Время Дремы или психобиблиография детства

Кит знает, что ты мелешь! — проворчал капитан. — Углы бывают прямые, острые и тупые. — При слове «тупые» он выразительно посмотрел на меня.

«Нулик-мореход»

Нечто вроде вступления

В этом эссе я хотел бы осуществить довольно странное путешествие и постараться получше понять — на примере себя самого и своей памяти — каким образом прочитанные в детстве (в совсем раннем детстве, то есть, лет до 7) книги формируют юное, еще покрытое пухом сознание и закладывают в него разнообразные фокусы, бомбы, цветки и другие объекты. Как это влияет на дальнейшую жизнь — как это на нее повлияло.

Наверное самое важное воспоминание моего детства — первое прямое столкновение с языком как формирующей мир силой, как сказал бы возможно Лакан (а возможно бы и не сказал). Я начал читать очень рано, года в четыре, и к пяти-шести уже прочел гору книг из родительской библиотеки, составленной, надо сказать, весьма эклектично — из советских, девяностовых, взрослых и детских изданий, без какого-либо фильтра или организующего принципа.

Особенно меня интересовали книги, написанные от первого лица. Я обнаружил, что когда читаю эти тексты, то они как бы происходят со мной — с неким «я», ведь «я» это Я, правильно? Когда Капитан Единица из удивительного опуса Владимира Левшина, вынесенного в эпиграф, ворчал на Нулика, сокрушаясь на его непонятливость при обсуждении очевидных геометрических истин — он ворчал на меня, смущался и заливался краской при этом именно я, ведь «я» был в тексте, я был в этой букве «я».

Потом я заметил странную вещь, назовем ее — некий зазор. С этим «я» происходили штуки, которые не происходили бы со мной (с я), этот текстовый «я» иногда реагировал как-то иначе, отвечал и поступал так, как я бы не поступил в моем представлении. Словом, обнаружилось, что повсеместно встречающийся в книгах «я» это вовсе и не я, хотя оно смутно и обладало некими признаками меня — такой нечеткий сновидческий образ любопытного молодого существа мужского пола, лица которого я не мог разглядеть. 

Словом, мое я отклеилось от «я» текстового, и это показалось пятилетнему мне процессом весьма загадочным, куда более загадочным, чем проективный процесс приклеивания я к «я» (о писателях как словесных гипнотистах я задумаюсь только несколько десятилетий спустя).

В общем, я сел в угол комнаты (я часто оставался один, так как оба родителя были на работе) — мне нравится представлять, что в позу лотоса, но скорее всего просто плюхнулся как гномик своими пухлыми ножками — и начал, глядя в стену, повторять «я, я, я, я, я, я, я, я» — и так минут, наверное, двадцать. После этого случилось странное переживание, которое трудно описать — и я не уверен, что правильно его запомнил. Помнится это так: что мое «я», вот эта субъектность, с которой я себя отождествлял, с этой буквой, отклеилось практически с такой же легкостью, как и взгляд от грамматического «я» на странице. Оказалось, что это была просто точка обзора, такая жвачка, которая скрепляла комплекс ощущений и переживаний, которые происходили — не со мной происходили, а просто происходили, потому что не было никакого «я» за пределами вот этой скрепляющей точки-субъекта. Кажется, пятилетний я в этот момент изобрел велосипед буддизма. Помню, что вдруг стало очень страшно — потому что не на что опереться и некому опереться, и очень грустно — потому что уже тогда стало понятно, что вся эта тема с «я» просто какой-то обман, чтобы набрать классы.

Довольно быстро я об этом опыте благополучно забыл — хотя он, несомненно, определил всю мою дальнейшую жизнь — а вот книжки читать продолжил. И мне хотелось бы поговорить дальше именно о них. Детская психика очень пластична и, по-моему, сейчас уже достоверно доказано — а также, что более важно, ощущается интуитивно верным — что любые интенсивные переживания, особенно какие-то новые, первые переживания, которые происходят с юным сознанием в этот период импринтной уязвимости (то есть, в период, когда психика еще как глина, в которой можно оставить любой отпечаток, чаще всего травмирующий, потому что жизнь довольно брутальная штука) — остаются с нами в той или иной форме на всю жизнь. 

Они могут проявляться десятки лет позднее в форме неврозов (см. «Пять клинических случаев» Фрейда), это, наверное, не очень интересно — а могут, как я — мне кажется — обнаружил, ложится в основу, становится таким смысловым и образным перегноем для будущих эстетических суждений, вкуса, особенностей восприятия, самой манеры воспринимать определенные чувства, образы и строить мысли. 

Так как мой modus vivendi et operandi, видимо, уже сложился в первую очередь как человека букв (man of letters), я буду говорить исключительно о книгах — оставив за скобками фильмы, мультфильмы, музыку, видеоигры и непосредственно всяческие дворовые переживания — меня интересует то, как печатное слово, прочитанное в конкретный период формирования сознания — ну допустим с 4 до 7 лет — легло в психику, какими кораллами оно там обросло, с какими другими словами и образами — нередко, что интересно, ошибочно понятыми — оно там перекрестно переопылилось. И насколько вообще вот этот первичный суп маячащих цветных ассоциаций, слов, картин, из которого я черпаю при необходимости реализовать какую-то мысль в художественной своей прозе, представляет собой что-то оригинальное, а насколько это очень сложная, но все-таки комбинаторика первичных книжных образов, на которые со временем нанизались другие. Ну и вообще: может ли возникнуть нечто из ничего?

Такой вот эксперимент над собой. Я подготовился к нему, на мой взгляд, достаточно тщательно и вспомнил все ключевые книги, которые были прочитаны в тот импринтинг-период. Некоторые из них (количеством три) оказалось сложно идентифицировать, и я обратился осенью 2024 года за помощью к моему другу, популярному ретро-блогеру Александру Куликову, который разместил объявление в социальной сети X и, при ключевом участии пользовательницы с ником «Алматысячница» — их действительно удалось обнаружить, что сняло с моей души колоссальный камень. До этого я пролистал несколько сотен если не тысяч страниц каталогов в поиске этих книг и дошел до предельной ментальной тошноты — вы не представляете, сколько всяческого дерьма выпускалось в совке под видом детской прозы.

Вот как выглядело ТЗ на поиск этих трех книг, оно само по себе любопытно показывает, за какие обрывки образов и полупрозрачных ощущений я цеплялся, пытаясь выудить из памяти когда-то (30 лет назад!) впечатлившие меня тексты:

Три книги из детства 90-х, которые я не могу вспомнить, не знаю автора или названий и от них осталось только смутное ощущение образное:

Уровень сложности средний

Некая книга, вероятно позднесоветская, про большое дерево, которое росло внутрь земли, и по нему путешествовали, по-моему, пожилой человек и мальчик. Разные ветки дерева приводили в разные подземные миры. Возможно как-то связано с Индией (или индийская сказка, или сеттинг индийский, не знаю, но четкое ощущение). Помню, что были черно-белые иллюстрации, в частности с этим деревом, которое растет наоборот к центру земли.

Уровень сложности высокий

Некая советская книга, возможно издание для детей и юношества. У автора была отчетливо еврейская фамилия (никакого антисемитизма, просто помню, что она звучала реально странно). Действие возможно во время гражданской войны в России (менее вероятно что во время ВОВ), в какой-то отдаленной деревне на границе фронта (?), главный герой мальчик-подросток, которого в какой-то момент подвергают порке. Много описаний степей, значит, действие вероятно происходило на юге. Запомнилась совершенно чудовищной сценой, как с щенка снимают шкуру заживо (когда я читал мне было лет 5, спасибо, советская детская литература!). Кажется, без иллюстраций, или с парой схематических картинок внутри. Почему-то кажется, что на обложке был плетень и пара мальчиков.

Уровень сложности Nightmare

Книга, про которую я не помню ВООБЩЕ НИЧЕГО, но она оставила удивительное смутное ощущение сказки. Я думаю, это было скорее всего издание начала 90-х, сюжет практически ускользнул, но там ТОЧНО было что-то сказочное про подземных жителей (возможно в их пещерах было много воды) и ребенка (девочку?), которая путешествовала к ним через окно, когда дул теплый ночной ветер. Было много цветных иллюстраций, в таких странных коричневато-импрессионистских тонах, что-то похожее на игру “Полная труба” по стилю, но не совсем.

Этими книгами оказались, соответственно, «Перевернутое дерево» Кришана Чандара (единственная, которую переиздавали в XXI веке), «Внуки красного атамана» Алексея Коркищенко и «Ночь полнолуния» Елены Ланецкой.

Пожалуй, с них и начнем. Для того, чтобы этот текст не превратился в бесконечный (и, наверное, не особенно интересный) свиток, из каждой упоминаемой книги здесь и далее я буду разбирать ровно один эпизод (ну максимум два) — а чтобы обеспечить легкость предмета, не стану также перечитывать их целиком (мне достаточно детских травм), а буду прямо в прямом эфире (т.е. в процессе написания этого текста) открывать их и бегло проглядывать, за что зацепится глаз.

I. Невидимые чертежи

Поехали, перевернутое, значит, дерево. 

Прежде всего рисунки. Рисунки кажутся, что запомнились с детства — характерная такая черная графика на белом листе, с вкраплениями желтого. Мне кажется, что я узнаю определенные фигуры, что где-то в древней мышечной, так сказать, памяти бессознательного они отложились. Потом я смотрю на год издания и понимаю, что это на самом деле новое издание, иллюстрированное художницей младше меня. Нахожу старое, вроде верное, смотрю на эти рисунки, но уже не понимаю, я их узнаю или галлюцинирую это узнавание.

Кришан Чандар (1914-1977), судя по тому, что активно издавался огромными тиражами в СССР еще при жизни, был большим другом Советов — на всей этой пост-ганди-волне. И правда, есть предисловие автора, «письмо советским детям».

В этой маленькой повести-сказке присутствуют все герои того фантастического мира, которыми я сам страстно увлекался во времена моего детства, — великаны, джинны, принцессы, Аладдин из «Тысячи и одной ночи» с его волшебной лампой, шапка-невидимка Сулеймана, которая скрывает того, кто её надел, от людских глаз и позволяет ему пройти незамеченным, куда он только пожелает. Всех этих героев, все чудеса волшебного мира, которые долгие годы занимают ум и воображение ребёнка, — вы встретите в моей книге « Перевернутое дерево».

Однако под оболочкой сказки скрывается другой рассказ, который не имеет ничего общего ни с джиннами, ни с великанами, ни с принцессами, ни с волшебными лампами. Рассказ этот тесно переплетается с событиями наших дней. Под покровом сказки он живёт своей жизнью, движется и развивается. Его не нужно искать, он обнаружится сам собой, когда вы прочтете эту книгу.

Какой еще рассказ, про неизбежное торжество социализма что ли? В целом сюжет — какая-то трикстерская восточная мешанина в духе Идриса Шаха, про отважного Дурака (в парцифалевском смысле), и кроме арабских мотивов там еще и три зернышка есть из «Джека и Бобового Стебля». Только дерево вдруг начинает расти не в небеса, а под землю.

Когда наступило утро и буря утихла, Юсуф выбежал в садик. Ветер поломал цветы, многие деревья лежали, вывороченные с корнем, и, словно нарочно, как раз в то место, где он посадил зёрнышко, ударила молния. В земле зияла глубокая чёрная яма, а волшебного дерева, которое бы доросло до самого неба, нигде не было видно. Юсуф очень опечалился, мать заплакала. Но когда Юсуф заглянул в яму, он увидел настоящее чудо. Дерево всё-таки выросло за одну ночь! Оно было огромное, ветвистое, только росло не как все деревья, а наоборот. Иначе говоря, вместо того чтобы расти к небу, его ветви уходили глубоко под землю. На многие мили уходило оно в глубь земли, и вершина его терялась в темноте. 

Вот что я помню особенно хорошо: путешествие по этому подземному дереву, по его ветвям, в неизвестную черноту.

И опять Юсуф стал спускаться в темноту. Ниже, ниже… Наконец мрак начал постепенно рассеиваться, и Юсуф увидел, что на ветвях мерцают тысячи светлячков, освещая ему путь к самому сердцу земли.

Жюль Верн, конечно, «Путешествие к центру Земли» (я и не помнил, что они начинают спускаться уже ближе к середине книги, все эти необходимые реверансы и предисловия XIX века перед экшеном сегодня читать так утомительно):

Наклон в этой новой галерее едва чувствовался, и разрез ее то расширялся, то суживался. Иногда перед нами развертывалась настоящая колоннада, точно портик готического собора. Зодчие средневековья могли бы изучить тут все виды церковной архитектуры, развившейся из стрельчатой арки. Еще через одну милю нам пришлось нагибать головы под сдавленными сводами романского стиля, где мощные колонны, укрепленные в фундаментах, поддерживали их. В иных местах вместо колонн появлялись невысокие навалы, похожие на сооружения бобров, и нам приходилось пробираться ползком по узким ходам.

Алхимический, конечно, образ: вот это блаженное ощущение, теплое такое, от того, что буравишься куда-то вглубь, потому что все тайны там, под ногами, внутри. Несомненный Кирхер, «Mundus Subterraneus» (1664), «разделял общее в те времена мнение, что под землей идет постоянная переплавка и вызревание низших форм вещества в высшее — золото». Ты одновременно спускаешься и никуда не движешься — ведь земля-то стоит на месте, но что-то в ней происходит, меняется какой-то статус субъектно-объектный. Пока непонятно. Запомним это чувство, оно отдельно само по себе будет важно. 

Дальше в «Дереве» какая-то аллегорическая чепуха, мир машин, мир магии, «Голосуйте за Аладдина! Кто не голосует за Аладдина, тот изменник своей родины! Да здравствует Аладдин», матерчатые шапчонки-невидимки. Что же мне там запомнилось? 

О, а вот и оно.

Волшебник достал из большой бумажной коробки лист бумаги, пошептал над ним, дунул и отдал крестьянину. Тот увидел на листе своё поле, на котором росло просо. И вдруг посередине поля появился колодец. Подъемное колесо завертелось, вода забила широкой струей, стала растекаться по земле и орошать поле. из хижины вышла жена крестьянина. Набрав в кувшин воды, она с радостью смотрела на своего мужа.

А он в это время бежал домой, зажав в руке клочок подаренной волшебником бумаги. Бежал и приговаривал:

— Наконец-то у меня есть колодец! Наконец-то у меня есть свой колодец!

— А чего хочешь ты? — спросил волшебник другого человека.

— В нашей деревне нет школы, — ответил человек.

Волшебник достал другой лист бумаги, пошептал над ним, подул и протянул человеку. Человек внимательно посмотрел на бумагу и увидел на ней свой дом. Рядом с ним возвышалось новое, прекрасное здание школы. Дети с книгами в руках шли учиться. Около школы был разбит чудесный сад, там играли дети. У ворот он увидел двух своих сыновей. Мальчики махали руками и кричали ему:

— Здравствуй, папа!

<…>

— Ты видишь что-нибудь на этих бумажках? — спросил Мохан Юсуфа.

— Нет, я вижу только одинаковые клочки бумаги, — ответил Юсуф.

Надо ли это комментировать? В свете того, как я потом стал писателем, исследователем культуры (с) Неприкосновенный Запас, внимательным (хочется верить) изучателем понятийно-манипулятивно-символьной местности. Бумажки там, где видятся реальные штуки. Ну, например, «истина», «честь», или, там, «любовь к родине», или всякие там «долги» перед собой или кем-то еще (кем надо, кем скажут, кем назначат). 

Бумажки, конечно, существенно усложнились с тех пор — а осталось ли вообще что-то кроме бумажек? Ну да, наверное, люди же как-то живут, едят, любят, переживают, страдают и умирают, как-то даже это творчески или, реже, рефлексивно, пытаются осмыслять свое житье-бытье — и все это головою в мире, сформированном фантиками из фантиков. Еще раз: тело живет в реальном, а мозг вообще непонятно где. Какое там торжество социализма.

Едем дальше, к Елене Ланецкой. Вообще самое выдающееся в «Ночи Полнолуния», как я помню, это были рисунки: удивительная психоделия, которая напрямую сообщала какие-то свои штуки раскрывающемуся сознанию. А какая там история происходила я вообще не помню — да и по сути, кроме тонкого кружева ассоциаций ничего не помню. Увидел имя персонажа Скучун, вспомнилось, что да, я читал эти буквы раньше. Но про что вообще была история, ни в одном глазу. Поэтому я изрядно так выпал, когда наугад открыл эту с таким трудом найденную 30 лет назад детскую книгу и прочел в ней следующее:

— Вce дело в преображении, мои дорогие, в нем тайна из тайн… И самая действительная реальность! Казалось бы, меня нет больше там, на Земле, в Нижнем городе… А я с вами! Просто я уже не тот, каким был в прежнем своем качестве. Я преобразился. И мой теперешний настоящий облик ничем не напоминает, Скучун, твоего старого дедушку… Вот так и Личинка. Но в ней особая важность, потому что нет ничего важнее на свете, чем Красота. И Радость. Там, где одна — там обязательно и другая. Все связано между собой. А Личинка – это возможность новой Радости и новой Красоты будущего. Сама она ныне — ничто, бездыханная и неживая… Но в ней заложена тайная сила, которая в никому неведомый срок преобразит Личинку. Тогда миру явится сама Красота! И все будут жить в вечной Радости. Наш Подземный мир раскроется, как бутон, и выпустит Личинку на волю… И сам он озарится светом, исчезнут сырость, темень и туман.

– Ах, как хочется, чтобы это произошло поскорее… — Скучун и Ксюн, затаив дыхание, слушали дедушку. Он был взволнован, даже раскраснелся, немного театрально жестикулируя и поминутно принимая картинные позы…

— Весь фокус в том, что ничего этого может вовсе и не произойти. Ведь это только одна возможность из тысячи! Главная, Великая возможность, но отнюдь не обязательная. Все зависит от того, в чьих руках окажется Личинка в тайный срок своего преображения… Если рядом окажется тот, кто мечтает лишь о Красоте и ничто в мире не желанно ему так, как она, — то заветное исполнится… А если злые или корыстные существа – то они насытят эту возможность своими помыслами, своей нечистотой, словно засоренным топливом для ракеты. Ракета, конечно, взлетит, только не на ту планету, где ее ждут… Иными словами, Личинка заряжается мыслями и энергией тех, кто владеет ею в заветный час, и материализует их желания! Поэтому и берегла Личинку Подземная страна как зеницу ока, приставив к ней Хранителя и поместив в потайное укрытие. Слишком велики и несоразмерны ее возможности с сознанием простых землян, которые и без того путаются в своих желаниях и случайных порывах…

Это что, блин, вообще такое? Майринк? Рерихи? Как вообще эта лють проникла в детскую книгу, проникла конкретно в мое сознание тридцать лет назад? Как вообще я тогда это воспринял и как это отложилось внутри? Как-то точно воспринял и как-то отложилась, я помню весьма увлекательные и разнообразные галлюцинации, которые как раз начались примерно в ту пору, когда я оставался один. Могло ли это быть попыткой моего подсознания справиться с очень странными (даже для взрослого ума) и откровенно эзотерическими концепциями, которые в него насильно пытались впихнуть под прикрытием детской книги? И то, что потом уже в условно взрослом возрасте (лет в 16-18) я вновь начал всем этим интересоваться, в том, что в оккультном я для себя узнавал что-то знакомое — не могло ли все это, весь с треском проигранный квест по походу за тайным знанием быть инспирирован просто детской книжкой?

Вообще жуть какая-то если честно, чем больше вчитываешься:

— Ты видела, ты видела! Вот твоя красота, больше тебе искать нечего! Жомб, гримасничая, прыгал вокруг качалки и, потирая руки, думал: «Ну вот она и попалась! Что может быть дороже для девчонки, чем в мгновение ока стать взрослой, да еще писаной красавицей… А мои меха и драгоценности? Да они кого хочешь сведут с ума, полонят навеки! И пути к душе своей чистой, к детским своим мечтам никто уж не сыщет… Ксюн теперь моя! Ни о Личинке, ни о Скучуне не вспомнить ей, не вспомнить ни за что! Одурманенная моими приманками, околдованная их властью, она теперь исполнит то, для чего нужна мне, и прочтет заветный текст из „Радости мира“. Никто больше не знает здесь человеческого языка… А прочтет она книгу тогда, когда для упрятанной мною Личинки настанет заветный срок преображения…»

Совершенно точно можно сказать только следующее: вот эти чувства, скорее краски или цвета, чем полноценные ощущения, можно наверное их назвать текстурами, они возникали на стыке рисунка и слова, как-то половинчато врастали друг в друга и такими гибридами уже падали в подсознание — чтобы через года прорасти там сновидческим бредом, ассоциациями, системой мотивов. Личинка, преображение, подземный мир — снова подземный мир, в котором и происходят все самые интересные, сказочные процессы.

Не будем пока рассматривать третью книгу из найденных в X, она про другое (хотя тоже важное), зацепимся за ассоциацию про подземный мир, про вот это внутреннее пространство. Интересную вариацию такого подземного мира — я бы даже сказал, ключевую в плане переходности вариацию в том периоде пяти-шести лет предоставили два популярных и действительно детских текста, которые, вероятно, взрослые всегда читали не очень внимательно.

Вот сцена из Пеппи Длинныйчулок, первая книга, про виллу Курица, где главная героиня забирается в дерево:

И вдруг раздался голос Пеппи. Но не сверху, как ожидали ребята, а почему-то снизу, и звучал он так гулко, словно доносился из подземелья.

– Я в дереве! Оно пустое до самой земли. А вот в эту дырочку я вижу кофейник на траве.

– А как же ты оттуда выберешься? – испугалась Анника.

– Я никогда отсюда не выберусь, – ответила из дупла Пеппи. – Я буду тут стоять, пока не стану пенсионеркой. А вы будете носить мне еду и спускать её на верёвке раз пять-шесть в день, не больше…

Анника начала плакать.

– К чему эти слёзы, к чему рыдания? – пропела вдруг Пеппи и добавила: – Лезьте сюда ко мне, мы будем играть в узников, которые чахнут в подземелье.

– Никуда я не полезу! – заорала Анника и для большей безопасности тут же спрыгнула с дерева.

– Эй, Анника, а я тебя вижу в дырочку… Не наступи на кофейник! Это заслуженный старый кофейник, который никому ничего плохого не сделал. Он не виноват, что у него нет носика!

Анника подошла вплотную к дереву и увидела в трещине коры кончик Пеппиного пальца. Это её немного утешило, но всё же она продолжала волноваться.

– Пеппи, а ты в самом деле не можешь выбраться? – спросила она.

Палец Пеппи исчез, и через минуту в отверстии дупла показалась её смеющаяся физиономия.

– Ну, честно говоря, могу. Стоит только захотеть, – сказала Пеппи и, подтянувшись на руках, вылезла по пояс.

От этого фрагмента у меня еще тогда было довольно странное ощущение, как будто я, оказавшись вместе с Пеппи внутри полого дерева, был одновременно внутри и снаружи, и при этом то, что было снаружи, менялось: ну вот приблизительно в направлении картины Павла Челищева «Игра в прятки»:

И далее: «Шляпа волшебника»:

Пока весь дом был погружен в глубокий послеобеденный сон, растения начали каким-то колдовским образом расти.

Медленно извиваясь, вылезли они из шляпы Волшебника и сползли на пол. Растения со всеми своими усиками и побегами вились по стенам, карабкались на гардины, портьеры и шнурки от вьюшек, выбираясь наружу сквозь щели, отдушины и замочные скважины. С невероятной, устрашающей быстротой распускались во влажном воздухе цветы и созревали плоды. Гигантские пучки листьев поднимались по ступенькам крыльца, вьющиеся растения вылезали меж ножками стола, оплетая их, потом вползали на стол или, как змеи, свисали с люстр.

Вся эта растительность заполнила дом тихим шорохом, порой раздавался едва слышный шелест или хлопок, когда вдруг распускался гигантский цветок или какой-нибудь плод падал на ковер. Но Муми-мама, думая, что это всего лишь шум дождя, лишь поворачивалась на другой бок и снова засыпала.

В соседней комнате сидел папа Муми-тролля и писал мемуары. С тех пор как он построил причал, не случалось ничего интересного, так что вместо последних событий папа принялся описывать свое детство. И так, между делом, растрогался, что чуть не плакал. Он был необычайным и одаренным ребенком, которого вечно не понимали. Он стал старше, и его точно так же не понимали, и это со всех точек зрения было просто ужасно. Муми-папа все писал и писал, думая о том, как все станут раскаиваться, когда прочитают его мемуары. Тут он снова обрадовался и сказал самому себе:

— Так им и надо!

В эту минуту на листок бумаги скатилась слива, оставившая большое синее пятно.

Над этой цитатой я размышлял, помню, тем вечером, за 11 часов до начала войны, в контексте идеи для большого будущего романа (возможно я все еще его напишу). Тогда я сделал пометку «интересная одновременность сна, письма, дождя и волшебного роста». 

Теперь к этому наблюдению многое можно добавить, но вернемся к нему чуть позже, набрав параллельных примеров из других текстов.

Такой зеленый продуктивный кокон, ковчегостроительный сон, пользуясь выражением Целана. Пространство, отгораживающее от внешнего мира, в котором творятся куда более интересные вещи.

Добавим к этому ту сцену из странной фантастической книги Любена Дилова «Звездные приключения Нуми и Ники», где болгарские, кажется, школьники, совершают космические путешествия внутри некоего организма, выглядящего как огромная разумная тыква по имени Малогалоталотим.

В легенде рассказывалось об умнейших и добрейших существах, населявших Вселенную с незапамятных времен. Они были настолько древними, что, может быть, уже и вымерли, потому что никто никогда их не встречал. Эти существа создали Малогалоталотим, чтобы с его помощью охранять жизнь на других планетах. Ведь жизнь — это одно из самых ценных и самых редких явлений во Вселенной. Его так и окрестили — «Малогалоталотим», что означало «Спасающий жизнь».

Эти малогалоталотимы сновали всюду во Вселенной, сообщая своим создателям о том, что происходит в космосе, и где жизни грозит исчезновение. И до сих пор возле каждой звезды, у планет, на которых есть хотя бы малейшее проявление жизни, пусть даже там живут одни микробы, летает по одному малогалоталотиму, хотя люди не в состоянии его заметить — настолько велика скорость, с которой он летает, настолько велико расстояние, откуда он внимательно следит за ними своим всевидящим оком.

Такой, стало быть, советский ВАЛИС (см. одноименную тетралогию Филипа Дика). И внутри этой тыквы есть что-то типа питательного котла, просто приняв ванну в котором можно и утолить голод и снять в целом биохимический стресс:

У Николая действительно уже давно сосало под ложечкой от голода и поэтому он решил рискнуть поесть столь необычным, просто фантастическим способом. Он прислушался, осмотрелся по сторонам и только тогда разделся. Осторожно ступил босыми ногами в кашу, но зайти поглубже побоялся и присел на корточки, погрузившись по шею. Его обволокло нечто теплое и удивительно приятное, проникавшее, казалось, до самых костей. Ему даже почудилось, что он чувствует эту теплоту во рту. Залезая в котел, он намеревался только попробовать, что же это такое, и поскорее одеться, покуда Нуми не вернулась, но теперь ему не хотелось вылезать из каши. Его тело жадно впитывало это сладостное тепло и никак не могло насытиться.

Вернувшись, Нуми увидела, что его голова сонно покачивается над поверхностью каши и искренне обрадовалась.

— Ну как?

— Клево, — ответил он, быстро приходя в себя.

А ведь, как теперь я вспоминаю, и в «Гавроше», этом куске из «Отверженных», который в СССР почему-то издавали отдельно как детскую книжку, меня больше всего интересовало — и в первую очередь запомнилось — как Гаврош жил внутри слона.

В те времена на площади Бастилии стояло странное сооружение — огромный деревянный слон, оштукатуренный снаружи. На спине у него помещалась башня, напоминающая домик; когда-то она была выкрашена в зелёный цвет, но дожди и непогода перекрасили её в чёрный.

Слон стоял в пустынном углу большой площади. Широкий лоб, длинный хобот, клыки, башня на исполинской спине, ноги, похожие на четыре столба, — всё это превращало его ночью в страшное, сказочное чудовище.

К этому углу площади, едва освещенному далёким фонарём, Гаврош подвёл своих питомцев. Он понимал, что малышей испугает такой великан, и потому сказал:

— Не бойтесь, ребятки!

Сначала он сам прошмыгнул в отверстие решетки, окружавшей слона, а затем втащил детей. Перепуганные ребята покорно и доверчиво следовали за своим оборванным покровителем, который накормил их и обещал им ночлег.

Внутри ограды лежала лестница, которой днём пользовались рабочие ближайшей стройки. Гаврош с удивительной для его лет силой поднял ее и приставил к одной из передних ног слона. Как раз в том месте, куда доходила лестница, виднелась чёрная дыра в брюхе великана. Гаврош указал своим гостям на лестницу и дыру.

— Полезайте, — сказал он.

Дети в испуге переглянулись.

Слово «исполинский» было заботливо снабжено сноской для советских детей — «большой, огромный». Когда ты уже достаточно большой, огромный, чтобы эмпатировать парижскому беспризорнику XIX века и разбираться в классовом вопросе, но еще недостаточно большой, огромный, чтобы понимать некоторые слова. Чудовищная в сущности была система, ну это и так все знают, тут комментировать нечего.

Итак, у нас очевидно образовывается некая система мотивов. Питательная среда, наблюдательная среда, обитательная среда, творческая среда, внутренности пещер, растущее в землю дерево, внутренности слона, внутренности дерева, внутренности тыквы, интенсивность зеленого кокона, который плодоносит вовнутрь во время письма. 

То есть, уже тогда, на этапе первичного выделения и запоминания отдельных мотивов из этих текстов пяти-шестилетним сознанием была определена потребность в создании некоей внутренней империи, интроверсивного пространства, в котором было бы возможно некое творчество (не в смысле написания исключительно например текстов, но творчество в принципе, как продуктивность мысли и ощущения, довольно сложный уже концепт в потребительскую эпоху). 

При этом это пространство должно быть, во-первых, закрытым (защищенным корой, деревянной кожей слона, мышцами инопланетной тыквы, зелеными порослями), во-вторых — проницаемым (туда должно быть можно попасть, легко, как это делает Пеппи или Гаврош, при соблюдении определенных условий, как в случае с тыквой), в-третьих — внутри него должны соблюдаться некие условия, способствующие восстановление целостности после странствий вовне (Пеппи может видеть всех сквозь кору, и при этом пить кофе, Гаврош отдыхает после революционных странствий, Муми-папа пишет потешные эго-мемуары, даже не замечая, где он). 

Ну и в-четвертых, вероятно, самое важное — при всей подразумеваемой герметичности этого ковчегостроительного сна, он не висит где-то в пустоте, а находится во вполне конкретном внешнем мире, просто в не самых очевидных со стороны его аспектах (можно ли так сказать?) — дерево Пеппи стоит на улице, слон Гавроша вообще посреди площади Бастилии в центре Парижа. На что же указывают все эти метафоры.

Логично предположить, что они указывают на механизмы, по которым у сознания формировался внутренний мир. Мы охотно используем это выражение, и часто нам кажется, что мы ощущаем, как у нас во внутреннем мире что-то происходит, но мы не знаем, где находится наш внутренний мир — ну типа в психике, окей. А где находится психика — в голове? Ну наверное в голове, если раздробить лобные доли или, там, миндалевидное тело, с психикой явно будут проблемы. Если остановить вентилятор или процессор ноутбука во время набирания этого текста, то он тоже исчезнет — находится ли текст в вентиляторе или процессоре? Нет, он вообще находится на серверах компании Google, в текстовом редакторе производства которой я этот текст набираю, используя ноутбук как средство удаленного подключения. Но я хотел поговорить не об этом, очевидно.

Вот этот внутренний мир, который возникает, судя по всему, раньше, чем возникает сам индивид, формирующийся как личность (и в итоге приклеивающийся к фотографии своего эго, как к букве «я» в детских книжках) — не есть ли он, исходя уже из специфики той образности, которая его формировала (в первую очередь путешествия к недрам Земли Кирхера/Верна и загадочное зеленоплетение у Муми-троллей) как раз той первичной средой, колбой, в которой только и может происходить процесс, называемый алхимическим? 

Еще один интересный образ вспомнил сейчас, из «Волшебства Страны Оз», где старый одноногий моряк и его, кажется, племянница, попадают в плен перед волшебным деревом (!), прирастая корнями к земле. На его ветвях вырастают любые возможные плоды и цветы.

А потом к ним приплывает довольно странная утка (впрочем, я прекрасно ее понимаю):

— Вы будете становиться все меньше и меньше, — сказала птица, — пока в один прекрасный день от вас не останется ровным счетом ничего. Так обычно бывает с теми, кто попадает на этот остров.

— Откуда ты об этом знаешь и кто ты? — спросил Капитан Билл.

— Я Одинокая Утка, — пояснила птица. — Разве вы не слышали обо мне?

— Нет, — сказала Трот. — Не слышали. Почему ты одинокая?

— Потому что у меня нет семьи, нет родственников.

— А друзья у тебя есть?

— И друзей нет. И мне совершенно нечего делать. Я живу на белом свете давным-давно и буду жить вечно, потому что я родилась в Стране Оз, где никто не умирает. Вы только представьте, что у меня за жизнь — ни семьи, ни друзей и нечем заняться. Мне страшно одиноко.

— Почему бы тебе не подружиться с кем-нибудь и не найти себе занятия по душе? — осведомился Капитан Билл.

— Я не могу ни с кем подружиться. С кем бы я ни встретилась — со зверем, птицей или человеком, — очень скоро хочется с ним распрощаться. Еще несколько минут — и ваше общество тоже станет мне в тягость. Что же касается занятий, то все, кто попадается на моем пути, чем-то заняты. Но это так уныло и бессмысленно, что я предпочитаю безделье.

— Разве тебе не приходится добывать себе пищу охотой? — спросила Трот.

— Нет. В моем Алмазном Дворце, который расположен выше по реке, пища подается мне волшебным образом. Но я редко ем, потому что это так вульгарно.

— Ты, наверное, волшебная Утка, — предположил Капитан Билл.

— Почему это?

— Просто у обычных уток не бывает алмазных дворцов, где пища подается волшебным образом.

— Верно. Вот еще одна причина моего одиночества. Не забудьте, что я единственная утка в Стране Оз и не похожа на уток в других странах.

— Мне кажется, что тебе очень нравится одиночество, — заметил Капитан Билл.

— Не то чтобы мне это нравилось, — ответила разноцветная птица, — но раз такова моя судьба, я горжусь ею.

— Как получилось, что единственная утка в Стране Оз? — удивленно спросила Трот.

— Много лет назад я знала, почему так получилось, но теперь позабыла, — призналась Утка. — Дело не в причине, а в самом явлении. Так что вряд ли так уж обязательно помнить, почему я стала одинокой. Важно, что я Одинокая Утка.

— Мне кажется, тебе было бы веселее жить, если бы ты нашла чем заняться, — посоветовала Трот. — Если тебе не нужно ничего для самой себя, попробуй сделать что-то для других. Тогда у тебя появятся друзья, и тебе не будет одиноко.

— Вот теперь ты мне нравишься все меньше и меньше, — промолвила Утка, — и вскоре мне придется уплыть.

Что я, должно быть, хочу сказать. Откуда берутся вот эти «невидимые чертежи» (с кивком, но осторожным, в сторону «невидимого ландшафта» Маккенны), по которым дошкольная буквально психика, еще не сформировавшаяся, не осознающая себя как личность, не имеющая никаких предпочтений, вкусов или жизненных нарративов, не зная ничего ни про какую алхимию, герметику или что угодно, начинает выстраивать себе какой-то вполне определенный домик с образно-смысловым атанором внутри, беря в дело как стройматериал исключительно идеально подходящие к этому чертежу образы и мотивы, которых она даже не понимает, и делает это бессознательно, но так уверенно, как будто ей в точности известно, что именно нужно получить в результате — что это все вообще такое? Не хочется ни утверждать, что «душа по натуре алхимичка» или грести куда-то в сторону архетипов и имплицитно заложенного «стремления к индивидуации» доктора Юнга, который превратил алхимическую образность в ужасную пошлость и породил в итоге все эти курсы саморазвития в сторону бодрого, чувствующего и производительного эго-на-службе-капитала. Но что это тогда, о чем это? 

У меня нет ответов, но вот такое наблюдение получается из этой части эксперимента.

II. Образы будущего

Для моего тогдашнего сознания, которое еще не было мной, образы будущего — нет, не совсем так, наверное, в принципе образы какого-то большого и систематического мира, внешнего по отношению ко мне, маленькому гомеостазу и микросистеме квартиры и двора — формировались довольно шизофреническим образом. Или, наверное, можно сказать, постмодернистским (что по существу действующего механизма будет одно и то же).

Библиотека родителей, которую я поглощал, содержала в себе в равной пропорции как советские книги с соблазнительными образами будущего футуристического социализма, так и девяностовый новодел, который был призван объяснить неуклонно наступающую за окном новую реальность, в которой взрывались машины, возникали и банкротились банки, на улицах стреляли, заложники погибали (не особо далеко кстати, Буденновск был всего в 500 километрах, а один из первых терактов 90-х произошел буквально у меня во дворе, но об этом будет написано в другом тексте), а по телевизору шел нескончаемый парад психоделических завихрений. Нас все это не интересует, нас интересуют книги. 

Вот, например, странная сказка (помню, что я читал сначала левый столбик названия, а потом правый). Честно говоря, уже и на тот момент, хотя я ничего не знал ни про какой капитализм, от книги явственно ощущалось, что тебя пытаются околпачить, развести на лоха, втюхать какую-то систему ценности вместо ценностей. Интересно, как это можно было понять тогда на уровне чисто языковом.

Или лютый совершенно психодел от Григория Остера, менее известный, чем его же Вредные Советы (впечатление о них развивать не будем, хотя они определенно что-то заложили и отложили) — «Остров Эскадо». Там граждане строили какой-то понятный простецкий капитализм, пока не вмешался метафизический фактор, объясняющий, почему все пошло не так (видимо на 1994 год автору уже было очевидно, куда все идет).

В «Острове Эскадо» был очень интересный образ, липкий такой, противный:

— Если я не дойду, — повторяла себе Наташка, — весь остров ждет жалкая участь. Эпидемия жадности.

Тринадцать ужасных золотых монет, про которые писал в своей записке Шприц, — это про них спешила рассказать Синдирелле букашка, — были на самом деле никакие не монеты. Они были очень заразные золотые таблетки жадности. Положишь в карман — тут же заразишься жадностью, будешь болеть ею все сильней и сильней, пока не перезаразишь окружающих.

Когда-то очень давно эти тринадцать жадностей испек из своих золотых зубов на чародейском огне один Колдунишка. Колдунишка жил в окружении добрых людей. Добрые ему не нравились, он решил все свое окружение позаразить. Жадностью…

Но, к своему несчастью, встретил Колдунишка на жизненном пути адмирала Шприца. В те времена молодой Шприц ходил еще капитаном третьего ранга. Но был уже очень злой. Колдунишка привык встречать только добрых, поэтому и пикнуть не успел, а Шприц его уже ограбил. И выкинул за борт.

Напрасно Колдунишка долго плыл за пиратскими кораблями, шамкал беззубым ртом, кричал, что он тоже плохой, предлагал вместе делать всякие пакости, рассказывал, какие вредные монеты он испек из своих золотых зубов. Шприц про зубные монеты внимательно выслушал, но Колдунишку подбирать не стал. Любил делать пакости самостоятельно.

На Колдунишку Шприц плюнул. И забыл. А про тринадцать золотых жадностей помнил. Руками не трогал, в карман не клал. Держал в маленьком железном сундучке.

Когда дикие пираты закапывали на открытом острове Эскадо свои клады, Шприц железный сундучок зарыл в самом укромном месте, отдельно от всех и так глубоко, что ни знакомые знакомых, ни жители острова в поисках полезных ископаемых его не нашли. Не докопались.

<…>

— Зачем жадностью заражать? Им же лучше станет! От жадности больше денег загребут! Только разбогатеют. Какая получится месть?

— Хорошая! — высморкался в темноте Шприц. — Ты уж поверь старому пирату. Не богатеют от жадности. Наоборот. Совсем как нищие станут. Жадного от нищего не отличишь. У нищего ни копейки нет, жадный ни копейки тратить не хочет. Одинаковые. И толкается жадность здорово.

— Как толкается?

— Изо всех сил. На стыдные дела толкает… Даже мы, пираты, краснеем.

Вот это странное ощущение, что капитал имеет своей основной иррациональный, черный источник («золотые зубы колдунишки»), что его действие подобно болезни, которой можно заражать — видимо я пронес его с собой через взрослую жизнь и уже только на четвертом десятке всерьез начал осмыслять уже концептуально.

Черт, я открыл сейчас последнюю страницу книги, а там вот это. Оказывается, это был реальный банк такой. Потонул в 1997-м, задолжав 40 миллиардов рублей вкладчикам. У них был серьезный такой пиар (почему-то нацеленный на детей, почему?) — мультик 1995 года «Обезьянки в опере» тоже целиком сделан на деньги «Эскадо». Дядя Саша до сих пор чувствует себя хорошо, судя по YouTube, чем-то там руководит. 

Мне кажется, здесь я начал буксовать и плыть, потому что как такие вещи можно облечь в слова? Ну попытаться наверное стоит, хотя это определенно чересчур смелая попытка. Про капиталистический реализм и «отмененные будущие» наверное пояснять не надо (я и так это делаю почти в каждом своем тексте) — но вот что с образом этих будущих, тогда, в советское время, же еще были какие-то образы?

Сам «Солнечный Город» Носова меня, помню, впечатлил не очень (еще какой-то совершенно идиотский сюжет с участием волшебника и осликов, неужели без него было не обойтись?), но каким-то визуальным сознанием, подкоркой, я навсегда запомнил виды на подъезде автомобиля Незнайки, Кнопочки и Пачкули к аллегории социализма:

Дорога опять пошла в гору, а когда подъем кончился, перед глазами путешественников открылась картина, которой никому из них раньше не приходилось видеть. Можно было подумать, что кто-то громадный забрался на текстильную фабрику и раскатал по земле тысячи рулонов пестрых материй. Самые дальние холмы были как бы покрыты полосками ситца в мелкую крапинку: черную, белую, желтую, зеленую, красную. Ближе расположились полоски в горошину. Они лежали вплотную друг к дружке, так что закрывали всю землю. Еще ближе земля была покрыта большими разноцветными кругами. Особенно ярко выделялись желтые и красные круги, которые так и сверкали среди зеленых полей.

— Будто кто-то нарочно расчертил землю циркулем и раскрасил, — сказала Кнопочка.

— Кому же это понадобилось расчерчивать землю циркулем? — ответил Незнайка. — Вот подъедем ближе — узнаем.

<…>

Круглые поля скоро кончились, и по сторонам дороги стали попадаться дома. Они были маленькие, не больше двух этажей, но очень красивые: с высокими остроконечными крышами, окрашенными в яркие цвета, с верандами и террасками, с балкончиками и затейливыми башенками на крышах. Во дворах были устроены беседки и цвели всевозможные цветы.

Эти образы, не слишком на самом деле изобретательные, поселились внутри прочно и неоднократно в дальнейшем предоставляли ткань для строительства новых воображаемых городов и мест.

Теперь будет сложнее: относительно внутреннего ощущения, каким должно быть вот это общество кислотного социализма, что-то типа гомеостатической групповой динамики, как это должно быть устроено: схвачено из третьей книги про Пеппи, про островную страну Веселию:

С южной стороны над морем нависали отвесные скалы, и в них находились пещеры, которые волны на протяжении многих столетий всё больше углубляли. Часть этих пещер была расположена ниже уровня моря, и они всегда были наполнены водой, но многие значительно выше, в верхней части скальной стены, и вот туда-то и ходили играть веселята. В самой большой пещере они устроили себе настоящий лагерь с большим запасом кокосовых орехов и разных фруктов. Но добраться до этой пещеры было делом нелёгким. Приходилось с большой осторожностью карабкаться вверх, а кое-где и ползти по отвесным скалам, цепляясь руками за трещины и выступы. Одно неосторожное движение, и можно было тут же свалиться в море, что, конечно, не предвещало ничего хорошего. Дело в том, что именно в этой бухте водились хищные акулы, которые, как известно, очень любят лакомиться маленькими детьми. Правда, это не пугало местных ребятишек, которые часто забавлялись тем, что ныряли за жемчугом, но при этом обязательно кто-нибудь из них наблюдал за морем и, как только показывался акулий плавник, криком предупреждал ныряльщиков.

Кто бы мог ныряльщиков в глубины дискурса предупредить сегодня? И о чем? И на чем бы основывался его авторитет в такой горизонтальной структуре, что он вправе предупреждать о каких-то акулах (которых возможно в картине мира ныряльщика и не существует, что едва ли убавит остроту их зубов)? Фантастическая картина, ничего не понятно.

Всякую детскую психоделию, наверное, разбирать не будем, типа всех этих «Глазарий» и «Зубарий» из великого журнала «Трамвай» или, например «Codex Seraphinianus есть у нас дома» — «Анечку Невеличку» чеха Витезслава Незвала, которую перевел (и, как мне кажется, наполовину сам дописал) Асар Эппель и иллюстрировал Виктор Пивоваров, хотя и там есть много занимательных фрагментов на грани синестезии:

— А как называется вон та бледно-голубая лента, которая красиво скручивается и раскручивается? — спросила Анечка.

— Кружевножка Лентобантичная, — ответил Самый Младший Брат. — А вы к ней подойдите и сами увидите.

Анечка-Невеличка смело направилась к Кружевножке Лентобантичной. Едва она к ней подошла, Кружевножка Лентобантичная начала обвиваться вокруг Анечки и обвила её с ног до шеи.

— Вам очень идёт, — сказал Соломенный Губерт.

Негритята тоже сочли, что Кружевножка Лентобантичная идёт Анечке-Невеличке, очень даже идёт, да и сама Анечка считала, что Кружевножка Лентобантичная ей очень идёт.

— Она пахнет, как сундук со свадебными нарядами, — сказала Анечка.

Тут Кружевножка Лентобантичная начала раскручиваться, пока не раскрутилась совсем, и Анечка пошла с Соломенным Губертом любоваться другими цветами.

Каких тут только не было!

Была Зеватка Снежнонежная, которая только и делала, что широко раскрывала рот, словно бы зевая. Пахла она горьким миндалём.

Был Укусус Блошиный, весь в волосках, словно крапива, но кожу Укусус не обжигал, она только слегка чесалась, и при этом пахло свечечкой.

Была ещё Булочка Одышливая, похожая на булку, намоченную в кофе и непрерывно дышавшую, причём пахло жареными пончиками.

Был Табакур Чубучный. Этот особенно понравился Соломенному Губерту. Табакур и впрямь был похож на курительную трубку, а когда Соломенный Губерт покурил из него, над цветком появился дымок и долго потом висел в воздухе.

Все это наверное не так важно и актуально, как некоторые другие вещи.

III. Насилие, манипуляция, обнаженность

«Денискины рассказы» Виктора Драгунского, классика шестидесятнической детской прозы, наверное, все советские дети их читали? Не знаю. У меня с ним в тот период связаны два эпизода, когда я напрямую ощутил программирующую силу слова, теперь уже не только печатного, но и устного.

Во-первых конечно загадочный рассказ «Тайное становится явным», где вынесенная в заголовок формула становится почти каббалистическим заклинанием, самосбывающимся пророчеством, абсолютным верховенством Закона — я не додумываю, Виктор Драгунский очевидно варился в этой культуре: родился в Нью-Йорке (!) в еврейской семье, которая потом вернулась в Российскую империю, чтобы немедленно попасть под каток революции — отец «погиб при невыясненных обстоятельствах», отчимами автора затем последовательно были красный комиссар Ипполит Войцехович (убит в 1920 году) и актер водевильного еврейского театра Менахем-Мендл Хаимович Рубин — он тоже затем оставил семью с маленьким Виктором — уже в третий раз, выходит — и ставил идиш-спектакли в Америке до своей смерти аж в 1962-м. 

Может поэтому мама играет в «Денискиных рассказах» такую роль, служительницы и исполнительницы Закона, формулы, что все рано или поздно станет явным, будет просвечено сверху сосуды разбиты, швират ха-келим, но свет правды, истины, все еще остается в этом мире, он может быть проводим и проводится, начиная с уровня советской семьи (она у Драгунского всегда идеалистически полная, способ заткнуть эту дыру от собственной биографии, абсолютно безумной, как и вся первая половина XX века).

А когда мама вернулась, мне даже страшно было на нее взглянуть. Но я себя пересилил, подошел к ней и сказал:

– Да, мама, ты вчера сказала правильно. Тайное всегда становится явным!

Мама посмотрела мне в глаза. Она смотрела долго-долго и потом спросила:

– Ты это запомнил на всю жизнь?

И я ответил:

– Да.

Может быть это и есть фраза, которую надо было сказать Стражу у Врат Закона Кафки? Принял бы он ее в качестве платы за проход?

Это сейчас уже идет интеллектуальная рационализация, конечно, знание культурных контекстов, предположения. Но вот само это Слово, как оно действует, я помню, тогда все это имело ошарашивающий эффект.

И второй важный эпизод, с тем же Драгунским. А нет, не с Драгунским. Погуглил сейчас, и это оказывается было вообще в другой книге, в «Миллионе приключений» Кира Булычева. Я прочитал в том же примерно возрасте, пять-шесть лет, весь цикл про Алису — родители приходили в гости к друзьям-родственникам, меня одного запирали в пустой комнате, в которой не было ничего, кроме книг — вот так, штук за семь таких вечеров, весь Булычев и был проглочен. Почему смешалось в памяти интересно, ведь если присмотреться и тональность повествовательная совсем другая.

В общем, вот эта сценка целиком:

— Я сейчас позову стюардессу, — сказала Алиса и протянула руку к звонку.

Но туристка хлопнула ее по руке маленькой корзинкой.

— И не мечтай, Алиса, — сказала она. — Ты меня погубишь.

  Туристка сорвала с себя очки. У нее было лицо Пашки Гераскина. Алиса ничего и сказать не успела, как он подобрал длинное платье, под которым обнаружились ходули, упал на колени и быстро заполз под койку.

  В дверь снова постучали.

— Попробуй только меня выдать, — прошипел Пашка. — Я тебя буду всю жизнь презирать. И других заставлю.

«Я тебя буду всю жизнь презирать. И других заставлю». Такая странная фраза, по самой структуре, эмоционально заряженная, угрожающая, но при этом угроза остается абстрактно-расплывчатой (не думаю, что я тогда понимал концепцию презрения, не уверен, что понимаю ее до конца и сейчас). Я повторял ее про себя, снова и снова, она никак не выходила из головы. Эту фразу невозможно было понять, но и невозможно забыть и отбросить — она отказывалась гаситься, что-то явно хотела собой сообщить. «Я тебя буду всю жизнь презирать. И других заставлю».

Потом произошло вот что: отец меня куда-то вел — в магазин что ли с собой потащил, не помню — мы спускались по этой бесконечной лестнице с четвертого этажа, он держал меня за руку, и я почему-то решил проверить, как эта фраза из книжки звучит не только у меня в голове. Я посмотрел на отца, прищурился, и сказал ему эти слова: «Я тебя буду всю жизнь презирать. И других заставлю».

Он обиделся и бросил мою руку, это я точно помню. Может быть, даже дал подзатыльник (это уже могу додумывать). Но суть в том, что просто фраза с книжной страницы, которую я даже не понимал, когда я ее произнес, обернулась какой-то реальной властью, пусть на секунду: я заставил отца растеряться, он наверное был очень удивлен, почему я вообще говорю такие слова, откуда я их знаю, почему вообще я ему это сказал. Едва ли я мог объяснить. Мы никогда об этом не разговаривали потом.

Ладно, хватит ходить вокруг раны — теперь перейдем, наконец, к третьей найденной в X книге детства — опусу заслуженно забытого ростовского прозаика Алексея Абрамовича Коркищенко, который навсегда сделал меня гуманистом и любителем звериков. Я знаю, другие дети там резали ящериц, поджигали муравьев, стреляли из воздушек в псов, мучили кошек, но для меня это все было совершенно немыслимо, потому что я прочитал в пять или шесть лет во «Внуках красного атамана» вот эту сцену, точнее две сцены, и они мучили меня и по ночам и наяву, бесконечно возвращаясь тупой невыразимой болью и желанием как-то прокричать ужас от этого впечатления.

Вот они:

Масюта показывал Витоле, как нужно обдирать кроликов. В одно мгновение, орудуя острым узким ножом почти неуловимо для глаз, он снял шкуру с живого кролика и выпустил в сад. Голый, красный кролик тоненько пищал и прыгал, кувыркаясь через голову. Мусор приклеивался к его обнаженным мышцам…

Потрясенный Егор не выдержал тогда, вскрикнул и запустил камнем в Масюту из своей засады. Старик хищно бросился за ним вслед, но не догнал, крикнул:

— Ну погоди, запашновский выродок, попадешь мне в руки — и с тебя шкуру спущу!

<…>

Вся теневая сторона амбара была закрыта растянутыми на палках шкурами собак, кошек и кроликов. Вокруг Масюты вились зеленые мухи.

Неожиданно Васюта услышал жалобный скулеж. Высунув голову из-под стрехи, он увидел Витолю. Тот сидел за плетнем в саду. У него в руках бился толстый пушистый щенок. Васютка чуть не вскрикнул: это был его пропавший щенок Курдюк. Витоля украл его!

Что делать? Выскочить из засады и треснуть Витолю камнем по голове? Провалить боевое задание? Нет, он не мог так поступить.

Все пришлось вынести Васютке: и то, как Витоля задавил щенка удавкой, и то, как быстро, точно чулок с ноги, снял с него шкурку и понес Масюте. Тот похвалил его:

— Ты, я вижу, наловчился. Молодец!

Кому пришло в голову классифицировать этот пиздец (по-другому я не могу назвать этот текст) как «детскую литературу»? Издано в 1969-м, переиздано в 1984-м. Война, явно травмировавшая этого человека, ее активного участника (сражался на Юго-Западном и 1-м Украинском фронтах, освобождал Украину и Польшу, демобилизовался уже в немецком Бреслау — теперь польский Вроцлав), была 25 лет как позади — почему он это написал, почему это издали, почему именно я должен был это прочесть и так запомнить, что меня это перекорежило на всю взрослую жизнь? 

Нет ответа, ну вот такой был XX век, такая была страна, в котором и в которой мне довелось родиться. Пионер всегда готов — всегда должен быть готов — спустить шкуру с врага (которого сегодня назначили не-человеком). Что там какие-то кролики, щенята, котята. Тарковский вот так вообще поджигал корову и сбрасывал лошадей с колокольни, чтоб те сломали ноги — все ради искусства! Точно такой же советский ублюдок, выходит.

С тех пор, после «Внуков красного атамана» не могу, когда в книгах мучают беззащитных зверей, бросаю текст, независимо от степени таланта автора — так бросил Лазло Краснахоркаи (у него долго и сладострастно душили кота), так бросил Кормака Маккарти (у которого ницшеанский Судья не просто топил, но еще и расстреливал прямо в реке щенят). 

Если вам якобы нужно что-то художественно сказать через мучения беззащитного, пусть и вымышленного зверя — скорее всего вы претенциозная и бесталанная мразь, и я надеюсь, что история сотрет память о вас и о ваших опусах прежде, чем какой-нибудь ребенок из следующего поколения прочтет их и травмируется на всю жизнь.

IV. Стиль минора

В детских книгах того периода — чтобы подготовить ребенка к неопределенности, смертности, взрослости, меланхолической энтропии большой и ненужной жизни? — почти всегда почему-то были на удивление странные и пронзительные драматические финалы. Думаю, и в плане общей оптики схватывания мира и в плане того, что я в итоге хотел — и, наверное, где-то смог — выразить в собственном творчестве — на меня больше всего повлияли как раз эти минорные гранд-финалы, как бы на полуноте растворяющиеся в сумерках.

Невеселый финал «Веселии»:

Анника стояла в пижаме у окна и глядела на домик Пеппи.

– Гляди, я вижу Пеппи! – радостно воскликнула она.

Томми тоже подошёл к окну. В самом деле, теперь, зимой, когда деревья стояли голые, виден был не только домик Пеппи, но и она сама сквозь кухонное окно.

Пеппи сидела у стола, уткнувшись подбородком в скрещенные руки. Сонными глазами следила она за прыгающим пламенем свечи, стоящей перед ней.

– Она… она очень одинока сейчас, – сказала Анника дрогнувшим голосом. – Ой, скорей бы наступило утро, и мы бы пошли к ней.

Так они стояли у окна и глядели на снег. Звёзды светили над крышей виллы «Курица». Там живет Пеппи. Она всегда там будет жить. Как это замечательно! 

<…>

Да, знать, что из всякого путешествия можно вернуться домой, очень-очень приятно.

– А Пеппи всегда будет жить в вилле «Курица»! – сказала Анника.

– И если она поглядит в нашу сторону, мы помашем ей рукой, – добавил Томми.

Но Пеппи глядела сонными глазами на пламя.

Потом она задула свечу.

Или Волков, «Тайна заброшенного замка», последняя шестая книга про мир Изумрудного Города, которая уже очень далеко ушла от Баумовского оригинала и буквально про освобождение инопланетного пролетариата:

Друзья простились так, как прощаются навек.

Укрывшись в безопасном месте, провожающие наблюдали, как в снопах пламени «Диавона» дрогнула, поднялась, словно гигантское чудище, сначала медленно, потом всё быстрее, и вот, на миг ещё раз мелькнув, исчезла совсем, оставив за собой клубы желтого дыма.

Энни, Тим, Альфред благополучно вернулись домой, их доставил, как обычно, дракон Ойххо.

И побежало время – секунды, минуты, часы…

Гостям из Большого мира часто снилась Волшебная страна, её необыкновенные жители. Наяву их взгляд нередко обращался в сторону Кругосветных гор.

В ясные зимние вечера и летние ночи они не раз, не сговариваясь друг с другом, выходили из домов и смотрели на темное небо, где вблизи созвездия Орион горела холодным голубым светом планета Рамерия. И тогда они думали о людях с небесными лицами, ставших им такими близкими…

Или вот это — ладно, тут не совсем конец — но ключевая сцена разрыва примерно на ¾ текста Дилова, когда Нуми и Ники навсегда разлучаются волей гигантской тыквы:

Ники обступил полный мрак, потому что Нуми взяла фонарик с собой. Мальчик достал собственный фонарик и нагнулся за портфелем. В этот миг ему показалось, что кто-то сильно толкнул его в спину. С ужасающей легкостью он взлетел в воздух и ударился о стену, которая отбросила его как мячик. Ники повис в воздухе, беспомощно болтая руками и ногами. Это могло означать только одно: Мало выключил гравитацию и готовился взлететь.

— Ну-ми-и-и!

Вместо ответа в шлемофоне раздались всхлипывания.

— Скажи ему, чтобы он вернулся! Скорее! Я не буду брать портфель!..

— Я… е-му все время… это и говорю… — сквозь слезы отвечала пирранка. — А он… он…

— Успокойся! — крикнул ей Ники. — А то он тебя не поймет!

Шлемофон еще несколько раз всхлипнул и совсем затих. Молчание Нуми и чувство невесомости всерьез испугали Ники, и он стал звать девочку с удвоенной силой.

— Он не возвращается! Я его уже почти не вижу… — Ее голос звучал совсем тихо, будто из страшной бездны.

— Что он тебе сказал? Ты меня слышишь, Нуми? Что этот гад тебе ответил?

— Ой, не называй его так… Не знаю… Он… он сказал, что и раньше… Что люди должны сами…

— Перестань реветь, слышишь? Перестань! Я должен тебе сказать…

Ники не удалось договорить, потому что его внезапно швырнуло на мягкое дно Мало. Чувство тяжести снова вернулось к нему. А это означало, что Мало поднялся над атмосферой Пирры и готов нырнуть в очередной звездный туннель.

Ники стал звать еще отчаяннее. Но в шлемофоне царила тишина, не было слышно ни плача, ни слов, ни тихого потрескивания радиосигналов: Мало поднялся так высоко, что волны передатчика не доставали до него.

Мальчик свернулся в клубочек и заплакал. Заплакал, как не плакал давно и как не полагалось плакать старому космическому волку и вообще уже почти взрослому человеку.

Однако слез его никто не слышал, кроме Мало; но Мало или был бессердечным существом, или мог воспринимать только импульсы Нуми. А звезды?.. Что им до горя земного мальчишки! Они так велики и так заняты собственными делами…

Это жестоко, но что поделаешь? Тот из вас, кто пробовал что-нибудь сказать звездам, знает, что им не до нас. Потому мы, люди, должны сами справляться с нашими делами во Вселенной, как знаем и как можем, не ожидая от звезд сочувствия или помощи.

V. Это жестоко, но что поделаешь? 

Наверное надо закончить это на какой-то позитивной или хотя бы осмысленной ноте. Достиг ли я цели, которую перед собой поставил, когда садился писать этот текст? Наверное нет. Все со всем связано и со всем переплетено — тоже мне оригинальное откровение. Вопросы ставить в принципе как-то глупо — почему мне попались именно в моем детстве именно те книги, которые сформировали меня именно таким образом, чтобы сегодня я мог быть тем, кто может про них написать вот это? 

Ну потому что они и попались и сформировали, обычный антропный принцип, а выхода нет, и ключей никаких к тому, как жить дальше, и почему, и зачем, разумеется, никаких нет и быть не может. Литература — это просто литература, и хотя магия ее несомненна, в ней не содержится вся вселенная, вселенная содержится в нас самих, а мы не сводимся к литературе — ну хотя бы потому, что мы умираем, а тексты нет. 

И то человеческое, что когда-то создало эти тексты, обволакивало их своим теплом и присутствием, служило необходимым над- и вне- контекстом за ними — оно рано или поздно уйдет, как и авторы всех книг, упомянутых в этом эссе. 

Так давайте, пока мы живы, притворимся, хотя бы ненадолго, что все это имеет какой-то смысл и какую-то тайну. Других способов интересно провести время на этой планете я не знаю — по крайней мере таких, которые можно и хочется без вреда для здоровья проносить с собой через десятилетия. Все, здесь нужно поставить точку.

— А теперь все букашки-таракашки и лесные крысы могут загадывать все, что только угодно! Я всю ночь буду исполнять ваши желания, но до восхода солнца я должен быть дома.

Вот тут уж пошло празднество так празднество!

Перед Волшебником выстроилась длинная очередь жителей леса, которые пищали, смеялись, ворчали, гоготали. Всем хотелось что-нибудь загадать. Волшебник был в радужном расположении духа, и кто загадывал глупо, мог перезагадать. Танцы разгорелись с новой силой, в сад выкатили новые тачки с оладьями. Хемуль без передышки бабахал свои фейерверки, а Муми-папа вынес мемуары в роскошном переплете и зачитывал вслух отрывки о своем детстве.

Никогда еще в Муми-доле не пировали с таким размахом.

Ах, как сладко все съесть, все выпить, обо всем поговорить и до того наплясаться, что усталые ноги еле несут тебя домой в тихий предрассветный час — спать, спать!

Волшебник улетит на край света, а мышь заберется под свою травяную кочку, но и тот и другой будут одинаково счастливы.

И, пожалуй, счастливей всех будет Муми-тролль, который вместе с мамой пойдет домой через сад на рассвете, когда померкнет луна и листву всколыхнет утренний ветерок с моря. В Муми-дол вступает прохладная осень, и так надо потому, что без нее не бывает новой весны.