Фрагменты попыток писать

Thomas Dilworth. David Jones: Engraver, Soldier, Painter, Poet. London: Jonathan Cape, 2017. 448 c.

С Дэвидом Джонсом все как-то необычно. С одной стороны, он фигура почти возрожденческая – поэт из самых первых рядов модернистов, художник, еще и настоящий воин, как Эрнст Юнгер, прошел всю Первую мировую от призывного до почти победы (комиссовали из-за ранений). С другой, ему не везло при жизни, да и после. Когда вышла его самая известная поэма, разразилась Вторая мировая – до книги о первой, еще и написанной крайне сложно, в духе Элиота-Джойса-Паунда, никому не было дела. Рисовал он скорее в экспрессионистской, то есть дэвидджонсовской манере, но не очень модные и удобные акварели или гравирование по камню, не только не продвигал их, но и не продавал (когда королева заехала купить у него картины, он предложил ей одну, после уговоров – три, да и то третью прятал за спиной буквально, хотел оставить). Все в нем было против широкого признания – написал, по сути, только две очень больших сложных поэмы (поэмы не небольшой стих, перепечатывать да и переводить сложно), настаивал, чтобы издавали только набранными специально придуманным, трудно читаемым шрифтом, был против «продвижения», хвалебным рецензиям сам дивился. И так буквально все.

Portrait of a Maker, 1932

Между тем, «забытый модернист», как его называют, был скорее всего гением. Так, во всяком случае, думал Элиот и Дилан Томас, Стравинский и Оден. С Блейком (его он буквально боготворил, да, у них было много общего), Элиотом, Джойсом, Беккетом его и сравнивали. Хотя если с Элиотом он не только дружил, соперничал и, как говорят, использовал его поэтические находки, с остальными сложнее. Его величие не вознеслось, а – как-то упало между определений, в темный угол очень трудной, герметической поэзии. Примерно как Ханс Хенни Янн – титан, это сейчас уже очевидно, но писал слишком объемное, сложно, необычно и жил.

Янна он может еще напомнить своими фундированными отношениями с религией. В юности Джонс, выглядящий как брат-близнец Шостаковича, жил в религиозной общине (Янн пытался создать собственную), серьезно подумывал уйти в монастырь и принял, после долгих мучительных размышлений и конфликта с семьей англиканского вероисповедания, католицизм. «Католическая вера – для меня все». И потом с возрастом выбирался из дома исключительно в два места – в паб и на службу.

Вторым единственным событием его жизни стала война. Его несколько раз ранили, много раз чуть не убили. Хотели повысить, да он отказался, остался рядовым. Не из геройства, а – просто привык к своим сослуживцам, «хорошим парням», да и штабные согласились, слегка аутистический герой, еще и после художественного колледжа, немного выпадал из образа настоящего британского вояки. На войне он начал писать и серьезно рисовать (хотя даже детские его рисунки из зоопарка попали в какие-то конкурсы и музеи, он вообще считался одним из лучших анималистов, а во взрослом уже возрасте его чуть не задрал через прутья клетки лев).

На этом биография, собственно, и закончилась. Было несколько романов, довольно страстных, но всегда платонических (Джонса считали то геем, то асексуалом). Несколько совершенно обожавших его поклонниц предпочитали проводить с ним все время, слушать его, штопать носки, учреждать фонды в его поддержку, но выходили, в итоге, замуж не за него – он очень страдал и долго переживал. Главная, однако, любовь его жизни, свободолюбивая Пруденс Пелман, можно сказать, вернулась к нему – умирающей от рассеянного склероза («можно колоть меня булавками в задницу, я ничего не почувствую»), провела неделю с Джонсом перед финальной клиникой. 

Trystan ac Essyllt, final version 1962

Были и серьезные депрессии. Не те, которыми хвастается каждый второй юзер в интернете, а с полным лежанием дома, голоданием и так далее. Депрессии были классическим – тогда еще не идентифицированным врачами – ПТСР, война его никогда не отпустила, в громких звуках на улице Джонс до конца жизни слышал звуки мин над траншеями. Но зато бомбардировки Лондона немцами он пережил легко, даже восхищался «аккуратными» взрывами.

После всего этого он, как пишет автор биографии, настоящий специалист по Джонсу, выпустивший о нем полдюжины книг, опубликовавший его переписку и т.д., «старался уменьшить себя, сделать меньшей мишенью». Что, кстати можно вспомнить, соответствует и посылу Элиота из его эссе «Традиция и индивидуальный талант»: искусство – не выражение личности, а бегство от нее. Закопавшись среди книг, рисунков, гравируя (гравировку он освоил в юности) иногда на собственном камине, он даже успел получить немного славы. Если в молодости картины он редко мог продать за пару фунтов, то теперь их даже хотели галереи. Другой вопрос, что не хотел Джонс. Он не любил расставаться со своими рисунками – они были, утверждал, нужны ему для последующей работы. От всяких почетных титулов он отказывался, ибо нужно было куда-то ехать (он страдал агорафобией, боялся змей, собак – список неврозов не самый маленький, он звал их с друзьями в шутку Рози, «как твоя Рози поживает сегодня?») и говорить какие-то речи. Даже в родную Шотландию – а он был большим патриотом, пытался учить язык, хотел завещать все картины, архив и сбережения музею в Эдинбурге – он доехал только с четвертой, что ли, попытки.

И он не кокетничал, просто все это вызывало стресс, отвлекало и было ему неинтересно. Раз, сражаясь с депрессией, друзья захотели вытащить его в поездку по Нилу на комфортабельном корабле. Джонс за целый день смог упаковать в свой чемодан нижнее белье, неподъёмный фолиант Шпенглера и бутылку виски – «не знаю, что мне еще может пригодиться». Загорать на палубе ему, впрочем, под конец понравилось.

The promenade at Sidmouth, 1940–1940

Таким скроенным из противоречий он и прожил довольно долго, 78 лет. Был признан одним из величайших авторов о Первой мировой, Элиот его издавал, Оден в рецензии призывал вписать его в один ряд с Гомером, Вергилием, Данте и Мильтоном, известен Джонс стал еще и своими статьями по эстетике, что-то постоянно читал, но – был не сильно начитан. При этом любил небанальных авторов – Владимира Соловьева и Пьера Тейяра де Шардена, например. Получил признания почти национального достояния и живого классика, но умер в приюте. Презирал саму идею Эдипова комплекса («чувство вины? За весь мир»), но ходил к психоаналитикам на сеансы за огромные деньги, потом годы друзья оплачивали его счета. Рисовал вполне традиционно, по религиозным причинам хотел уничтожить юношеский эротический набросок, но его изображение Британии и Германии в виде амазонкоподобных древних воительниц анализируют с привлечением лесбийско-садическо-инцестуозного дискурса. Был большим патриотом и, понятно, противником войны, но зачитывался «Майн Кампф». В больницах страдал от радио и людей, но – очаровал медсестер и других пациентов. Берег все свои черновики – и свое творчество в целом характеризовал как «фрагменты попыток писать».

Дэй, как звали его близкие друзья, возможно, под конец жизни немного и пестовал свою эксцентричность, но мог и искренне быть настоящим нонконформистом. Когда ему предложили почетное членство в Королевской академии художеств, он взорвался, что это было бы «отвратительным предательством всего». Но никакого подобного проституирования его творчеством и не произошло – две его поэмы, «В скобках» и «Анафема» (от третьей осталось 24 строки, а тотальную поэму, в которую должны были войти эти две, он, конечно, никогда не написал) – так и остались толком непрочитанными. Какой там хайп, слава Богу, если в антологии WWI переиздадут. На русском нет не то что его книг, даже статьи в Википедии, а перевод встретился только один любительский.

Впрочем, читать его действительно сложно, он и тут – между. Между поэзией и прозой – сам он считал свои произведения поэзией, специально хотел даже выстроить на странице текст двумя столбцами, но прозаических пассажей и даже драматургических, в духе любимого Шекспира, там едва ли не больше. Между современным языком – и архаическим, с многочисленными аллюзиями на древних и мифы. Но и кельтскую мифологию разбавлял Льюисом Кэрроллом. 

David Jones, Quia Per Incarnati, 1945, opaque water colour on paper, 22 x 29 cm.

Конечно, сейчас очень многое можно подогнать, а уж крушение мира в Первую мировую вообще совсем удачно рифмуется с нынешними пандемическими угрозами миру, но Джонс действительно был хорошо знаком с темой конца всего. Как «внезапно мир соскользнёт обратно в мягкую темноту без боли, и их больные тела узнают покой». Но «он думал, что это не соразмерно в своем насилии, принимая во внимания нашу хрупкость». Обе цитаты – из «В скобках».

P.S. В заголовке David Jones, Lourdes, 1928, watercolour (фрагмент).