И другие виды растительности: 1. Волосы

Академия искусств, куда я забрёл, вспомнив, что видел в фэйсбуке объявление о выставке выпускников, сдающих госэкзамены, оказалась пуста, т. е. ничего похожего на Выставку дипломных работ или, тем паче, на ежегодную Летнюю выставку, когда в Академии кажется, что туда вместился «весь Мюнхен», там не было и в помине.

Тишина и серые своды. Мобильный знакомой, у которой я увидел объявление об этом ивенте, не отвечал, но где-то в перспективе бесконечного коридора двери одного-двух классов были и в самом деле открыты и там вроде горел свет.

Я зашёл в маленькую узкую аудиторию, в углу которой сидела девушка в вязаном вишнёвом чепце, я кивнул ей и начал рассматривать её работы – стеклянные прямоугольники размером с сигаретную пачку, выставленные в длинный ряд на тонкой деревянной полке.

В первом таком стёклышке я вообще ничего не разглядел и подумал было, что оно самоценно, в середине второго заметил какую-то линию, отрезок кривой, нарисованный очень тонким грифелем как бы в воздухе, в третьей тоже какой-то зигзаг был, или трек элементарной частицы, или я не помню уже, что я подумал, пока не догадался, что это.

Дойдя до конца ряда, я увидел табличку с именами каких-то людей. Фамилий не было.

Имён было явно больше, чем стёклышек.

Очевидно, просто не все были выставлены. Девушка взяла стоявшую на подоконнике бутыль с красным вином и жестом предложила мне выпить. Мы немного поговорили. Она объяснила мне, что госэкзамены сдают те студенты, кто, помимо диплома художника, получает диплом, дающий право преподавать рисование в школах и гимназиях. Судя по количеству открытых дверей, таких немного в сравнении с общим количеством студентов Академии. Но вот она как раз такая: без пяти минут школьная учительница.

Я вспомнил при этом одного старого приятеля, который тоже получил диплом с правом преподавания, потому что таков был ультиматум его родителей.

Оба его родителя были судьями, и Карл поначалу шёл, как они и хотели, по их стопам, т. е. учился в универе на юридическом, как вдруг всё бросил, войдя в «рисовальный рауш», родители смогли добиться от него только, чтобы он, по крайней мере, получал диплом учителя рисования, а не только свободного художника.

Под угрозой лишения наследства (семья Карла была довольно богатой, имела большие доходные дома и т. п.), он, скрепя сердце, согласился с требованием родителей, и это согласие оказалось судьбоносным: с тех пор, как он окончил Академию, прошло двадцать лет, которые он без перерыва провёл в преподавании рисования в гимназии маленького нижнебаварского городка, куда его послали после защиты диплома.

Что-то он рисует в свободное от работы время, хотя последние годы предпочитает этому игру на аккордеоне, которой его научил тамошний русский музыкант. Карл брал, да, может, и всё ещё берёт у него уроки.

Всё это вспомнив, когда девушка рассказала мне, чем отличается государственный экзамен от диплома, я не стал, конечно, ничего этого говорить вслух — к чему бы это было, а.

Вместо этого я спросил девушку, кто эти люди, «с маленькой помощью» которых, она, стало быть, сдаёт экзамен. Она не назвала их «друзьями», а хитро улыбнулась и сказала только, что все эти люди жили какое-то время в её квартире. Я не стал больше ничего уточнять. Там, в списке, были и женские и мужские имена, и всего их было около пятидесяти. Многие волоски были, судя по их закрученности, не с головы, и когда она решила презентовать мне в награду за историю, которую я ей рассказал, одно из своих произведений, я увидел, что там тоже вряд ли волосок с чьей-то головы, и сказал ей об этом. Она снова улыбнулась и кивнула. Я подумал: на кой ляд мне запаянный в стекло, как лапка мухи в янтарь, волосок с лобка неизвестно кого? Да хоть бы и известно? На ум полез дурацкиий старый тюремный анекдот… Но я не решился отклонить подарок художницы, я взял стёклышко, поблагодарил и положил в карман куртки.

Я не выбросил его и по дороге, как собирался в тот момент, и вот оно лежит у меня на полке.

Ах да, история, которую я рассказал девушке, не обязательно достоверна, мне кажется, что где-то я это читал, но в интернете я вот сейчас, как ни искал, ничего подобного не нашёл, ну, может, кто-то мне рассказывал, сочинив это, но, во всяком случае, если это и вымысел, то точно не мой: что якобы служанка Флобера втихую собирала его волоски, а когда маэстро ушёл в мир иной, продала их на аукционе, или даже продавала по отдельности, но, так или иначе, она заработала на этом «кучу денег». «Целое состояние». При этом те волосы, что были не с головы, она продавала по более высокой цене, ну вот такую историю я рассказал девушке, и это ей так понравилась (возможно, она использовала это потом, сдавая экзамен, я не знаю), что она решила осчастливить меня бесценным подарком.

Отказавшись от дальнейшего вина (не знаю, что-то во мне поёжилось, когда я представил себя очередной строчкой в этой её табличке… хотя надо сказать, что она флиртовала со мной как-то вяло — оправдываясь, кстати, что она ужасно усталая, выпотрошенная из-за всей этой кутерьмы с госэкзаменом), я попрощался с ней и пошёл к выходу, и где-то уже за дверями Академии вспомнил о том, что Адольфа Циглера, любимого (из современных ему) художника Адольфа Гитлера, остряки называли ещё при жизни «певцом лобковых волос арийских женщин».

Вот такая диалектика, стало быть наметилась… и как раз сейчас — вспомнил я, в Пинакотеке модерна в отдельной комнате выставлена картина Циглера «Четыре элемента», самое популярное произведение искусства Третьего рейха, на которой четыре стихии воплощены в виде обнажённых женщин, лобковые волосы которых подробно выписаны, ну а что, техника… и эта мини-выставка называется «Gegenkunst”, и напротив хита Циглера повесили триптих Бэкмана, а рядом ещё и триптих Бэкона… в общем, «дегенеративный» ответ Циглеру вполне представительный, диалог культур, так сказать.

Ну да, и множество печатного материала на стенах и на столах под плексигласом.

На улице было тускло и моросило, и я решил, сойдя по ступеням Академии, никуда не идти уже сегодня и отправился домой.

В метро я вспомнил о подарке, достал его из кармана и положил уже было на соседнее сидение, чтобы там и оставить, я уже представил себе, как кто-то его найдёт, решит, что это лупа, продаются такие прямоугольные лупы, ну да, и, может быть, так и будет использовать, стекло ведь чуть-чуть увеличивает.

Но уважение к искусству не дало мне это сделать, и совершенно чужой волосок, таким образом, лежит до сих пор у меня на полке.

Замечу, что впоследствии я, когда ещё не писал это, а рассказал устно одному знакомому художнику, оказавшемуся знакомым и с выпускницей, узнал от него, что эти люди, волоски которых составили её экзамен, были не тем, что я подумал в силу своей скромной распущенности.

Это были постояльцы, которым она сдавала свою квартиру посредством Airnb.

Тогда ещё Airnb в Мюнхене не запретили, а я не знал, что такое Airnb, я впервые услышал об этом сайте тогда от знакомого, уточнившего то, о чём девушка или умолчала, или я не расслышал.

Я вспомнил о её подарке, когда с героями моей предыдущей книги, заехавшими в Мюнхен на вернисаж своей выставки, гулял по Пинакотеке модерна, и мы зашли в ту комнату, где всё ещё висела картина Адольфа Циглера.

«Какое странное совпадение, – сказал Борис Михайлов, – вчера на вернисаже ко мне подошёл какой-то человек и спросил — на русском — не могу ли я подарить ему один свой волос». «И что ты, подарил?» – спросил я. «Нет!» – так яростно воскликнул Борис, что я рассмеялся.

«За сутки у человека только на голове вырастает тридцать метров волос» – зачем-то сказал я.

Ну да, и заодно я снова рассказал о «волосах Флобера», проданных на аукционе.

Михайловы выслушали меня молча, и мы перешли в другую комнату.

Кстати, о «волосах Флобера» (напоминающих, довольно грустным образом, и о попугае Флобера, конечно) я вспоминал не так давно по другому поводу – когда почти одновременно я прочёл в фэйсбуке у одного друга-писателя, что он выставил экземпляр своей книги с рукописной какой-то добавкой (на шмуцтитуле, наверное) на аукцион и получил за неё хорошие деньги, а жена другого моего друга-писателя написала в статусе, что она увидела в сети, что разбитые тёмные очки, порванная футболка и другие какие-то выброшенные вещи её мужа активно выставляются на сетевых аукционах, и задумалась, а чего же это она сидит сложа руки когда квартира забита подобным хламом, а?

Я не раз повторял последнее время и ещё раз повторю тогда уж и в письменном виде: у меня нет читателй, помимо нескольких друзей-писателей.

Причём подавляющая часть этих писателей несоизмеримо известнее и успешнее меня, так что я уже к этому давно привык и это не вызывает у меня никакого раздражения, зависти.

Хотите верьте, хотите нет. Ну куда уж тут мне кукситься, если без них у меня вообще не было бы ни одного читателя!

Ну, я немного преувеличиваю, м. б., самую малость, а может, и вообще ни грана, т. е. если вы меня читаете, добрый человек, то скорее всего вы и есть писатель.

Я не жалуюсь и не пытаюсь использовать шипучку как затравку новой книги, это ведь уже было в «Параллельной акции», так что оставим этот вводный водоворот там, а тут я просто тупо констант… констатирую, да.

При этом я надеюсь вырулить из этого предисловия в основное повествование, ради которого я и попытался прорвать сейчас шрайбблокаду (writers block), длящуюся уже этак месяца четыре… Так что я не буду множить «тэги» на тему «волос», а буду закругляться.

Ну да, дорасскажу тогда про фэйсбук. Прочитав один за другим два упомянутых статуса, я по приколу описал в личке автору одного из них эпизод из своей странной жизни. Незадолго до этого я, проснувшись у себя в квартире с сильным похмельем, не нашёл в кошельке ни цента и подумал, что бы такого можно было продать? Огляделся по сторонам, прокатился шаром по сусекам… ничего, голяк. Выпив кофе, я задумчиво посмотрел на серебряную десертную ложечку, которой я ел, по словам мамы, кашки в глубоком детстве. На ней выгравированы мои инициалы вязью. Я вспомнил, что недавно на другой стороне улицы открылась скупка, такая там вывеска появилась, по крайней мере… Недолго думая, я оделся, взял ложечку, перешёл через дорогу, прошёл мимо белокаменной калитки, на которой были написаны слова: «I hate jews!” (я вернусь ещё к этой калитке и к этой надписи, раз уж её упомянул), вошёл в ломбард, где сидел за прилавком маленький человек восточной внешности. Я дал ему ложечку со словами, что она серебряная.

Турок, или кто это был, взял ложечку, царапнул её каким-то зубоврачебным крючком, капнул на неё из склянки мутной жидкостью, поцокал языком и сказал: «Это не серебро. Она слегка посеребренная, очень тонкий слой, только и всего». И протянул мне её, но я не сразу взял, я сказал, что это просто поразительно… я же с детства слышал, что это серебряная ложка… ну хорошо, посеребренная, сколько тогда он даст? Я думал, что на пиво, по крайней мере, хватит, а там дальше поймём, кто мы, где и что делать… «Десять центов максимум», – сказал скупщик, я взял у него ложку и вышел на улицу.

Мой друг-писатель описал в своём фэйсбуке этот случай, не называя меня, надо отдать ему должное, по имени, зато назвал «хорошим писателем» и закончил свой статус словами, что это было чудесное спасение, что продав эту ложечку, я бы.. не знаю, что, продал бы свою душу вместе с ней или как-то так, в общем – что меня это спасло!

Кто знает, может, и так.

Этот его статус собрал более шестисот лайков, тогда как в среднем статусы этого замечательного писателя собирают полсотни.

Прочитав это и увидев такую реакцию публики, заглянувшей сквозь его статус в мою жизнь, я чуть не прослезился, ей-богу.

Ну и вообще, словом этого года оказался «эмой» со смехом сквозь слёзы — который я ему и послал в личку после слов о том, что ты просто Мидас, дружище: прикоснулся пером к моей ложечке, и она стала золотой!

Что касается надписи на калитке: её сделал точно не владелец и житель этого дома.

Но тогда уже два слова и о доме, тем более что это как-то выводит меня на тему другого дома, в другом городе, в другой стране — в замысле… Дело в том, что, обнаружив эту надпись, я какое-то время был не уверен, что её писал не сам владелец, которого я видел один раз за десять лет, и то мельком.

Помню, что он был уже очень немолод, а его владение, по крайней мере, то, что я видел с улицы, было такой поразительно нездешней мазанкой…

Да-да, белой с размазанными серыми пятнами алебастра, с изгородью, как во время оно, но главное: плотно окружённое фантасмагорически запущенным садом, в котором переплетались растения и обрывки лепных парафразов, какие-то фигурки, останки мебели, которую как будто выбросило на берег кораблекрушением вместе с клубками водорослей (хотел было вычеркнуть, но закрыв глаза, понял, что это – несколько кудрявое, но не очень-то притянутое за волосы, сравнение… потому что краснотал, чертополох, узловатые яблони и всё прочее, что там произрастало, сплетаясь в клубки, в самом деле больше напоминало о море, да и сам домик, и те фрагменты его двора, которые видны были сквозь пробоины в чаще – всё напоминало те «курятники» и те дворики, в которых мне приходилось жить в другой жизни вот именно что на море).

Людей я сквозь забор никогда не видел, но там всегда были многочисленные фигурки, менявшие то и дело своё расположение и напоминавшие садовых гномов, хотя это были не они.

Т. е. не бюргерские эти противные гномы, а какие-то другие, разных размеров эльфы, кобольды… я помню одного, года два валявшегося у изгороди в обнимку с каменным мухомором.

И были там серые пересохшие как бы фонтаны, заполненные чёрт знаем чем, какой-то утварью, как кухонные раковины, вывалившиеся в окна… Ну, в общем, мне стало немного обидно от допущения, что владелец этакого безумного сада сам сходит с ума так неоригинально… Хотя повторю, я почти был уверен, что написал не он, а – ему написали, на калитке, ну да… и надпись сия красовалась долго, одна моя знакомая, когда мы шли ко мне в гости, хотела устроить кипиш, она довольно боевая тётка, она хотела уже ломиться в эту калитку, но я остановил её, объяснив, что недавно, пройдя по улице метров сто налево от своего дома, а не направо, увидел точно такие же слова, сто процентов написанные той же рукой то есть, на фасаде обычного многоквартирного дома.

Правда, там было написано: «Fuck jews!“, но той же краской и тем же почерком, что и «I hate jews!”

«Вот так я лишний раз убедился, что от ненависти до любви, если и не два шага, то и не больше ста метров, и я живу как раз посередине!» – сказал я знакомой, чем отвлёк её от намерения звонить в полицию, чтобы прислали маляров и т. д.

Надпись потом всё-таки замазали, нескоро, но замазали, а потом снесли и всю мазанку, но прежде чем её снесли, вырубили сад, и тогда это открылось: мазанка была не единственным строением на этом участке.

Сад скрывал от взора, по крайней мере, с моей улицы, ещё два дома, один двух-, другой трёхэтажный, а мазанка была, таким образом, только флигелем.

Флигель-флюгель… Рояль по-немецки… Но там был не рояль, а орган.

Ну да, загадка хижины для меня состояла в том, что там явно кто-то жил, в том смысле, что не только кот, который частенько сидел и смотрел в окно на улицу. Потому что там свет горел, в одном или сразу в двух окошках. И никто никогда не входил и не выходил через эту калитку. И шторы были плотные – похожие скорее на байковые одеяла, и я ни разу там никого и ничего не разглядел – в окнах, разве что кота, который сидел с этой стороны занавеса на подоконнике.

Я заглянул туда внутрь только, когда снесли дом, но для начала – сад, т. е. когда сада уже не существовало, а хижина и оба дома, открывшиеся взору с моей улицы только после того, как срубили сад, ещё белели, но окон уже не было, чернели дверные проёмы без дверей, и во флигеле тоже уже не было двери и вместо калитки висел моток красно-белой ленты, под которым туда легко проникали любопытные соседские мальчишки.

Стёкла в обоих окошках хижины ещё были целы, но преграды из одеял не было, и я увидел там, проходя мимо солнечным днём, древний трёхярусный электроорган из светлого дерева, стоявший близко у голой стены в пустом помещении.

Я назвал его Фирсом, но потом зачеркнул. В комменте к рисунку, который сделал, когда разгадал тайну хижины, незадолго до её сноса:

Орган, а не кота – Фирсом – мне показалось, что я слышу, как он тихонько ворчит у стенки.

Хотя полностью я не уверен, что кота не забыли. За открывшимся под конец занавесом я его не видел, но зато теперь иногда из-под забора стройки, которая сейчас на этом месте, выбегает кот примерно такой же окраски и дальше бежит через дорогу на мою сторону улицы, исчезает в кустах.

Но я всё же не думаю, что кот тот же самый, ну где бы он там жил, в котловане, кот… Нет, скорее всего, это другой, из каких-то соседних домов, тоже частных, так срезает путь.

Вот и всё, собственно.

Или?

Да нет, всё, вроде бы.

Ну разве что… Раз уж я с минуту назад назвал это «текстом», а потом ещё и дал ему название — «Волосы» — надо его немного причесать, и тогда будет всё.

В чём сомнение?

Не знаю, ну можно ещё в конце его разместить картинку «»i always thought that in this chinese box my mother keeps the tuft of hair which was сut when i was blond»»:

Ну да, пока что это дневниковые записи для романа или повести, больше ничего, но будет ли вообще что-то, и если да, то «что оно будет», да и не окажутся ли тогда эти «Волосы» той самой лесенкой, по которой взобравшись, лучше всего её отбросить, мне пока неизвестно.

Вот, пока суд да дело, ещё одна картинка, пришедшая мне на ум вдогонку (не только потому, что там в нижнем правом углу написано «Парикмахерская»):