Два текста

На полях кентавристики

У Кентавра. Леночка-Танечка и
Потрёпанный. Сослушивцы и пропилеи.
Сумасшествие и бездомность. Один
разговор в городе сумасшедших с
Пашей Вадимовым. Сфера-ступидитэ,
или анти-Вернадский. Пассаж для
разработки в среду, в полдень.
Упражнение в идиотическом (письме)

…стоит зайти в магазин «У Кентавра», как миазмы безумия уже тут как тут. Они тихо, в смысле незаметно и неожиданно, но отнюдь не бесшумно, подступают и дают о себе знать акустическими вокализациями. Так можно сказать? Ладно, неважно. Сначала ты считываешь тембр, характер, модуляции. Это голос старого человека, не то, что «в чём душа держится», но близко к тому. Сгорбленный, растрёпанный, лысоватый человек («человечек») в расстёгнутом чёрном плаще, под которым костюм, когда-то бывший строгим. Потрёпанный человек. Характер голоса – жалостно-обволакивающий, речь его – отчего-то сразу делается понятно, что подобные речи всегда фрагменты бесконечности без начала и без конца – более-менее бессвязна, как любая речь, которая началась бог весть когда, которую уже никто не провоцирует и не слушает (кроме случайного меня, к несчастью оказавшегося свидетелем – нет, вернее, со-слушателем, или как это сказать, сослушивцем? – в этот солнечный денёк на излёте марта, который лучше бы провести на улице, а не в книжном, и это, конечно, идиотизм с моей стороны, но, тем не менее, это идиотизм, скажем так, результативный: я не за уловом пришёл, но оказалось, что улов меня ждал, это выяснилось в процессе). Он – мой улов – обращается к Танечке, или к Леночке, и так я узнаю впервые имя той тётки, которая торгует книгами в «Кентавре» на моей памяти, по крайней мере, с 1999 года. Она сама уже пыль веков, музей, библиотека, архив, хранилище. Почётная и заслуженная кентавресса РГГУ, и если ей никто до сих пор не присудил никакой кликухи, легендаризирующей её наличное бытие, то это говорит только об убожестве умов и фантазий нынешних прихожан «Кентавра». Молодая, точнее, молодящаяся, она изо дня в день бодро и услужливо привечает покупателей, немного неискренне и чересчур светски, что чуть ли не вопиющая дикость по нынешним варварским меркам. «Так вам будет удобнее», и она придвигает стул пожилому покупателю. Нет, не этому, потрёпанному, другому. Потрепанный – я бросаю на него ещё один взгляд – притащил бог знает что в двух целлофановых пакетах, и протягивает это дело Танечке-Леночке. По виду это можно принять за какую-то еду из «Магнолии», но я не уверен. Возможно, это книги. Неуместность и идиотизм сцены набирает обороты, и писательский азарт во мне, соответственно, тоже. Я испытываю что-то вроде тихого ликования. Компрометирующий абсурд ситуации явно смущает Леночку-Танечку, но случай этот в её кентаврической истории, очевидно, уже не первый, это один из серии, один из множества, и она привычно привечает потрёпанного, благодарит. Делает она это, правда, с таким напором, который уже граничит с отпором. Этот потрёпанный – явно из бывших. Если так можно выразиться. Он намекает на то, что он бывший преподаватель, но бывших не бывает, вот он и пришёл, вот он и преподаёт, преподавал, преподаёт и будет преподавать, потому что бывших не бывает, и вот он вещает, звучит в стенах магазина, пусть так, пусть так он заявляет о себе. У него ещё есть силы. Он ещё имеет планы. Он может распорядиться собой. Неизвестно, сколько мне осталось, вот я и пришёл. Ну, что вы, что вы, я не буду с вами спорить, но останусь при своём мнении. Денёк-то сегодня какой. В метро этих… (тут следует пауза, необходимая для подбора нужного слова/выражения/оборота)… товарищей с юга сегодня было даже как-то не так, чтобы много… А болеть-то мне нельзя, ведь преподаватель – он как актёр, всё время на сцене, ему нельзя болеть. Я вот тут вспомнил… как там у Пушкина…? «Настоящий полковник»… Вот, кстати, это Вам. Леночка в какой-то момент не выдерживает и начинает демонстративно общаться по телефону с кем-то из явно близких людей (семья?), давая тем самым понять, что у неё есть своя, не имеющая к потрёпанному никакого отношения жизнь. Подробности экспертной оценки новой волны какой-то очередной и при этом каждый раз всё той же самой болезни, хвори, заразы. Экспертность таких Леночек-Танечек в подобных вопросах неизменно растёт. Они уже уверенно считают дни, точно знают, когда опасно, когда неопасно, инкубационный период, вот это вот всё. Однако, номер не прошёл. То есть прошёл, но не возымел. А как там, в воскресенье-то, планируется встреча с вашими друзьями? – не отстаёт потрёпанный. Леночка-Танечка ничем не выказывает досады. Ах, это? Ах, вы об этом… Ну, просто салон анныпалнышерер. Так прошло уже, да, всё было, всё состоялось. Встретились, посидели. И так далее, всё в таком духе. Я перемещаюсь вглубь, к полке с иностранной литературой, и листаю роман Питера Хёга «Симилла и её чувство снега». Экземпляр для ознакомления, со снятой целлофановой прозрачной обёрткой. Симилла или Сивилла? Какая разница, кто там разберёт этих датчан. Леночка-Танечка явно питает слабость к этому Хёгу. Хёг занимает в «Кентавре» отдельный шкаф. Судя по нерушимости расстановки книг в этом шкафу на протяжении уже многих лет, книги Хёга явно не пользуются спросом. Ещё бы, Хёг! Он стал выходить в конце девяностых – тире – в начале нулевых. Это был явно очень модный и продвигаемый автор, но в битве в Эрлендом Лу и Харуки Мураками ему было не сдюжить, и он занял своё почётное двадцать пятое место где-то рядом с Николаем Фробениусом, впрочем, на моём курсе в начале нулевых многие его запоем читали, особенно те, кто учил датский. Только они, собственно, и читали Хёга, остальные центрировались на Борхесе-Маркесе-Кортасаре, Фрише-Гессе-Памуке-Мисиме и так далее. В любом случае, в такой компании потрёпанный чувствует себя явно избыточно, по крайней мере, остатки чутья или такта велят ему сворачивать лекцию, Леночка-Танечка с видимым усилием держится подчёркнуто внимательно к другим покупателям, которых в полдень среды оказывается довольно много в этом книжном магазине. 

Полдень, среда, я откладываю Хёга, в который раз не покупаю его, хоть он и редкость, книжная лавка редкостей, да, вместо этого я закладываю ритуальный вираж, отмечаю нового Ауэрбаха на полке с литературной компаративистикой, здесь же стоит в паре экземпляров новая Автономова про Якобсона-Лотмана-Гаспарова в серии «русские пропилеи» и с неизменным Кандинским в оформлении обложки. Идиотизм. Других художников у меня для вас нет, так это называется. И вообще: кто такие «пропилеи»? Много раз я уже справлялся в словаре, но почему-то лексика перестаёт откладываться. Избыточность словаря, я могу обойтись без этого слова. Лучше (хотя кому от этого лучше?) я придумаю этому слову новое значение, в порядке выполнения задания по идиотизму: пропилеи – это такие дядьки, которые пропиливают. Тем временем потрёпанный (а может он и есть пропилей?) всё никак не может сойти с рельс своего фантазматическо-маразматического фланирования, которое включает в себя визит в «Кентавр». Он рассказывает о своих планах, куда теперь он отправится в этот прекрасный мартовский денёк, ведь жизнь прекрасна и удивительна, правда, Леночка (Танечка)? Ну, а если не всегда прекрасна, то удивительна уж точно всегда. Он явно рад эффекту, произведённому фразой, хотя судить о нём довольно трудно и особо некому. Потрёпанный присаживается на креслице возле стеллажа с книгами по истории, берёт рандомную книгу и старательно, близоруко уходит в неё прямо с места в карьер на произвольном пассаже. Он здесь абсолютно как у себя дома, он размещается среди книжных шкафов, как минутами назад размещался в своём дискурсе, перепархивая с пятого на десятое, не заботясь о внятности и связности, но дискурс потрёпанного всё же наконец-то плавно и постепенно смолкает, он погружается в процесс чтения, и Леночка-Танечка выдыхает с облегчением, и взгляд её блуждает по пространству книжных полок, не выражая ровным счётом ничего. А я иду дальше, направляясь уже к выходу. Мне кажется, мой улов уже случился. Инаф фо тудэй. Замечаю попутно, что у моего знакомого историка Андрюши Виноградова вышла новая книга про архитектуру церквей на Кавказе и ещё про всякое такое. Вышкинское издательство, то ли прошлый год, то ли нынешний. И не подарил, паразит! Впрочем, на кой ляд мне она сдалась? Идиотизм. А вдруг пригодится? Коллега, в конце концов, в каком-то смысле, в баскетбол вместе играли одно время, пивко потягивали на Усачёвке… Ладно, ещё стрясём, пусть не зажимает. А тут что? «Геометрия скорби», какой-то американец, хипстота, АдМаргинем. Обрез книги – в точечку, пиксельность такая, фрактальность, они называют это дизайн. Пусть их. Ай донт бай ит. Можно читать, можно не читать. Это не глупо и не умно. Это средняя температура по палате. Это элемент процесса. Предсказуемый, предопределённый, рассчитанный, бытующий, раз уж добрался до Москвы. Сколько таких книги я уже листал, покупал, оставлял на месте, дочитывал до конца, испытывал нечто в связи и помимо, давал почитать на время и оказывалось, что навсегда, дарил с радостью, что расстаюсь с этим «сокровищем». Нет, не сегодня. В другой раз. Не купив ни единой книги, но невольно получив материал для письма, тот самый улов, я выхожу на улицу. 

На полянке сразу слева, как выйдешь, проклюнулись галантусы, сциллы и крокусы. Я постарел, раз меня умиляют весенние цветочки. Идиотизм. Когда-то мне казалось это полным бредом. Все эти японцы-идиоты, каждый год фотографирующие свою ненаглядную сакуру. Вот диво-то, а! Опять распустилась! А мы-то уж думали… Только однажды мне встретился японец, который без всяких моих подначек сам мгновенно признался, что все эти японские ханами (любование сакурой) – полный бред и идиотизм. Идиотизм-то идиотизм, а эффект старения и эффект двадцать пятого кадра никто не отменял. И вот я смотрю на эти, блин, весенние первоцветы. Каждую весну они появляются ровно на этом месте. Народ фотографирует, щурится на солнце, курит на переменке возле. Всё идёт своим ходом, чередом, чем там оно ещё может идти. Тепло, прохладно, как-то всё сразу. Между Сартром и Максом Фришем располагается этот пассаж в эту среду, думаю я, хотя в том, что касается цветочков и регулярных наблюдений-фиксаций (фото-, или живописных) – тут, конечно же, сразу бежит целая орава: Петер Надаш, Сандро Голлан, Вим Вендерс, в конце концов, да и тот японец тут как тут, который снимал каждый день один и тот же автомат с сигаретами возле своего дома и подписывал свои постинги каждый раз одинаково: хэнканаси («без изменений»). Прочие формы идиотизма. Когда-то в поздне-советском дискурсе всё это презрительно именовалось «дневник фенолога», а теперь подобные практики чуть ли не приветствуются, насаждаются через рекламу и кино, вызывают умилительное благоговение. Идиотизм, в ярости кричу я сам себе, и на момент я выныриваю из него, начинаю рыпаться, мысленно рвать и топтать цветочки, но они берут своё, они сияют на солнышке, извиняюсь, улыбаются, светятся стариковской, печальной радостью, ещё чего доброго, блин, вселяют надежду. Картина Шилова «Зацвёл багульник». В общем, меня понесло. А ведь я нахожусь в опасном месте, я пытаюсь перейти улицу Чаянова, попутно невольно (идиотизм – это когда думается невольно?) вспоминая (впрочем, это и не забывалось) Ролана Барта и Льва Семёновича Рубинштейна. Теперь, переходя через дорогу, я всякий раз вспоминаю их обоих сразу. Характер смерти автора, разнохарактерный характер их карточных практик, вообще характер. Уместно ли это всё? Идиотизм – это торжество неуместности. Этот совсем недавний, но уже сразу же какой-то запредельно ветхий и давешний потрёпанный в «Кентавре» был вопиющим образом неуместен. Хотя, с другой стороны, почему, если так-то подумать? Именно в таких «Кентаврах» таким потрёпанным самое место, и, стало быть, коль скоро я сам туда зашёл… Да, есть над чем задуматься, но главное тут – не переусердствовать. А то мало ли. Дело такое, сами знаете. Я вот что хочу сказать, Танечка-Леночка. Кстати, спасибо созвучию, а Ленинка? Вы давно были в Ленинке? Это же просто паноптикум! Одни бездомные и сумасшедшие. Честно говоря, это производит яркое впечатление. Когда я поделился этим своим впечатлением с одним своим давним собеседником и бывшим наставником, он сказал мне на это, что в библиотеке Конгресса, к примеру, картина ровно та же. Сплошные бомжи, сплошные люмпены. Так можно сказать, или это уже разжигание и оскорбление? На всякий случай, я бы на вашем месте поостерёгся, поостерёгся. Впрочем, да, вот она демократия. Публичные места – на то они и публичные места, а что вы хотите. Кто это говорит? Потрёпанный? Танечка-Леночка? Какая разница, кто говорит? В кавычках или без? Но я не об этом. Я о сумасшествии. Потому что именно оно бросается в глаза в тех случаях, когда я сталкиваюсь с бездомными. Точнее говоря, есть бездомные, при столкновении с которыми… то есть, нет, не так, лучше вот так: такие бездомные, сумасшедший характер которых невозможно отрицать. Есть и нормальные, просто опустившиеся люди, но есть и явно клинические. Бездомность, «не все дома», мозги не в порядке, есть в этом какая-то связь. Пространство дома и города и сумасшествие как таковое (идиотская прибавка «как таковое» призвана лишний раз подчеркнуть, что само по себе «как таковое» не существует, равно как, впрочем, и «само по себе») имеют явные связи и параллели, пока что толком не изученные, как говорят в таких случаях. 

Мне вспоминается, как мы лет пятнадцать назад бродили по Питеру, этому городу благодаря школьной программе по литературе несущему почётное звание «города сумасшедших» с моим на тот момент совсем не давним знакомым Пашей Вадимовым. Разумеется, Паша – писатель (других знакомых в Питере и быть не может). Совсем недавно на тот момент он «прогремел» своими романом «Лупетта». Роман основан на его собственном опыте успешно перенесённой лейкемии, но речь, опять же, не об этом. Паша выкарабкался, написал роман, всё замечательно. Мы говорили о других медицинских реалиях и обстоятельствах – отчего-то в то лето, в ту нашу летнюю прогулку и беседу речь зашла именно об этом, среди прочего, разумеется. Паша рассказал мне о том, что он вот, например, не может сойти с ума. Не то, чтобы он сильно старался и усердствовал в этом направлении, просто он это случайно выяснил, среди прочего. Ему это не грозит, ему путь в сумасшедшие заказан. Какая-то есть такая специальная клиническая диагностика, которая может тебе сообщить, подвержен ты тому, чтобы «поехать кукухой» (тогда, кстати, так ещё не говорили), или можешь спать спокойно, и сумасшествие ни в какой форме тебе не грозит. Я тогда задумался, но не о достижениях медицины, а о том, хочу ли я знать о себе то, что о себе знает Паша. А если выяснится, что я потенциальный кандидат в сумасшедшие? Как с этим жить? Начнётся паранойя в лучших традициях Вуди Аллена, нет уж, спасибо. Я поговорил с Пашей, потом ещё некоторое время поговорил тихо сам с собою (исключительно при этом фигурально выражаясь) и решил предпочесть неведение, и продолжаю предпочитать его до сих пор, по принципу «меньше знаешь – крепче спишь». И всё же, оказываясь в непосредственной близости, в акустически достижимом соседстве с бездомным-сумасшедшим, я испытываю род тревоги, как будто это заразное заболевание, передающееся даже не воздушно-капельным путём, а вообще чуть ли не в режиме взгляда, звука, какими-то способами, близкими и понятными (теоретически) Вернадскому с его «Ноосферой». Если есть сфера разума, то есть, если она пытается быть построенной, постулируемой и моделируемой, то что говорить о гомологичной ей сфере неразумия? Она-то уж точно есть, даже изобретать не надо. «Сфера стюпидитэ», Вернадский наоборот, разум-фри. Эпоха развитого идиотизма.    

Когда-то на самых разных конференциях в РГГУ и во время других всяких прочих мероприятий аналогичного характера сумасшедшие попадались нередко. Они регулярно брали слово и несли полную ахинею, иногда в довольно агрессивном тоне, мол, какого чёрта вы все тут, и так далее. Разумеется, это успевало случиться в те вечные пять минут, отводимые для обсуждения очередного доклада. Иногда таких товарищей приходилось урезонивать. До охраны дело не доходило, до скандала тоже, но такие акты вкрапления дискурса сумасшедшего неизбежно вносили, что называется, «живую струю» в то, что в нормальной ситуации можно было бы назвать дискуссией. В конце концов, просыпались дремавшие по углам, и даже подавленные умом и образованностью другого неофиты жанра начинали нервически перехихикиваться, сходить за умного уже не совсем молча, словом, какая-никакая польза от подобных интервенций была. А сейчас? Тихое помешательство, ещё более тихое молчание. Не дай бог кто рот откроет. Теперь здесь говорит нейросеть, ну, а мы нормальные пятигорские идиоты, помолчим, отдохнём, выпьем вина («Да, тогда я ещё пил вино. С тех пор – только водка»).

Трамвай как молния. Застигнут и застёгнут

не так-то просто прибраться в квартире с паркетным полом где между щелей всё время скапливается пыль точно войлок точно сгустки шерсти какого-то животного точно сам этот паркет это бывшее ископаемое доисторическое деревянное животное с шерстяной подкладкой вниз шкурой наизнанку но ворс но волос но шкурный его интерес отслаивается и заполняет жилое пространство в нём становится буквально физически нечем дышать и прибираться приходится каждый день и эти каждодневные уборки всё равно не помогают потому что невозможно же прибраться раз и навсегда чтобы хоть на какое-то время весь этот ворс войлок волосяной покров изнанки покинул то место где я сажусь и пишу вот это вот а слева на краю стола в стакане у меня постепенно подходит к концу напиток под названием кровавая мэри которая представляет собой сначала просто томатный сок а потом уже немного водки затем и то и другое тщательно перемешано жёлтой пластмассовой детской ложечкой видимо другой не нашлось или ещё какие-то обстоятельства но это в данном случае не так уж важно короче говоря речь о том что мы поехали на трамвае в один известный магазин мужской одежды покупать брюки рубашку возможно что-то ещё по случаю одного торжества которое ещё не скоро но всё же требует мысли и подготовки и вот мы собрались и вышли на улицу шёл мелкий дождь и можно было обойтись без зонта и мы дошли до трамвайной остановки сели и поехали весь путь то ли занял то ли отнял минут пятнадцать и пока мы ехали в трамвае я читал оэ кэндзабуро вот этот его роман футбол 1860 года а там шла речь о том как впрочем это так просто не объяснить за короткое время много о чём там у него идёт речь тут к тому же уже наша остановка ну и так далее ну и мы вышли и пошли к магазину он работал впрочем в этом никто и не сомневался почему бы ему не работать мы вошли внутрь и сразу же к нам подошла продавщица-консультант что вас интересует ну и всякие подобные слова которые они часто произносят сняла мерку и помогла подобрать брюки одни другие размер сорок восемь чёрные и тёмно-серые какие больше нравятся не знаю погодите дайте-ка подумать так ну всё же наверное чёрные не жмут нет не жмут но вот тут немного туговее чем надо не туговее а туже ну хорошо давайте сюда я позову мастера возможно придётся слегка р а с с т а в и т ь это займёт некоторое время вы готовы ждать полтора часа нет не готовы ну хорошо тогда приходите через сейчас я подумаю через недельку если вам не срочно давайте в следующую пятницу что у нас сегодня ага ну вот вам подходит нам подходит тогда пройдите сюда сейчас вам выпишут квитанцию на оплату и это кстати говоря отдельное описание что такое выписать квитанцию на оплату всё как было сто лет назад без изменений под две синих копирки пишется квитанция от руки синей шариковой ручкой таким знакомым как будто специально выработанным квитанционным почерком отрывается скрепляется нет сначала вот тут распишитесь вот дата когда вам нужно зайти но можно и после на следующий день или через день касса вон там ага спасибо оплата картой да картой хотите оформим скидку ну давайте оформим скидка будет восемь процентов от всей покупки теперь давайте посмотрим какие тут есть рубашки какая вам больше нравится ну вот например вот эта голубая или не знаю дайте-ка я дальше следует выбор осмотр есть такие которые можно не гладить есть фиолетовые сиреневые но синие возможно даже васильковые льняные только с коротким рукавом к сожалению да действительно жаль ну хорошо давайте сначала померяем определимся с размером кстати вот ещё галстуки как вам такой вот например да в нём я вижу ценность сказал он и эта фраза мне понравилась и запомнилась даже привела в лёгкий мгновенный восторг я вижу ценность в этом галстуке ну раз видишь надо брать к тому же к этой голубой рубашке он идеально подходит хоть он и бордовый но в его орнаменте есть такие голубоватые прямоугольнички точно маленькие рамы без окон какого-то крошечного дома крошечного гнома как в стихотворении юнны мориц или григория кружкова а может и той и другого сейчас это не суть важно а важно что ну вот и отлично нравится спрашивает продавщица-консультант нравится отвечает примеривший рубашку и приложивший к ней галстук строго вертикально как он и должен висеть да прекрасный выбор и вам очень идёт этот цвет кстати он под цвет глаз да темнее не надо другой оттенок тоже смотрелся бы не так эффектно и не столь подходил бы к галстуку ну хорошо заверните мы пойдём в кассу итак за брюками надо заехать в следующую пятницу или на другой день или через день а рубашку и галстук нам продали со скидкой восемь процентов от всей покупки и завернули в обычный белый целлофановый пакет а не то что вон тому пузатому представительному армянину перед нами который купил сразу несколько рубашек брюк и пиджаков будто на несколько лет вперёд будто он собрался я не знаю куда или в таких случаях ещё говорят вот в них меня и похороните короче говоря я о том что вот ему например дали фирменный пакет магазина а нам нет нам простой обычный но какая разница в сущности мы же не ради пакета пришли просто я это отмечаю в порядке добросовестной фиксации всех деталей события а уж что они там означают и означают ли они что-либо это не нам судить потому что мы торопимся на трамвай да и вообще разве все детали зафиксируешь так сказать отобразишь в сухом отчёте но вот что важно в целом я могу сказать что по большому счёту всё это крайне  уныло и весь набор тканей и моделей какая-то косность и консерватизм царит в этом месте в котором кстати абсолютно нечем дышать и хочется поскорее выйти на воздух но вот что однако интересно двоеточие вот лондонские магазины мужской одежды так же унылы или не так же какой-нибудь там китонс или как они все называются кстати почему-то на бирке от брюк я заметил то ли вестминстерское аббатство то ли тауэр то ли биг бэн то ли трафальгар сквер то ли всё сразу точно не могу сказать и заодно кстати раз уж речь зашла то мне вспоминается фильм о философе пятигорском а точнее вот эта фраза про английский костюм мол дескать в отчаянном положении остаётся одно купить себе дорогой великолепный английский костюм как-то так примерно там было сказано надо пересмотреть и уточнить память же вещь ненадёжная как известно но в любом случае как бы то ни было разумеется наше положение было далеко от отчаянного и мы ограничились тем чем ограничились и поспешили на трамвай вернее продолжили спешить на трамвай всё это время мы только и делали что спешили на трамвай обратный путь на трамвае то ли занял то ли отнял у нас столько же времени но вышли мы раньше и пути наши вскоре даже очень вскоре буквально на светофоре на углу разошлись равно как и планы но это уже потом а пока что мы смотрели ну хорошо по крайней мере я смотрел на человека севшего в какой-то момент напротив нас он настолько обращал на себя внимание что я не мог толком читать книгу оэ кэндзабуро футбол 1860 года где речь идёт впрочем не важно о чём там идёт речь ведь я всё равно не мог её толком читать настолько сидевший напротив привлекал к себе внимание можно сказать притягивал взгляд но чем собственно вот это трудно объяснить но я всё же попробую пожалуй я бы сказал что он был каким-то совершенно диким человеком но дикость его была какая-то такая такого свойства и качества что я не могу её описать одет он был в тугие мышиного цвета джинсы высокие коричневые ботинки на шнуровке причём правая нога как-то на отлёте будто сломанная или как-то там ещё травмированная он даже переставлял её как будто какой-то отдельный от себя чужой и чуждый предмет хотя она была неотъемлемой частью сидевшего напротив и росла откуда положено расти ноге но что-то тут было странное с ногой и не только с ногой всё поведение какое-то странное немного пантомима что ли какая напоказ всё вымороченное какое-то и вывихнутое как та же нога или я не знаю что а когда он говорил по телефону это тоже была не обычная речь а как будто речь охотника или странника который перемещается по не совсем знакомой или по совсем не знакомой или даже вовсе не знакомой местности и потому он осторожен напряжён и сосредоточен и готов ко всему причём повторяю сосредоточенность эта какая-то звериная дикая не свойственная горожанину не знаю как объяснить правда он был в наушниках как бывает у городских впрочем что я о них знаю об этих городских и вообще что значит городские он слушал музыку и в такт шевелил даже можно сказать притопывал здоровой ногой и качал головой а в какой-то момент вот это меня особенно поразило какой уж тут оэ кэндзабуро какой футбол 1860 года он достал из кармана карамельку развернул прозрачный фантик и закинул её себе в рот как раз мы проезжали мимо театра зверей имени дурова в этот момент и лицо его расплылось от удовольствия и тогда к диковато-звериному ощущению от сидевшего напротив нас которое я попытался описать примешалось что-то по-детски наивное которое я даже не стану пытаться описывать мы вышли и пошли в разные стороны шёл мелкий дождь он шёл по-прежнему у меня в руках болтался белый целлофановый пакет с голубой рубашкой и бордовым галстуком с голубоватыми окошками гномичьего домика то ли мориц то ли кружкова то ли оэ кэндзабуро я шёл вверх по переулку затем вверх по лестнице приспособленной к стене одного из не самых прекрасных домов нашего околотка потом мимо детской площадки направо потом прямо потом налево двором наискосок дома меня ждала неизбежность так называемой влажной уборки мой друг поставил стул на стол и начал влажную уборку вспомнилось вдруг мне такими строчками однажды начал игру в буримэ мой университетский приятель а нынче большой учёный-лингвист и вдруг стало понятно что эти строки гениальны и просты и кто-то заметил что в них что-то есть даже от джоржа гуницкого ну не знаю не знаю