Из дневника зимы 2019-го. Dirty Old Towns

15 января 2019

Сегодня первый день солнце – уже месяц его здесь в Риге (больше десяти минут) не видно было. Или два месяца? Сложно сказать. Когда собирался переносить в Ригу свою портативную штаб-квартиру меня предупреждали, мол, все ничего, город хороший (будто я и так не знаю?), но зима убийственная, мрачок полный. Я слушал вполуха, знаем мы такие зимы, живали и в Питере и – особенно – в Праге, где с конца октября по март вместо неба – серые тряпки, вроде тех, которыми технички мыли пол в советских школах. Но нет, здесь оказалось другое – другой мрачок, серьезный, основательный, сосущий силы. Если нет нужды, выходить из дому не хочется совсем. Ну как бы незачем. Гулять в Риге поздней весной, летом, ранней осенью – наслаждение; в декабре и январе слово «гулять» кажется в этих краях неуместным незаслуженным оскорблением.

С другой стороны, полезно ведь и дома посидеть, и работы полно, и почитать, и музыку послушать, и подумать вообще. В эти месяцы в голове таким фоном, что ли, возникла вдруг Прага, не шумом, конечно — ведь слово «фон» имеет отношение не только к звуковому, но и к визуальному, — а возникла картинками. Показывают на задней стенке мозга – если вообразить сознание в качестве представления, что разыгрывается в голове – в виде кадров, пейзажей, уличных сценок, фотографий отдельных строений, как еще лет сорок назад показывали слайды. Иногда луч света, отправляющий картинку на экран, на задник сцены, как угодно назовем это, прерывается тенью, она, увеличенная в размерах до големной монструозности, шествует по изображению и исчезает. Так работает Прага в моей голове с конца ноября.

Потому сейчас самое время в этом разобраться, раз уж идти некуда и незачем. Понятно, что Прага возникает в Риге из-за сходства, по причине зимней тоски, измождения сил, вялой депрессии. Стоит включить солнце, как города эти станут совершенно разными; но в это время года они — пара. Конечно, схожесть эта ложная, чисто эмоциональная, запрограммированная уже тем фактом, что оба места имеют «средневековый» (неправда!) старый город, что немалая часть их построена во время стремительной индустриализации и урбанизации второй половины XIX-го — начала XX века, что тут есть Ар Нуво (модерн, сецессион, как угодно), призванный вроде радовать, но ничего, кроме усугубления медленного ощущения беспомощности и бесполезности не внушающий, что эти города строили другие люди совсем для другого, а продают их сегодня туристам в качестве вообще совершенно третьего. Вот это расползание исторических интенций, культурных ожиданий прошлого и позапрошлого столетия, эта бесцельность сегодня, неотрефлексированность урбанистической современности, да и вообще наличие огромного количества старых строений с их грязнотцой, затхлыми запахами из подвалов, с их избыточными архитектурными затеями, уже непонятными, а когда их понимаешь – чудовищно глупыми, с пришедшими в упадок советскими градостроительными затеями, с населением, которое все это вообще не замечает, ибо живет своей жизнью, с местом мало связанной (и правильно делает!) – все это оно и про Ригу, и про Прагу разом, хоть и не в одинаковой степени. Все это про них, как объекты современного искусства, как базовые объекты здешней современности вообще.

Ведь про что «модерность»? Она про город, про городскую экономику (индустрия, сервисный и финансовый сектор), про городское население (признанная опора данного миропорядка – городской средний класс), про урбанизм вообще. И каждый сегодняшний город есть объект, воплощающий модерность в данном конкретном регионе. Соответственно, если contemporary art есть одна из базовых составляющих нашей современности, то города – также contemporary art objects. Остается начать считывать их как таковые.

Как и в современном искусстве вообще, главное в таких объектах – соотношение того, что публика видит, слышит, обоняет, с тем, что об этом написано, какие концептуальные ожидания тут предлагаются. И здесь – самое сильное и самое слабое место города, как объекта современного арта. Сильное, так как люди, которых очень условно можно назвать «туристами» (не только те, кто толпится на Карловом мосту или делают селфи у Домского собора, но и «культурные», даже «интеллектуальные туристы», сидящие дома, читающие книги, смотрящие кино и воображающие данные урбанистические объекты в соответствии с этими книгами, фильмами и проч.), склонны верить описаниям, данным в тысячах путеводителях и на десятках тысячах сайтах. Эти описания, несмотря на их качество и обращенность к разным целевым аудиториям, создают могущественный образ, справиться с которым сложно, почти невозможно. Ухватки туристической рекламы известны, также известны трюки (довольно банальные, надо сказать) модного в последние пару десятилетийcity marketing. Они работают превосходно; первые чуть лучше вторых, но у тех все еще впереди. Продают «Золотую Прагу», «Старую Ригу», «Ригу Ар Нуво», «Прагу Кафки», «Прагу Голема», «Еврейскую Прагу» и так далее, не говоря уже еще об одном предназначении обоих этих городов, как мест хорошо организованного конвейерного запойчика наиболее вульгарных представителей нижней части среднего класса более богатых европейских стран, преимущественно Британии и Германии. В Риге к ним добавляются финны со шведами, но они скорее привезут отсюда дешевый алкоголь домой и напьются там. 

Но есть другой род описаний, стилистически — разновидность ресторанной критики для высоколобых, с помощью которого выдают образ того или иного населенного пункта на тарелочке, с идеальной презентацией роскошной культурной пищи, специально для своих, чтобы без плебса и обывателей. Такие книжки бывают интересные, даже превосходные – надо же что-то прочесть о том городе, куда направляешься. Помню, как в первый раз бродил по Парижу с прекрасной топографически-организованной книжечкой парижских цитат из старой и новой литературы; она у меня до сих пор пылится на полке: A Literary Companion to Paris, составил и подсочинил свое некий Ian Littlewood. Я потом еще несколько раз там был, брал ее с собой, но уже почти и не открывал за ненадобностью, так как Париж действительно ускользает от маркетирования себя, как чего-то определенного, слишком в нем всего многого происходило. Париж, как это ни банально звучит, весьма смутен, в качестве арт-объекта желания; если оставить в стороне девичьи представления о необходимости романтически бродить по нему непременно в большой шляпе, а потом пить из горла красное с прекрасным незнакомцем под Пон-Нёф, и, конечно, если забыть на мгновенье об Эйфелевой башне с Монмартром, то Париж действительно поймать сложно, вообще город неприятный, тяжелый, но он как раз сумел сделать из этой сложной неприятности и неприятной сложности великие литературу и искусство. «Сделать», но не «стать ими». Чем он является сегодня – сказать трудно, тут нужны большие умы, а они во Франции повывелись. Любопытно также, что никто из ныне мертвых больших умов на Париж, как на объект, вообще внимания не обращал, ни Барт, ни Фуко, ни Делез, ни Бурдьё. Да и вообще, когда в действительно настоящей французской прозе Париж был объектом рефлексии, пусть и беллетристической? После Пруста, «Ужасных детей» Кокто, Сименона? У Кортасара и некоторых других эмигрантов, безусловно. Но они чужаки и работали с уже готовыми образами, сопоставляя их со своим опытом пришлеца, пусть и заинтересованного и порой даже очарованного.

Да, так высоколобый культурный city marketing. Вчера, отвернувшись от окна, в котором показывали серый снег вперемежку с серой грязью под грязноватыми стенами Гризинькалнса, я решил проверить свои соображения на практике и совершил два опрометчивых поступка. Первый – купил подвернувшийся онлайн недорогой билет в Прагу, послезавтра туда и отправлюсь. Конечно, дела там у меня есть, так что это не пижонство – какая разница, когда делать эти дела, сейчас или через три месяца. Да, в апреле в Праге восхитительно, все цветет, тепло, солнце, можно сидеть на улице возле одного только мне известного винного бара у Святой Анежки, пить посредственное, но не ужасное белое из Жерносеков и болтать на скверном же чешском с работающий там с давних пор девушкой. Именно эта прельстительная картинка и заставила меня вчера купить билет не на апрель, а на январь. Если уж сравнивать, так честно. Мрачок рижский с мрачком пражским. Арт-объект versus арт-объект.

Второй опрометчивый поступок, о котором я сожалею уже сейчас – решение перечесть книгу Анжело Мария Рипеллино Magic Prague. История тут такова. Я купил ее (на английском конечно, итальянского, увы, не знаю) около двадцати лет назад, почти сразу после переезда в Прагу. Надо же было что-то прочесть о том месте, где вдруг поселился; остальные в данном деле помогали мало: Швейка я с юности не выносил, а Кафка тогда казался совершенно универсальным, не местным. Грабала на русском об ту пору еще было совсем мало, хотя странным образом у меня тут же установилась персональная связь с этим удивительным стариком, который погиб за четыре года до моего переезда в Прагу, вывалившись из больничного окна, из которого якобы голубей кормил. Муж моей знакомой, молодой таксист, в середине 1990-х постоянно возил Грабала из «Золотого тигра» домой, в Либень, в жопу пьяного. Кроме данного обстоятельства он не помнил о писателе ничего, разве что жаловался, мол, часто приходилось останавливаться – пивная малая нужда есть нужда серьезная и не терпящая отлагательств. Плюс я толком не знал чешского (увы, не шибко-то и узнал с тех пор), так что великая местная литература – Вахал, Ванчура, Голан – была не по зубам. Кундеру я не выношу так же, как и Гашека. Так что срочно требовалось чтение о Праге. И тут в магазине англоязычных книг Anagram, нынче давно уже покойном, я увидел Magic Prague совершенно неизвестного мне автора с итальянским именем. Времена были досмартфонные и довайфайные, так что прогуглить (и догугловские тоже, хотя уже что-то существовало, Bing, кажется еще и Яндекс, неохота гуглить сейчас и проверять) Ripellino я не мог, довольствовавшись лишь краткой биографической справкой в самой книге: русист и славист, умер в 1978-м, относительно молодым, а также переводчик с русского и чешского, а также поэт и даже романист. И я ее купил.

Кажется, в моей жизни это единственная графоманская книга, которую я дочел до конца – по своей воле. Она восхитила меня напором, безумной энергией и витиеватостью человека, который не привык взвешивать слова, а только швырять их в топку локомотива собственного энтузиазма. Конечно, это книга любви, наверное единственная такого рода – остальные, великие, от Данте до Шкловского, сочинены все-таки теми, кто действительно умел писать. Семнадцать лет назад казалось, что Рипеллино знал все о вещах, которые меня интересовали – европейском барокко, Тридцатилетней войне, модернизме, Кафке, авангарде в его континентальном изводе – и о том, о чем я как раз и пытался что-то узнать – Прага, чешское искусство, чешская литература. Книга эта меня жутко раздражала, примерно каждые несколько часов чтения я отшвыривал ее с негодованиями, но потом подбирал с пола и продолжал. Если важная (м.б. самая интересная) часть литературного модернизма была создана графоманами в любом из значений этого слова (Джойс, Роберт Вальзер, Хлебников), то Magic Prague – несомненно, шедевр позднего модернизма. Я использую здесь английское название – ведь не знаю, что там в оригинале. А вдруг это все придумал Дэвид Ньютон Маринелли, переводчик и журналист-фрилансер, живший на момент первого английского издания Рипеллино в Вене? Или редактор перевода Майкл Генри Хейм, профессор славистики из Университета Калифорнии, подозрительно многоязычный (переложения с чешского, сербско-хорватского, венгерского (!) и русского)? Ответить на этот вопрос и сегодня не могу. Впрочем, он риторический.

Книга удивительная; и я ей навсегда благодарен. Рипеллино указал мне на то, что Кафка – писатель чисто пражский, что Прага – город нескольких исторических катастроф, скорее, результат их, что рассказы про императора Рудольфа – не только завлекаловка для туристов, что это город мрачного пьянства, что чешская литература действительно была отличная, а чешское искусство – и того лучше. Благодаря ему я принялся перечитывать некогда отшвырнутого Майринка – и обнаружил еще одного великого графомана. Наконец, все, что я писал о Праге с тех пор, так или иначе зависит от Рипеллино, пусть эта зависимость негативная, отталкивание, избегание, попытка забыть.

Но самое главное другое. Итальянец вложил мне в голову образ города, в котором я жил и который мне, на самом деле, не очень нравился и этот образ стал сильнее той довольно скучной и бессмысленной Праги, что я видел; он его не то, чтобы вытеснил, нет, он просто встал рядом и его нейтрализовал. Покрытая собачьим калом и воняющая прогорклым гуляшом Прага оттенила рипеллиновскую, в которой, впрочем, тоже немало эманаций органического. Однако в рипеллиновском магическом городе, внешне совпадающем со столицей Чехии 2002 года, был сюжет и был смысл; точнее, это была точка порождения культурных смыслов. Придуманный Рипеллино сюжет заключался в том, что начиная с позднего средневековья Прага становится своего рода плантацией, даже парником, где выращивают высокий модернизм XX века (в местном контексте – первой половины, а то и трети этого столетия). Все, что происходило в городе на протяжении нескольких столетий, пошло на сырьё для производства Верфеля, Майринка, Яначека, Гашека, Коларжа, Киша, Шимы, Брода и, конечно же, Кафки. В этом для Рипеллино – хоть он сам, как мне кажется, это не сознавал, рефлексия не самое его сильное место – современность Праги, которую он видел своими глазами с конца 1950-х до того момента, как советские запретили ему въезд в страну после 1968-го. Тоскуя по потерянному грязноватому чешскому раю, итальянец из данной ситуации, ретроспективно, умозрительно выстраивает образ «магической Праги», заменяя им реальный город, где он уже никогда не окажется. Эта иллюзорная ретроспективная современность Праги и стала идеальным объектом современного искусства. Не «Прага» в любом ее виде, образе, даже туристическом, а ее перенасыщенная прошлым «современность». Сравните эту Прагу с – тоже идеально сочиненной — Прагой из романа Брюса Чатвина «Утц» (в отличие от опуса Рипеллино ни секунды не графоманского, а суховатого, экономного, элегантного), и вы почувствуете разницу.

18 апреля 2019

Я много думаю о книге Рипеллино сегодня, гуляя по Виноградам, части Праги, где прожил 12 лет. Это типичный для Австро-Венгрии буржуазный playground, с высокими домами в эклектическом и сецессионном стилях, с парками, спальный район для среднего класса времен Belle Époque. 

Такие есть и в Вене, и в Будапеште, и в любом другом немаленьком городе, находившемся под скипетром Габсбургов после революции 1848—1849 годов. Это очень большой район, архитектурно весьма однообразный, если не считать вкраплений времен Первой республики (великая модернистская церковь Йоже Плечника на площади короля Йиржи из Подебрад, к примеру) и советского времени; последние, должен признаться, довольно уродливые, а ведь обожаю соцзастройку. 

Хожу и думаю, что все вот это было построено в довольно короткий период времени, примерно за 15—20 лет – причем с тогдашней техникой, темпами, а ведь и город небогатый, не Нью-Йорк. Это значит, что чуть больше века назад все Винограды были гигантской стройплощадкой – тут рыли котлованы и траншеи, прокладывали трубы, возводили стены, пыль, грязь, гам, шум тогдашней современности. И это та же магическая Прага, в которой где-то там, в совсем других местах обитали столь любимые Рипеллино герои высокого модернизма, хранители заветов мистической старины эпох Карла IV и Рудольфа II, наследники воспаленных утопий о Вечной Красоте и Потайной Истине, спрятанной под обоссанными булыжниками Старого города. То есть, на тот момент, получается, было две современные Праги – реальная, индустриальная, развивающаяся бурно, погруженная в социальные и политические конфликты, и магическая, ретроспективно сочиненная семьдесят лет спустя заезжим итальянцем из Палермо (последнее неслучайно, ибо Палермо – один из классических примеров перенасыщенности историко-культурными контекстами, не имеющими никакого отношения к портовому городу, в котором до недавних пор властвовала сентиментальная циничная мафия. Не забудем, что Палермо – город Джузеппе Лампедузы и его романа «Гепард» (на русском переведен как «Леопард» почему-то), литературно-консервативного шедевра прошлого столетия). И еще я думал, что тогда, когда я обитал на Виноградах, эти две современные Праги сосуществовали в моей голове рядом с той, по улицам которой ходил. Но любопытно, что той – третьей, образца 2002 года — Праги сегодня уже нет.

Есть другая, образца начала 2019 года, сильно зажиточная, частично открытая и интернациональная, но частично – по большей части – впавшая в стагнацию и даже реакцию. Дело не только в политике (хотя и в ней), и не только в том, что город – как и всю страну – заполонили люди из РФ с деньгами, люди из Украины без денег, люди (молодые) из Казахстана с деньгами, не меньшими, если не большими, чем в РФ. Просто это новый мир в старых стенах, и он требует рефлексии. Рефлексия же требует пожить здесь несколько месяцев, как минимум, а я не могу, да и не хочу. Нет-нет, не то, что «печально возвращаться туда, где». Нет. Тут другое. Мне кажется, что я уже заранее догадываюсь, что за жизнь здесь сложилась, что за новая современность Праги, я к ней со всем уважением, но данный объект contemporary art мне довольно чужд. Социокультурно конечно. Ничего личного. Впрочем. Посмотрим, я здесь еще буду пять дней. Как говорят чехи, uvidíme.

Но надо не забыть и вернуться в Ригу — и вернуться к Риге.

P.S.

Первый вариант этого текста опубликован на сайте artterritory.com