Халяльные органы. Рамиль Ниязов-Адылджян

Посвящаю А.

Мой шестнадцатиюродный брат Малик много лет сидел за убийство араба — согласитесь, не самое частое преступление в Алматы. Дело в том, что однажды моему шестнадцатиюродному брату Малику пришло видение, и с тех пор, много лет подряд, он повторял один и тот же текст, буднично и легко, потому что больше своей жены Малики, он любил лишь только апокалипсис:

«когда околеют пустыни и джунгли
когда раскалится тайга
Король сядет на трон
а все боги будут убиты
и рассечётся серого волка горло
и расцветут фиалки и побелеют,
и сердце падёт и все его идолы лежать будут разбитыми на земле на чьей ты стороне
органы перестанут иметь цену

когда околеют пустыни и джунгли
когда раскалится тайга
Король сядет на трон
органы перестанут иметь цену
а все боги будут убиты
и сын не убьет отца
отец не убьет сына
и рассечётся серого волка горло
и расцветут фиалки и побелеют,
и сердце падёт и все его идолы лежать будут разбитыми на земле на чьей ты стороне
и органы станут бесценны
— и всё что было будет для этого,
и всё что было всё будет для этого в последний раз и больше ничего наконец-то не будет», —

так мне говорил Малик, так он повторял из раза в раз, как будто ему что-то вшили на этапе младенчества, и он спящая ячейка, завербованный агент страны, которой уже
не существует, либо которой не существовало. И он повторял, что не забыли они,
что являются нормальными людьми с нормальной жизнью и нормальной смертью, которые попадут в нормальный ад, а нужно помнить, что вы — лишь душа и набор органов, что имеют цену; набор органов, который можно продать.

Похоже надо всё-таки рассказать, кто такой Малик. Среди всех моих странных, несуразных, безумных родственников с раскалённым, будто сердцевина пустыни, сердцем, Малик был самым не-странным, и это его угнетало. Он перебрался к нам из Урумчи много лет назад, и с тех пор как-то слишком хорошо к нам прижился, будто с детства знал звук «ж», страх перед прошлым и ужас перед будущим — кажется, это всё, что определяет местных уйгуров, помимо безумия. Он исправно работал, платил налоги и никогда не говорил о родне, оставшейся там. Даже когда там что-то взрывалось, он говорил о погоде и о том, как хорошо жить в стране, которая тебя не режет. Как хорошо жить в стране, которая тебя не режет и даёт зарабатывать деньги. Как и все местные, он встретился с Маликой на какой-то глупой свадьбе в колхозе, и полюбил её не так, как любил расстрелянный большевиками большевик Розыбакиев свою жену еврейку, а любил так, как любят уйгурские крестьяне своих крестьянских жён — как люди любят солнце, потому что другого во всей галактике не отыскать. Малика тоже любила скорее его безумие, так глубоко сидящее в нём, что даже он тогда об этом не знал. Как крестьянка любит безумного рыцаря, Малика любила Малика.

Уже потом, после казни, Малика говорила, что видеть ещё не разгоревшуюся искорку мужского безумия — это наше, женское, тебе не понять. Она говорила, что лишь во время ночей, таких холодных, что даже словами не сдержать тот холод прошлого; это можно было заметить любому — он брал её бёдра, как будто убийца хватается за нож, и целовал её так, как целуют покойника со словами:

«Лишь там, где никого, кроме нас и заоконной вьюги, не останется, будет достаточно места для любви, достаточно места для тебя».

Малика говорила, что ничего женщины не любят так сильно, как смерть, и никого мужчины не любят так сильно, как ту, что может это дать. Когда оказалось, что Малика — бесплодна, то это нисколько не расстроило Малика — даже наоборот. Он сказал: «Это значит, что наша любовь самодостаточна, то есть, бесцельна». Примерно тогда же пришло это видение. Она сказала, что это лучшие слова, которые мужчина может сказать женщине, и ещё долго они жили как все: бесцельно ходили по праздникам, бесцельно зарабатывали деньги, и она никогда не спрашивала у него, что он оставил там. Малика сказала, что мужчина хорош лишь пока он безумен. Но однажды что-то изменилось. Они поехали, как и все, в отпуск на Капчагай, и в ночь перед убийством он ей всё рассказал:

— Моя мать подорвала себя много лет назад, а отец умер в тюрьме, через несколько лет. Незадолго до этого, их подпольный имам сказал ему: «Мне был сон: я вижу, твоего сына, Малика ждёт великое будущее, и возможно он будет нашим героем на века вперёд. У него отважное сердце, но свобода пахнет порохом и кровью, и первым, кого он убьёт на своём пути, станешь ты. Такова цена вашей свободы. Такова его судьба, ты должен это знать». Мой отец сказал, что он всю жизнь боролся за мир, в котором сын не должен убивать отца, и в котором отец не должен убивать своего сына. Мы не в греческой трагедии, мы не в Шахнаме, что за бред. Имам сказал: «Таков сценарий. Либо ты его, либо он — тебя. Выбирай». Отец не захотел выбирать. Он велел мне бежать к нашим родственникам, и никогда не вспоминать о прошлом. Стать как они — бесцельным и самодостаточным. Это ложь, и я ненавижу эту жизнь и людей вокруг, но это была его последняя воля. Я не имею права его ослушаться.

— Почему ты рассказал мне об именно этом сейчас, мой любимый?

— С тех пор, как я узнал, что на чёрных восточных рынках органы уйгуров, казахов и дунган ценятся дороже, потому что считаются «чистыми» и «халяльными»; c тех пор, как я узнал, что каждый орган имеет свою цену; мне снятся кошмары: в них я убиваю своего отца, в них я убиваю своего отца, который всё это время был жив. Он всё это время был жив.

«Мужчина хорош лишь пока он безумен», — сказала Малика, и поцеловала его так, как обезумевшие от горя старухи целуют икону. Она сказала, что любила его потому, что её учили любить тех мужчин, которым хватает славы мирской; которые никогда не дадут ей почувствовать сладость небытия, что находится меж её бёдер. Малика сказала, что такая любовь оскверняет женщину. Малика сказала, что настоящая женщина не может любить неверного. Если он генерал, что не приказывает им наступать, а приказывает им умереть, то она пойдёт за ним.

На следующий день они пошли на пляж, и дальше, со слов Малики, араб появился будто бы из ниоткуда — будто бы со дна водохранилища, расположенного на месте старого кладбища. Араб обратился к Малику по имени на уйгурском языке с синьцзянским диалектом и сказал, что несколько лет назад — это было в Медине — он лежал при смерти, совсем молодой. Ему резко требовалась пересадка сердца, и ни в какой стране, кроме двух, этого нельзя было сделать быстро. Его отец не пожелал с этим смириться, и без его ведома пересадил ему сердце незнакомого уйгурского заключённого, а не арабского. Прошло всего несколько дней, и его начали преследовать кошмары. Этот араб сказал, что во сне ему являлся человек, и на почему-то понятном ему уйгурском языке с ним говорил. Он рассказал мне историю нашей семьи, Малик, он рассказал, что когда ты родился, Малик, ему показалось, что любовь к твоей матери была слишком сильной, ведь мир не был достоин столь прекрасного малыша, как ты, Малик. Он говорил со мной каждую ночь, и постепенно я перестал замечать, на каком языке я говорю со своей семьей: на арабском или на уйгурском. Я начал думать, как он; я начал чувствовать то, что он; я будто каждый день провожал тебя в далёкую страну; я будто каждый день целовал твою мать в последнюю ночь и говорил: «Если ты генерал, приказывающий своим солдатам не наступать, а умереть, то я пойду за тобой». Я перестал понимать, что во мне осталось от меня. С каждым днём он проникал в меня всё сильнее и сильнее, пока он однажды не рассказал мне о пророчестве. С тех пор каждую ночь я слышал только пронзительный вопль и крик: «Верни меня домой, верни меня в смерть, верни меня в смерть». Каждый день я просыпался с ужасом в глазах и с ужасом засыпал. Малик, вот уже несколько лет я каждый день вижу свою смерть, вижу скальпель, вижу клетки решетки и вижу тюрьму, и вижу свою смерть, вижу твою мать, но каждый раз просыпаюсь в самый последний момент. Малик, пожалуйста, убей меня, дай мне отобранную у меня смерть, верни меня домой, верни ими отобранную мою смерть, верни мою смерть.

Малик выхватил пистолет и выстрелил ему в сердце. Его сердце ни стука не издало, а лицо не выразило ни одной эмоции. «Чтобы я ни выбрал — будет одно и то же», — думал Малик. Когда его судили, уйгура спросили, в какой день это было. Он ответил: «Может быть вчера, а может — позавчера. Не знаю». Впрочем, не убийство непонятного араба волновало судью и присяжных. Всех волновало, почему он не плакал над смертью отца? Почему не поехал отбирать нашу землю обратно? Ответы в духе: «Я хотел быть как вы. Хотел возделывать землю и любить женщину так, будто бы их никто никогда не отберёт», — их не устроили. Судьи сказали, что это вы потеряли свою страну. Мы не должны за вас воевать. Тогда что-то впервые в жизни внутри него вскипело, будто кто-то бросил факел в старую библиотеку. Он заорал:

Мой отец был аристократом, был рыцарем настоящего Короля, который меч, для коего не существует в этом мире ножен;
а моя мать была аристократкой, аристократкой настоящего Короля, который ножны, для коих в мире не существует меча;
поэтому я здесь, дорогие товарищи в смерти, я здесь, дорогие товарищи, я здесь!».

В день его казни Малика уехала куда-то, и больше не возвращалась. Что-то странное произошло с их телами.
Малика захоронили без нашего ведома где-то на городском кладбище — нам дали адрес, но где бы мы не смотрели,
мы ничего не нашли. Ходят слухи, что органы уйгурских революционеров ценятся в три раза дороже «халяльных»,
но мы им не верим, мы же в ХХI веке живём.
На заявление о пропаже Малики в полиции нам ответили, что у них в базе данных нет никого с такими инициалами. Такая женщина никогда не приезжала в Казахстан и никогда из него не уезжала.

Мне нечем закончить мой рассказ. Разве что тем, что последними словами Малика были: «Надеюсь вы встретите мою казнь окриками ненависти». Зрители орали как баран, которого режут тупым китайским ножом. Говорят, Малик улыбался в этот момент. Говорят, Малик до сих пор смеётся. Это слышно по ночам. Вы просто не хотите это замечать.

***

Фото на «обложке»: потолок музея памяти жертв репрессий в Ташкенте. Часть мемориального комплекса «Шахидлар хотираси», созданного в урочище Алвасти куприк, «Бесовский мост» — овраге, образованном руслом канала Бозсу, в Юнусабадском районе Ташкента. Урочище известно как место массовых казней и захоронений жертв сталинских расстрелов, где в 1930—1950-х годах были уничтожены более 30 тысяч человек.

Текст подготовлен к публикации Шамшадом Абдуллаевым.