора лилию,

Асклепиада левкой дивнопрекрасный вложил,
Розы тут Гераклита, они без шипов и колючек,

Там сверкает Дион, цвет виноградной лозы,

Вот златокудрого крокус Терона средь листьев проклюнул,

И благовонный тимьян дал для венка Улиад,

Нежный Мииск подарил зеленую ветку маслины,

Лавра цветущая ветвь – это наш милый Арет…»

Этим «Венком юношей» Мелеагр заключил составленную им знаменитую антологию греческих эпиграмм.

Так вот, теперь уже можно раскрыть два секрета Фредерика Роуфа. Первый заключался в том, что он не верил в любовь и счастливую семейную жизнь: «Странная вещь, которую люди называют любовью, каждый раз приводит меня в ужас. Глупо отрицать ее существование, потому что то и дело появляются новые примеры: вполне здравый мужчина или женщина посредством какого-то непонятного таинства впутывают в свою жизнь другого человека. Причем каждый из них действительно выдерживает постоянное присутствие другого. Что-то в этом должно быть».

Второй секрет был в том, что Корво хотел срывать лишь недолговечные цветы юности. Барон любил 16-ти или 18-летних молодых людей, отдавая себе отчет в краткости и тайном характере своей страсти. «Мальчик, которому нравится развлекаться с людьми своего пола, редкость…Работе он обязан самым очаровательным облачением из свежей мускулистой плоти, трудовой пот сообщил его коже гладкость атласа и нежность лепестка розы, благодаря работе черные глаза, крупные белые зубы и кроваво-красный рот засияли энергией и здоровьем, а страсти накалились, как семикратно протопленное горнило. Таким он будет до весны, то есть еще месяца три. Потом какая-нибудь большущая корова, толстая и медлительная, просто раздвинет ноги, тихо уляжется рядом и вытянет из него все соки. Потом у него вырастут усы, на месте нынешней мальчишеской красоты появится волосатая грудь, в молочных подмышках вымахают целые кусты, прелестные молодые бедра покроются густой щетиной, и он превратится в обычного грузчика, каких у каждого причала не один десяток».

Эпистолы Корво, написанные изящным почерком и разноцветными чернилами, (подобно рукописям Бахтерева), приоткрывают завесу над потаенной жизнью джентльменов и путешественников. Роуф рассказывает о некоем доме на набережной Осмарин — частном клубе, который почтенные синьоры-попечители вынуждены были перевести в Падую, потому что их не столь почтенные сограждане пришли и побили стекла (прикрывшись антинемецкими лозунгами). «Клуб работал день и ночь, десять мальчиков всегда были там наготове. Плата составляла 7 франков за комнату плюс какое-то вознаграждение мальчику. Синьора могли привести не только те, кто там работал. И таких было много, стремившихся заработать какие-то карманные деньги. Но теперь, к сожалению, все эти молодые венецианцы остались без заработка, потому что в Падуе большой университет, 1300 студентов всех возрастов, а кроме того, множество школ; и тем, кто там учится, тоже вечно нужны деньги». И чуть дальше информатор Корво с романтичным именем Амадео Амадеи раскрывает экономическую подоплеку юношеской проституции в нищей Италии: «Днем он работает грузчиком на пристанях Дзаттере или в бухте Мариттима, получает обычно 3.50 в день, из которых 3 должен отдавать отцу, который тоже грузчик и получает ровно столько же. Старший брат служит в армии. Двоюродный брат работает гондольером у бакалейщика, у которого живет и с которым спит. Один из младших братьев, 12-летний, разносит молоко за 1.50 в день. Кроме них, есть еще мать, бабушка, пять сестер и трое младших братьев, и всех их надо кормить на 8 франков в день. Естественно, юноше хотелось бы зарабатывать и для себя тоже». Подобные предпочтения и отношения рекомендовалось скрывать. Все помнили, что случилось с Оскаром Уайльдом. Да и сам адресат «Венецианских писем» Корво – коммерсант Чарльз Мэссон Фокс стал, в конце концов, жертвой шантажа. Подобно Уайльду, он тоже предпочел судебное разбирательство и даже выиграл процесс, в результате которого были отправлены за решетку и шантажистка, и ее 16-летний сын (в пользу Фокса говорит то обстоятельство, что ему больше нравились 14-летние). Но деловая репутация Фокса ужасно пострадала, и он сосредоточился на шахматной композиции, став одним из ведущих проблемистов в «сказочных» жанрах.

Этот своеобразный «клуб одиноких джентльменов» можно дополнить еще рядом литературных портретов. В школьные годы Ивлин Во подружился с не вполне обычным человеком, жившим неподалеку от Лансинга. Сблизила их любовь к каллиграфии. «Фрэнсис Криз был средних лет, невысок, полноват, с румяным цветом лица, какой часто можно видеть у монахинь, и аристократическим носом. Одет он был по обычаю сельских помещиков того времени, предпочитавших твидовые костюмы, накидки, шелковые рубашки и галстуки. У него была изящная, почти жеманная походка. Голос, который я находил мягким, становился визгливым в моменты веселья. Сегодня его, несомненно, приняли бы за гомосексуалиста…Он жил на ферме Личпоул в имении помещика по имени Тристрам, с которым его связывали неясные отношения, то ли дружбы, то ли родства…Когда я пришел к нему в первый раз, то застал сидящим с пяльцами у камина… Мистер Криз до последнего хранил свои тайны. Конечно, он никогда не занимал никакой должности в университете. Более того, не получил систематического образования. Думаю, он был кем-то вроде компаньона-секретаря у богатого американца, который был почетным членом Совета, и так познакомился с большинством университетских преподавателей, так собрал небольшую коллекцию фарфора и серебра». Несмотря на странности характера Криза, Ивлин Во на склоне лет без колебанием называл его одним из двух людей, повлиявших на него в юности. Писатель с благодарностью вспоминал преподанные ему уроки красоты и истины, приводя фрагменты из переписки: «Хочется надеяться, что ты не уподобишься многим интеллектуалам, толкующим об Искусстве и Красоте, но потерявшим способность чувствовать самое Красоту, когда она явится, как явилась сегодня вечером… Хотелось бы, чтобы ты не забывал чаек, летевших над полями на фоне приглушенно серых и зеленых, синих и розовых оттенков; сотни их внезапно полетели домой к морю длинной вереницей, их цвет менялся в солнечном свете, их крики звучали печальной музыкой – прелюдией к грядущей симфонии цвета». Завершает рассказ о странном наставнике Ивлин Во трагикомическим эпизодом: Криз возвращался с утренней службы и был задержан полицией для допроса. Его приняли за священника, разыскиваемого по обвинению в развратных действиях. «Мать привезла его к нам домой, окружила вниманием, но он заявил, что отныне никогда не сможет пойти в церковь».

Портрет человека того же круга оставил в своих записных книжках 1892 года Сомерсет Моэм. «Брукс. Это человек ниже среднего роста, широкоплечий, хорошо сложенный; у него красивая голова, высокий лоб, но лицо его, всегда чисто выбритое, оканчивается острым подбородком; глаза бледно-голубые, не слишком выразительные; рот большой, губы чувственные; кудрявые, но редеющие длинные волосы слегка развеваются… Поступив и окончив Кембридж, он попал в круг людей со средствами и спортивными увлечениями, там Брукс прослыл человеком большого ума – потягивал виски, курил, до глубокой ночи рассуждая о жизни и смерти, о судьбе, христианстве, книгах и политике. Он прочитал Ньюмена, и тот произвел на него впечатление; в Бромптонской молельне он открыл для себя римско-католическую церковь, очень его пленившую. Но внезапно заболел и после уехал в Германию, там он познакомился с людьми, чьи увлечения и пристрастия были совсем иными, нежели у прежних приятелей. Брукс принялся изучать немецкий и прочел классиков…Отправившись ненадолго в Италию отдохнуть, он влюбился в эту страну, испытав неистовый восторг при виде картин Боттичелли, альпийских снежных вершин, заката на море». Уже в глубокой старости Моэм, изрядно лукавя, писал, что лишь спустя немалое время понял, что покровительство Брукса и других было связано не с добротой, а с вожделением.

Все эти поздневикторианские холостяки чувствовали себя куда более спокойно и непринужденно на континенте, что подтверждает следующий выразительный пассаж из письма Уайльда своему близкому другу Россу: «Я ездил в Канн смотреть Bataille des Fleurs. В самом прелестном экипаже – сплошь желтые розы, сидел старик порочного вида, явно англичанин; на козлах, рядом с кучером, возвышался его слуга, очень красивый юноша, весь увитый цветами. “Нероновский Рим”, — прошептал я».

Выше я писал о немалой близости взглядов барона Корво и Михаила Кузмина. Дневник Кузмина, как и письма Роуфа, содержит великое множество сведений о потаенной культуре гомосексуалистов, но только русских. Одним из адресатов Кузмина был москвич Владимир Руслов. «Дягилев рассказывал про гимназиста Руслова, проповедника и casse-tete, считающего себя Дорианом Греем, у которого всегда готовы человек 30 товарищей par amour». Как-то раз, после приватного чтения «Крыльев» композитор И. Покровский, один из организаторов «Вечеров современной музыки», долго говорил о людях вроде Штрупа, что он знает четырех таких знакомых, «что на юге, в Одессе, Севастополе смотрят на это более просто, и даже гимназисты ходят на бульвары искать встреч, зная, что кроме удовольствия могут получить папиросы, билет в театр, карманные деньги».

Вообще, публикация в 1906 году повести «Крылья» некоторым образом всколыхнула русское общество: печать того времени пестрела статьями, письмами, пародиями и карикатурами на тему однополой любви. К примеру, в «Столичном утре» от 21 июля 1907 г. был напечатан сильно смахивающий на вымышленный отчет репортера Будимира о посещении «Храма Эроса»: «Мимо меня проскользнул 14-летний толстый мальчуган, с каким-то виноватым видом следовавший за испитым чахлым мужчиной. Я удивленно посмотрел на своего спутника. – Неужели? – мелькнула в голове отвратительная мысль. “Крылья”, — спокойно улыбнулся мой знакомый».

Английский джентльмен и «средиземноморский аристократ» Фредерик Роуф действовал осмотрительнее, подчас даже в интимной переписке прибегая к таким иносказаниям, как «капитал», «товар», «оборудование», «щенки». В опубликованных произведениях Корво помыслы и поступки прелестных юношей вполне невинны. Тем не менее, без сочинений фантастического барона образ Венеции времен «конца прекрасной эпохи» был бы столь же неполон, как и образ умирающей Республики в сочинениях другого, куда более знаменитого авантюриста.

«Камни» Венеции почти не изменились с тех лет, что прожил в этом городе Корво; люди поменялись гораздо сильнее – вид нынешних гондольеров вряд ли вызовет страсть даже самых отчаявшихся джентльменов. В прошлом году я останавливался в палаццо Приули, расположенном на упомянутой Амадео набережной Осмарин. Теперь на берегах этого канала обстановка чинная: в отеле живут семейные пары, часто с детьми, вокруг магазины с традиционными товарами. Впрочем, название моста через канал – мост Дьявола – и по сей день напоминает о легенде, что именно там бывали прежде свидания юношей и девушек из соседних обителей, разделенных водной преградой.

Биография Фредерика Роуфа – это история поражения, до «гавани блаженства» его лодка так и не добралась, затонув где-то на мелководье, но и право на бессмертие он, без сомнения, заслужил своими неустанными трудами.

И потому хотелось бы закончить рассказ о неудачнике картиной маленькой победы. Как я уже говорил, Чарльз Фокс занимался редкими жанрами в шахматной композиции. В задачах на кооперативный мат черные помогают белым добраться до собственного короля. Посмотрите на красивую проблему, где слабая и одинокая белая пешка с блеском использует все шансы судьбы и помощь остальных фигур. Эта задача кажется проекцией счастливого варианта судьбы барона Корво, если бы люди и обстоятельства были к нему более благосклонны.

***

Барон Корво (Роуф Ф.) «То, что рассказал мне Тото». Пер. с англ. и комментарии О. Серебряной. Тверь: Kolonna Publications, 2015