Из расшифрованных рукописей, найденных на столе. Петр Кочетков

…реальность не похожа — она грубо-невозможно различна со всем, что растет поверх [в скобках — память, искусство] или паразитирует на ней [в скобках — пассивное воображение]. она — груба, резка, неподатлива, аморфна, шершава, шероховата, тверда, рассеяна, пуста, несхватываема, ее нет, ее ни с чем не спутать, она будто соткана из сплошных шероховатостей, бугорков, в каждом предмете и феномене уводящих бесконечно вглубь, внутрь, без дна и точки сопротивления. все это — свойства ее поверхности, и только.
проснувшись в холодной и чужой комнате, ты видишь свечу и дождь, падающий на черные окна. [скобка: нет, я — я вижу их образы — гладкие, соотнесенные, связанные… образ — это пережеванность, отраженность…]
но тут я вижу, что ты-то, лежащий там — ты видишь не «свечу» и не «дождь», стоящее на столе не греет тебя, ничего не говорит, кроме голого калейдоскопа своих свойств, сгустившихся вокруг пустотного центра их притяжения.
между ним и падением капель за окном лежит несводимый разрыв, пропасть двух явлений, связанных только скользящим движением глаза. оба они подвешены в темноте, проницаемы, прозрачны, взгляд едва касается их шероховатых и дребезжащих [не в большей степени, чем стол или матрас, на котором ты спал] поверхностей; всякий предмет гладок и шероховат, как вставшая шерсть; погружаясь глазом в его ворс, ты чувствуешь себя «некомфортно» (?), шерстяные волокна раздражают, колют — как бы «тверд» предмет ни был — (тут я вижу и чувствую, что держу внутри себя… куски стекла)…

…когда он вышел из подъезда многоэтажного дома, в котором жил…, оно едва-едва начиналось;
парк неслышно, тихо и неподвижно лежал, опоясан потоками непрерывно, оглушающе и монотонно шумящих колес, в чей шум иногда впрыгивал крякающе-квакающий звон зеленого перехода, раздражавший своей прерывистостью в общем гуле и уводивший по одному из зеленых стрекотов на переход дороги каким-то летом; справа от него где-то на той же высоте парил лай маленькой собаки, всегда менявшийся…
но оно прервало его вслушивание в оттенки скользящей, шумящей, шумовой струны, которую ему не удавалось уловить, и он свернул по узкой стоянке машин, перешел дорогу к ничтожному кусочку площадки с зелеными скамьями и жестяными скатами горок, повернул под голубятней проводов, через место, где всегда собирались странные, облезлые, старые или опухшие, «отталкивающие люди», где они пили пиво, устраивали пикник и бросали черную кожуру, — и дальше вперед, смотря только на голые контуры серо-зеленых берез, облезлых и кривых ясеневидных кленов, и прекрасные и легкие, благородные лица облетелых, зияющих…
дорога вперед, вернее извивами дворов до метро, была заграждена перекрестным ходом оно — там, где нужно было вновь перейти и посмотреть из-за угла.
тогда он решил пристальнее рассмотреть переплетающиеся очертания веток над его головой, пока они плавно двигались и качались от ветра.
тогда на него начал смотреть мент, стоявший у магазина с двумя пакетами сухой дешевой еды и сладкой газировкой, и, отдав их второму, сидевшему в машине, подошел.
он не сказал ему ничего; у него было приятное, если вглядеться, мужественное лицо, красивый твердый подбородок, невпалые глаза, средней величины дуги бровей, покатый лоб, боксерская стрижка; глаза, кажется, темно-коричневые. он был бледен, достаточно даже для этого серого и бесцветного городского зимнего дня. посмотрев на него, он пошел в магазин, где тот покупал еду.
в магазине было скользко и грязно, склизкий черно-карий снег [пробел]
молоко, яйца, овощи. он хотел разбить стекло кассы самообслуживания, но вышел, запомнив собаку, привязанную к железному столу у входа.
на улице он выпил семь-восемь глотков, открыв молоко, потом закрыл его и пошел домой.
ему хотелось забыть про это звучное оно и дальше скользить сквозь невесомые, как поверхность воды, вещи. но то, что он держал где-то в переплетениях связей и узлов плода, лежащего в влажной коробке головы, как младенец в утробе, и то что находилось не там, а зрело где-то в земле, по ту сторону разложения и разрыва всех связей — оно швыряло его в предметы, как в колодцы, сухие и безводные, матовые, жесткие и непроходимые. все становилось углем, не проводящим свет, но способным обрести его в лубочном и корявом рисовании одинаковых фигурок на дороге. в форме угля угадывал он себя, свою природу и возможность свободы…

…«удивительно само наличие в нас органа, связующего нас с реальностью. он подобен радару, выявляющему в нашей репрезентации мира все сконструированное, производное из желания, из
этот орган тем более удивителен, что не сводится к животной или бытовой потребности, а скорее им противоречит, ведь »

р. (?) пуста, то есть ее очарование и свет нельзя отличить по каким-либо внешним признакам, подвластным…; р. не находится, или «содержится» (что может быть мерзше (?)) в природе; она живет и существует в стыке между душой и миром. она пуста, неприглядна, трудна, скрыта, — «опасна»; откуда же в нас этот орган, помогающий нам любить ее во всей сложности, уродливости, «страшной красоте»? [скобка и кавычки: и заставляющий брезговать и испытывать отвращение к любого типа смазыванию, прихорашиванию, искусственному заполнению этой святой пустоты, лишающему нас истинной и жестокой свободы?] лишающему мир свободы быть чем угодно.
кашалот, плескающийся на волнах, …

…он сидел за партой и вертел в руке кусок мела, лежавший на столе. кусок был не цельный, много раз уже приложенный к доске с разных своих сторон и оттого имевший вид кривой жемчужины с множеством граней. каждая из граней была отпечатком, следом одного и того же процесса, состоявшего из взятия мела между двух или трех пальцев и поднесения его к доске и продолжавшегося написанием или черчением. было очевидно, что в какой-то момент пальцы должны были начать брать его с тех граней, которыми он до этого и был приложен к доске, но это было неважно, так как он давно уже был весь испещрен и обложен гранями, так что выделить незанятый отпечатком промежуток было невозможно. он перекатывал его по столу и следил за собственным ощущением при наложении грани к поверхности; все это было похоже на улей, за сетчатой поверхностью которого лежат мертвые пчелы, никак не раскладываемый кубик-рубик, вечное несоответствие фигурок с формочками в наборах для детей и на что-то еще.

«да, ничего не существует до тех пор, пока не находит обиталища в языке. пока не узнает свое имя. но имя — такой же отпечаток на предмете, испещренном гранями, наслоенными на нем “за века”, как …»…

мир стаивает; деревья обрастают корой (?)

…когда он понял, что «я» — в такой же степени орган восприятия, «орудие-инструмент», что и слух, зрение, осязание, прямохождение, здоровье в руках и ногах, а значит, может с таким же правом существовать или стать отнятым, как и прочее, — источник свободы, который он искал, сколько «помнил себя», переместился из точки мучительного «сознательного выбора» в пространство (в невесомости парящее плато) под именем «души». «я» оказывалось подобно наблюдающему прибору при квантовом эксперименте — видело только следствия и концы, а перемещение [«мука» — рядом внутри запятых] происходило по ту сторону его категорий. оно осозналось как одно из ее [«души»(?)] проявлений — наравне с безумием, сном, обмороком, онемением или слепым озверением/отупением.
он все еще боялся потерять его, но беспочвенность и неустойчивость, обступающая слепота его отсутствия, неосязаемый поток его исчезновения — уже не казались самым страшным, что может в любой момент начаться с его, или с чьим-либо еще, существом…

(1)

[пунктуация и шрифты как на листе] …серый камушек фольги лежал на белом листе и под светом серого облачного неба отбрасывал на него вытянутую живописную тень в форме сплюснутого овала как мог бы отбрасывать ее булыжник под светом ослепляющего солнца посреди пустыни отбрасывая ее он как будто продолжал себя в ней делая привычное выражение ненужным и неуместным [скобка: так как тень свою он не отбрасывал а скорее разворачивал вслед за собой или раскидывал перед собой как плащ фату или покрывало] в ней его круглая и сжатая форма удлинялась и суживалась к концу тени становясь острой как стрела или конец копья в этом преображении шарика в его тень оба застывали в динамическом процессе перехода как если бы тень была агрегатным состоянием в которое твердость шара начали переводить но остановили процесс разложения в самом начале и в нем зафиксировали для того чтобы внимательно изучить разрез пробел и цезуру между двумя состояниями одной и той же формы нащупать точку перехода одного в другое где шарик и его тень одновременно неслитны и нераздельны…

…тень и сама по себе казалась порезом на белых неровностях бумаги, который хотелось раздвинуть, расширить, маленькой темной лужей, куда хотелось погрузить руку…

(2)

…развешивая белье, он повертел в руке попавшийся шарик из фольги, который она клала в стиралку чтобы одежда…; шарик был тверд, не гнулся и не сгибался под напором пальцев, и было приятно давить на него, ощущая эту твердость и жёсткость серого влажного материала. он сжимал его в кулаке, катал между фаланг, получая внутреннее удовольствие как будто от самого наличия в мире чего-то с твердым центром внутри, чего-то, что нельзя было смять и раздавить. хотелось даже проглотить его, чтобы эта твердость вошла внутрь него самого, не растворившись в желудке, а оставшись там нетронутой, наподобие внутренней опоры, точки, которая несмотря ни на что не может быть сдвинута с места.

в тот день с самого утра шел мелкий дождь, шум дороги за окном стал более жидким, влажным и еще больше, чем всегда, напоминал движение прибоя — шины месили воду, потоки, текущие по асфальту тротуаров и магистрали, разливали воду из луж, как будто черпая из них ведром и поливая из него тротуарный берег; все небо было покрыто серым туманом. он сидел, как и обычно, за белым письменным столом и читал под светом лампы, повернутой лицом прямо к комнатному растению, как в оранжерее. они повесили на окна фольгу, чтобы в солнечные дни было не так жарко — и теперь, когда солнца не было, в комнате стоял легкий полумрак. он читал уже около часа, затем в какой-то момент положил книгу на стол — так, что шарик фольги, который он при этом случайно толкнул, откатился на несколько сантиметров, подобно шару для бильярда или гольфа, стукнулся обо «что-то» и замер.
…[дальше: «в замирании предметов, когда они останавливались без движения, упав или откатившись, всегда было что-то тем более необычное, чем более обыкновенное. остановившись, предмет как будто делал вид, что никакого движения и не было, что никакого движения и не существует — как будто пытался притвориться извечно неподвижным, статичным и неподъемным. между статикой и движением как будто пролегала пропасть, которую предмет каждый раз преодолевал лишь каким-то чудом, с чьей-то метафизической помощью, каким-то одним ему известным “прыжком веры”. любая возможность движения застывшего на месте предмета [скобка] застывавшего каждый раз так, как будто именно это место принадлежит и всегда принадлежало именно ему, и потому он с него и не сдвинется [] казалась бредом или галлюцинацией и напоминала ночное оживание игрушек или танцующую кухонную утварь.
когда он отложил книгу и оглядел комнату, то впервые с подобной ясностью понял, насколько же каждый из дней его жизни до однообразия похож на другой и в то же время наделен своей, отличающей его от всех остальных, деталью… и он понял тогда, что попробуй он хотя бы в самых общих чертах передать на письме все эти калейдоскопические, подобные мелкой мозаике изменения и “события”… похожий на огромный сундук с матово-серыми, едва отличными по форме жемчужинами, которые представлялись ему такими же… и какое же удовольствие, какое чувство внутренней гармонии он получал каждый раз, когда подобную жемчужину удавалось найти и…»

Здесь текст обрывается.